***
— Давай, — шепнул Чонин, склонившись к его лицу и тряхнув жёсткими выбеленными волосами, — ну же, давай, — и призывно приоткрыл сухие, потрескавшиеся губы. Разноцветная картинка лежала на его языке, играя бликами в блёстках тёмного, раздражающего глаза света. Он шёл от лампы, пожалуй единственной, которая ещё осталась в их доме целой. Спёртый воздух, разгоряченные потные тела рядом, дым, оседающий в стенах обшарпанного жилища, он ложился едким серым пятном на пошлые обои в цветочек, на их одежду, на них самих, он оставался разъедать мысли своим тяжёлым запахом никотина и веществ, подмешанных к нему, он менял их и так же неумолимо менял их жизнь, — ну давай... — Сехун согласно приоткрыл кровоточащие губы...***
Они знакомятся на одной из студенческих вечеринок, Сехун толком и не понимает, куда его занесло. Однокурсников нигде не видно, поблизости нет ни одного знакомого лица, он так и не находит своих. Он находит его. Того, кто с этого дня ломает его. Кай, в целом, не так уж плох. О с ним не потому, что это первая любовь или что-то в этом роде, но потому, что в этом высоком парне есть что-то, что очень схоже с той запретной частью Сехуна, которую он старательно пытается скрыть. Не от Кая. Тот видит всё, он просто знает. Он осознает это в тот момент, когда блондин хмыкает и достаёт две таблетки из своих до невозможности узких брюк. А он одну из них берёт своими хрупкими паучьими пальцами... И секс получается у них в тот день бешеный, почти звериный. Чонин не стесняется брать полностью, причиняя сильную боль, Сехун чувствует, как болезненно пульсирует внутри и молчит, он терпит ощущение того, как его почти насухую берут жестоко и запредельно глубоко, блондин со свистом выдыхает ему в ухо какие-то до того грязные вещи, что у него самого голос срывается, или это от ощущения внутренней тесноты партнёра, которая объясняется тем, что он натянут как струна и почти не дышит. О уверен в тот момент, что если он перестанет царапать поломанными ногтями грязный керамик раковины и опустит пальцы на живот, то почувствует член Кая, и от этой то ли страшной, то ли нелепой картины он хочет и плакать, и неудержимо смеяться. Его хватает на истеричный всхлип, перед тем, как его выворачивает наружу, и он ещё больше пачкает и без того грязный умывальник. А Кай не останавливается, он не чувствует ничего, скатываясь в предоргазменную судорогу, чувствуя одновременно с этим, как чудодейственная таблетка переворачивает разум и расширяет пространство, в ту же секунду резко сужая его, заставляя до боли сжать веки и почувствовать взрыв внутри, после которого остаётся тянущая пустота. И он не смотрит вниз, когда выходит, не замечает подсохших красных разводов на костлявых бёдрах. Сехун остаётся, безразлично глядя на желчь, смешанную с кровью, боль от секса притупляет дикая боль в желудке, таблетка, обещавшая так много, не дала ничего, а вот этот выкрашенный в пепельный цвет блондин дал. О с ним не потому, что хочет чувствовать, а потому, что Кай чувствует его. Из всех, кто знал Сехуна когда-либо, он единственный, кто видит в тощем юноше недюжинную силу и такого же масштаба страх. Страх жить. Кай смотрит расширившимися от химических препаратов зрачками, ему прямо в душу, скользит по телу, на котором одежда самого маленького размера висит мешком, и кажется видит его внутренности. Он всё понимает по одному его измученному виду, но вслух не говорит. Хотя они вообще никогда не говорят. Чонин видит его слабость и желания и идёт навстречу, параллельно подталкивая Сехуна навстречу силуэту в чёрном, который от парня уже не так далёко, как до их знакомства. Это, наверное, жутко — не чувствовать ничего. Но нет, это норма. Когда твоё тело весит едва больше тридцати пяти килограмм, и ты чувствуешь холод внутри и снаружи, у тебя не остаётся энергии и сил на то, чтобы чувствовать сентиментальную лабуду, о которой грезят люди того же возраста. Он рвёт смесью кровью и желчи несколько раз в день, боль преследует его везде, он готов лезть на стену или самостоятельно вырезать неоперабельную опухоль, но он терпит, теперь у него есть Кай. И новые таблетки, которыми тот делится с ним, а потом непременно грубо втрахивает его в скрипящую кровать. Сехун отстранённо смотрит в разводы на отклеившихся обоях в их новой комнате, чувствуя, как жадно пыхтит над головой Чонин, и думает, что если блондин немного наклонится, у него получится согреться жаром разгоряченного похотью мощного тела. Кай в несколько раз больше и наверняка сможет физически согреть его на короткий срок. Но мысль вылетает из головы с неаккуратным движением внизу, где О чувствует, что все онемело, но по-прежнему ничего не говорит. Чонин откидывается рядом, тяжело вздыхает и прикуривает тяжёлую сигарету. Сехуну хочется попросить отойти к окну, откуда холодный свет фонарей немного приоткрывает его костлявое тело, потому что он не переносит сигареты, они напоминают ему о том, что в нём колышется что-то живое, а он, если честно, хочет это всё быстрее растерять, и он молчит, всё так же пялясь в мерзкие обои. — Если я трахну тебя в горло, что ты почувствуешь? — Хрипит Чонин, снова нависая над его телом и выдыхая запах в лицо, Сехун едва дёргает плечом и молчит, он открывает рот, когда Кай плавает где-то на грани сна и говорит только: — Что твоё лекарство слишком слабое, — на секунду он дёргается и будто оживает, поворачиваясь лицом к недавнему партнёру,— ну или, что у нас отношения. Чонин хмыкает и засыпает, О тоже; сегодня он немного согревается ночью. Что-то шепнул тебе на ухо, Такие пошлости не произносят...***
Сехуну нечего терять. Поэтому он снова приходит в тот клуб, где впервые увидел Кая, от него шарахаются. Да, он выглядит хуже, чем обычно, он знает, чтобы это исправить ему нужно лишь одно, и он находит это в подвальном помещении. Где на нескольких креслах уже лежат те, кто сегодня нашёл нужное раньше, чем он. — Сколько? — Неулыбчивый мужчина спрашивает у него, проходясь сомнительным взглядом по фигуре. — Сколько обычно у вас брал Кай, — говорит О и достаёт из кармана мятые купюры. — Вот, Каю привет передавай, — продавец хмыкает и кидает ему баночку. Сехун сжимает спасительный коробок и уходит в шумный разгар отвязной ночи. Чонин не кричит, ничего не говорит и не укоряет, он размахивается резким неуловимым движением и наотмашь бьёт по лицу. Сехун чувствует кровь, стекающую из губы, сплёвывает с улыбкой и думает, что Кай мог сейчас порезаться об его скулу. Кай впихивает его на заднее сиденье внедорожника и отрывистыми движениями вытряхивает его из штанов. Сехун морщится. Он же принял лекарство, внизу не чувствуется ничего, кроме покалывающего онемения, но он видит в пока не запотевшем окне, что Чонин зол, почти рычит, и сегодня он кажется впервые видит Чонина нормальным, а не таким, каким его делает ночь, и он, сам Сехун. Он немного оживает, хотя резкая боль в желудке его отрезвляет, и он с блаженством снова опускается в океан привычной боли и безысходности. Кай, пыхтящий за его спиной, минутного замешательства не замечает, оно и к лучшему. Сехун не хочет говорить с кем бы то ни было о своей жизни; наполненной страданиями, кровью, быстротечностью и с недавних пор горячим блондином с тёмной кожей. — Больше никогда, — хрипит парень, вжимая его грудью в жёсткое сиденье, ему нет нужды договаривать, Сехун ничего не чувствует, но он всё понимает и оттого молчит, неясно дёргая острым плечом. Блондин этот ответ принять не может, и он сжимает руки на виднеющихся рёбрах до хруста, одновременно больно кусая загривок. Сехун завтра не сможет поднять голову, что сделает его, хрупкого паучка, зажатого в углу, схожим с поломанной старой марионеткой, и цвет волос у него подходящий, серый. Седой. Кай замечал седые волоски на русой голове, он и сейчас помнит их расположение в негустой шевелюре, но не найдёт, да и рукой зарываться не станет. Это не для них, они друг для друга — нечто из другой вселенной, откуда их, непригодных в социуме, с позором изгнали. Они видят в друге разное, недостающее. Они оба — ночь, в её самом порочном и грязном понятии безысходности и отчаяния, смешанного с горькой, но уже почти притупившейся болью, которую один из них внушил себе сам. Сехун хочет не чувствовать, Кай в этом помогает. Они не говорят, почти никогда, не считая нужным размениваться на ничего не значащие фразы, Чонин сжимает до хруста тонкие руки, О лишь закрывает в ответ глаза, и чувствовать он тоже уже почти разучился, а если нет, то уже на пути к этому. Сехун не понимает только одного, то, что ему даёт смуглый парень — не лекарство, оно не излечит ни его тело, ни уж тем более разум и иссохшую душу, которые нуждаются в лечении куда более серьёзном, чем поддержание нормального физического состояния организма. И он никогда не спрашивает, что сегодня протягивает ему Кай в крохотном прозрачном пакетике, он судит лишь по действию; иногда боль притупляется, позволяя недолго чувствовать грубые толчки в своём больном теле и толику чужого тепла, и парень неудобно чувствует себя в эти моменты. Боль — норма, но вот чужое тепло....он словно воришка, который продрог до костей и забрался в дом, чтобы погреться у камина, который спасёт лишь на чуть-чуть, а потом выкинет в холодную реальность, которая если и не добьёт, то искалечит точно. Хотя куда уж больше. В случае Сехуна, все попытки пожить, как нормальные люди глупы. Наверное поэтому он и с Каем; тому плевать на него, он пользуются тем, что ему однажды предложили, и они оба получают эстетическое наслаждение, глядя друг на друга. Только вот жаль глаза у них разные — радужку Сехуна не видно почти никогда, а Чонин просто отводит глаза или, а так он делает по большей части, берёт со спины, наслаждаясь видом позвоночника, уродливо искажающего белую кожу красивого блондина. И это должно быть одна из причин, почему Кай всегда терпеливо ждёт и молчит, глядя на одиноко раскачивающегося в углу молодого человека, сжимающего хрупкие коленки в ожидании прихода. Сехун не осознаёт, что во все разы, Чонин рядом, он чем-то смахивает на смерть, эдакая молодая, красивая аллегория, и он всегда смотрит на блондина, всё подмечает и всегда молчит, это не его дело, две-три-сорок-семьдесят четыре — он не считает загубленные им души, он фактически и не убивает их. Кай их всего лишь привлекает, и те, раз за разом, сгорают в его огне. Кай не дёргается, когда Сехун после очередного раза исчезает, хотя он и заметил стремительно ухудшающееся состояние юноши, он просто перестаёт приносить лекарство и отшивает красивых молодых блондинов, готовых пойти на что угодно за одну разноцветную картинку. Это не то. Они все глупы, а Сехун хочет порвать с миром, он хочет исчезнуть и ничего не чувствовать, он спокоен и терпелив, а ещё до страшного смирившийся со своей судьбой. Не Кая это всё в общем-то дело. Сехун появляется через месяц. Снова, совсем исхудавший, теперь он уже как тень, Чонин ловит себя на мысли, что ему вроде как страшно за несуразного блондина, и он отгоняет со смешком эту мысль. До тех пор, пока Сехун не подходит ближе, и он не видит россыпь лиловых синяков на венах. Колоть уже некуда. Узлы. Кай это подмечает сходу, он такое часто видит, но молчит. Только тянет за собой в сторону машины. — Ты… — начинает он, сжимая руками руль, но Сехун обрубает его ещё на стадии формирования мысли, не говоря о словах. — Нет, — измученно хрипит он больным голосом и отворачивается, глядя на пролетающие огоньки фонарей на ночной трассе. Плохая погода, плохая. Ему снова холодно и ещё адски болит живот, но вот если на второе он не обращает внимание, то желание согреться становится его пунктиком в последнее время. — Я имел в виду… — пытается продолжить Чонин, и в его голосе слышен интерес. — Я тоже, — обрубает Сехун, — нет. Они проезжают район, в котором обычно останавливались на ночь, и Сехун безразлично переводит взгляд с дороги на водителя. — Ко мне домой, — чувствуя взгляд, тихо говорит Чонин. О чувствует нарастающую панику. Он не хочет быть в месте, которое принадлежит кому-то из них, это так жутко по-человечески твердит о привязанности, что физическая боль усиливается.***
Nothing's gonna hurt you baby As long as you're with me you'll be just fine Кровать у Чонина огромная, Сехун робко обходит её в темноте и присаживается на самый край после душа. Вид у него, как у избитого котёнка, коим он и является. Кай приходит позже, падает на другой стороне, немного ворочается и тут же засыпает. О остаётся сидеть и смотреть в окно на ночной город, который сегодня совсем не слышно; то ли от того, что такие хорошие окна, то ли от того, что в ушах заложило, и он не слышит даже собственных мыслей, которые вылетают неслышно из едва приоткрытых сухих губ. Непривлекательная картина, он сгрыз их, превратив в тонкие бледные уродливые ошмётки того, что несколько лет назад тот же Чонин назвал бы прекрасными лепестками. Боль в животе становится нестерпимой, он шипит, согнувшись пополам и клубочком сворачивается на противоположной от Кая стороне, но тот, беспокойно ворочаясь во сне, притягивает Сехуна к себе, прижимает большой горячей рукой к кровати, не даёт пошевелиться и дышит прямо в темечко, от чего волосы лезут в глаза О, но тот, плавая на грани болезненного сна и сладкого обморока, не обращает на это внимания. Он весит тридцать четыре килограмма, и честно говоря, вообще не может удерживать тепло в своём костлявом теле, а этой ночью Чонин греет его до утра, прижавшись. Сехун и сам не имеет ни малейшего понятия, почему он до сих пор не умер, хотя он бы хотел, чего уж греха таить — смерть — его мечта. Даже в те короткие моменты, когда его греет этот красивый юноша с тёмной кожей. Он не хочет, вообще ничего не хочет, адская боль преследует его, а врачи говорят одно и то же, с ним в общем-то можно согласиться. Лечение нужно не телу, в нём нуждается разум, а О предпочитает короткий момент яркой жизни, той, в которой нет боли, ненависти к себе и ощущения собственной никчёмности, той, в которую он попадает, расширив границы сознания посредством препаратов, незаконно подпихнутых Каем. Иногда он чувствует себя чем-то вроде подопытной крысы, Чонин приносит ему очевидно новые препараты и всегда присматривает за ним, изредка впадая в такой же транс. Они слишком разные даже после одинаковых разноцветных капсул с приятным веществом, оседающим блёстками в гортани и на языке. Кай — неуправляем, он становится машиной, воплощением жестокости и эгоизма, он всегда берёт Сехуна в таком состоянии, тот уверен, что это из-за него, в здравом уме он вызывает только жалость у своих собеседников, что говорить о плотском влечении, присущем двум молодым телам, Сехун бы может и рад, хотя вообще-то нет, всё–таки Чонин слишком груб, но тело ничего не чувствует, как и его разум, ему в общем-то и без разницы. Он возвращается домой всегда под утро, когда точно знает, что все спят и никто не выйдет на тихий щелчок оконной рамы. О упорно калечит тонкую и чересчур хрупкую кожу болезненными заусенцами и ранками от оконной рамы, что болезненно терзает кожу. Сехун видит в этом какой-то знак. Дом — крепость, опора, помощь, поддержка, а Сехуна собственный дом внутрь не пускает, сопротивляется, болезненно ранит и гневно стучит рамами в непогоду. Это было бы важно, если бы Хун жил там, но он там толко изредка ночевал, приходил и падал. Да и кого это по большому счёту волнует? Родителей? Нет, хотя это мать, тот человек, который возит его по врачам, а ещё он знает, что это именно её вина, и она знает, пытаясь таким образом исправить собственные ошибки. Парень медленно поворачивается к окну, глядя на капли дождя, в которых отражается свет фонаря. Он не должен с больной головы на здоровую всё переваливать, но он иногда хочет. Хочет громко выкрикнуть обвинения, тыкнуть пальцем в лицо, но осознание того, что это не приведёт ни к чему, кроме очередного сеанса терапии в психиатрической больнице, перекрывает временное бесполезное желание что-то исправить самому. Он когда-то думал, почему не такой как другие, почему он ничего не чувствует, почему все человеческое в нем словно замерло вне времени и не спешит оттаивать. Это было не то ощущение грядущей капели, которая растопит его боль и хлынет растворяющей волной любви к людям. Нет. Это была боль и глухое раздражение на себя, как болезненные раны, с которых он сдирал подживавшие ранки и смотрел на выступавшую кровь, бордовые капли на его почти белой коже напоминали о том, что что-то теплится в нём, и если не в душевном смысле, то в физическом, чего было вполне достаточно. Мрачная сторона души смешивалась со страшной болезнью, и сам он это принимал.***
— Кто? — Мать истерично кричит, срываясь на противный визг, — кто их тебе дал? Как ты посмел? Чем ты думал? Дрянной мальчишка! — Не сдерживаясь, женщина ударяет сына по лицу, проезжаясь пальцами по болезненно выпирающей скуле. Сехун морщится, но даже не пытается отвернутся, рано или поздно она бы узнала, конечно её голос вгрызается в мозг противным ощущением злости и ненависти, но он не подаёт вид, продолжая молчать и изучать отстранённым взглядом фотографию на столе врача. — Успокойтесь, — врач вскакивает и усаживает истерично визжащую мать, — что же вы сразу к рукоприкладству прибегаете, это не выход. Уверен, мальчик и сам понимает, что виноват, держите себя в руках. — Что делать? — Женщина бросает полный ненависти взгляд на безразличного сына, — я не думаю, что мой муж будет также востребован после скандала с пасынком-наркоманом. — Женщина, о чем вы думаете? — Я? — Краска сходит с лица, Сехун про себя хмыкает, глядя на шокированного врача, да, эта женщина его родила когда-то, он тихо хмыкает, всё так же. В мыслях. — Я пыталась помочь ему, я пыталась, но он всё равно скоро умрёт, с раком на этой стадии у него нет даже и года, а у меня вся жизнь впереди, и я не хочу ломать свою жизнь из-за этого неблагодарного выблядка, подсевшего на наркотики, вы слышите меня.. — Я могу выйти в туалет? — Тихо вставляет слово парень и встаёт, не дожидаясь разрешения. Больничные коридоры пусты, он сворачивает не в сторону туалета, а в сторону выхода из больницы, этот район он приблизительно знает. О ниже натягивает кепку, пряча лицо, и опускает рукава растянутой толстовки. У него есть время, чтобы самому добраться до Кая и нового лекарства. Сехун не дурак, он повторяет это разными словами в своей голове постоянно, он знает, что наркотики приведут его к точке невозврата, смерти, концу, называй как хочешь, смысл не меняется, он знает, но продолжает принимать. Мать права, он согласен с этой визжащей сукой, ему осталось недолго, и это своё недолго он хочет провести так, а не обездвиженным на койке. Он и впрямь с каждым днём становится всё холодней, он умирает буквально по частичкам, чувствует это и даже не пытается подумать. Когда он добирается до Кая, уже темно, фонари едва освещают улицу, и он, дрожащий, как побитая собачонка, едва находит силы поднять руку и нажать на звонок, ему больно даже палец вдавливать, но он звонит и держит пока не слышит за дверью неспешные шаги. Кай не удивлён, на его лице эмоции редко проскакивают, он только кивает и пропускает юношу внутрь. Бросает новую оболочку капсул и садится в кресло напротив, Сехун опускает голову и дрожащими пальчиками пытается выдавить таблетку. — Расскажешь? — спрашивает Кай, пока парень в сознании. — Нет, — смеётся О и откидывает голову назад, — никогда. Кай не настаивает. Сехун уходит утром.***
Сехун теряет сознание в аптеке, но быстро приходит в себя и спешно уходит, в больницу ему нельзя. Дома тихо, мать уехала в очередную командировку, а отчима он видит только на четвёртый день, чувствуя, как его боль усиливается, только от одного взгляда на этого порядочного человека в круглой оправе. Он зверь. Это он сделал Сехун таким: и внутренний поломанный мальчишка, и сломанная статуэтка снаружи — это он, всё он, и мать знает это, знает, что это с ним сделал он. Он не может сопротивляться в этот раз, обострение, ему слишком больно, он не может даже плакать, он хочет умереть вот так, в боли, сжав внутренними мышцами своего отчима. От одной мысли, как бы повели себя полицейские, приехав на выезд и увидев уважаемого профессора с половым органом внутри своего пасынка, причём уже неживого, ему хочется истерично смеяться, но боль, затапливающая сознание, сильнее, и он только чаще выдыхает, растягивая бескровные губы. Он двигается под толчками мужчины и смотрит в окно. Некстати он вдруг хочет сравнить Чонина и отчима. В чем разница? Они оба насилуют его, но Кай не отбирает таблетки, он их ему даёт. Да и в сексе их есть что-то своё, особенное. Сехун предлагает, тот лишь берёт, Кай не обещает, не говорит, не делает, Сехун не знает, что в его голове и от этого им обоим хорошо, Кай не видит лица того, кого берёт со спины, и О видит в этом остатки своей гордости, ему не нравится сама мысль о том, что его тело вызывает отторжение у Кая. Он не должен думать об этом, не должен, что ему до красивого мужчины с высветленными волосами и холодным взглядом? Он умирает, он умирает и очень хочет сделать это рядом с Каем, можно и под ним. Кай не любит его, он просто рядом. Кай убивает и без того почти мёртвого парня, Сехун это знает, он знает правду, её от него не скрыть. — Ну что мой милый мальчик, — спрашивает отчим, проводя липкими лапами по костлявому телу. А у Кая ладони больше, и они сухие, тёплые, они, как немного колючее одеяло, согревают, уверенно и жёстко, касаясь тела, и О хочет испытать это ещё раз, — спал за наркотики? — хихикает мужчина в запотевших очках, — ты большая шлюшка, чем я представлял, Хунни, но мне без разницы, сладкий, — он склоняется и облизывает щёку парня, — умрёшь ты подо мной, малыш. Сехун безразлично продолжает смотреть в окно и молчит, даже не переводит взгляд на своего насильника. Это первый раз, когда он проникается чем-то вроде жалости к себе. Он знает; многие с умным видом дадут ему совет, ведь можно бы... Нельзя, не Сехуну, не в этой жизни. Солёные капли невольно падают на искусанные губы. Когда он остаётся один, он сползает с кровати и в прямом смысле слова карабкается к столу, обессиленный, дотягивается до ручки и пишет, пишет, пишет, в простой дешёвой тетрадке, он кажется покупал её для учёбы, до того, как его жизнь пошла под откос. Пишет карандашом, он напоминает его самого, и Сехун сквозь слёзы истерично хихикает: грифель ведь хрупкий, такой же, как и его никчёмная жизнь, ластиком проведи и нет, ни следа не осталось. Слёзы немного портят то, что он написал, но он не останавливается. Аккуратно вкладывает тонкую тетрадь в конверт и кладёт туда кое-что ещё. Он это всё отдаст. Сехун выскальзывает за дверь в час ночи, он почти не может идти; держится стен домов и переулков, где он может упасть и маленькими глотками немного вдохнуть воздух. По его подсчётам, дорога займёт два с половиной часа, около трёх, он периодически теряет сознание от боли, это серьёзно осложняет путь, конверт спрятан под длинной толстовкой, главное дойти до пункта назначения. Он не может найти такси, в таком состоянии его тут же отвезут в больницу. Нельзя, не туда, твердит он в мыслях, падая у очередного дома. Боль резкой горячей волной подкатывает к горлу, Сехун не может кричать, он открывает рот с отвратительным звуком избавляясь от крови. Привкус железа во рту не в новинку для него, но в последнее время, всё становится хуже и хуже, он знает, к чему всё идёт. Он добирается до дома Кая в три и падает тому на руки, мужчина не спит. И он не напуган ночным гостем, он молча хватает юношу и укладывает на своей расстеленной кровати, как будто ждал, а может и правда. Ему больно говорить, он беспомощно смотрит и улыбается, пытаясь растянуть губы в жалком подобии улыбки. — Сегодня не... — сглотнув, говорит Кай, но замолкает, глядя на юношу рядом с собой. В глазах Сехуна он видит благодарность, безграничную благодарность и спокойствие, он, про себя, отмечает, что как-то выглядит наверное и мучительная любовь, но заталкивает эту мысль глубоко на задворки. Он не замечает, как Сехун подкладывает на тумбу конверт, он смотрит в его глаза и думает. — Я знаю, — выдавливает О и едва проводит ладонью по тёплой руке Кая, тот понимает его с полуслова и, снимая футболку, ложится рядом, прижимаясь к юноше, тот не дрожит, только скользит почти прозрачной ладонью по ключицам мужчины и придвигается ещё ближе, чтобы почувствовать, ощутить себя хоть ненадолго живым, каким он был ещё несколько лет. Он думает о том, что холод внутри был причиной того, что с ним происходило, он винит себя. Что Кай за всю его жизнь — это настоящее дыхание искаженного понятия жизнь, и будь у него возможность, он возвращался бы к нему снова и снова. Кай медлит, перед тем как задать главный вопрос в их жизни, он облекает в три слова все годы их жизни, он в медленной перемотке расставляет всё по местам и спрашивает тихо, зная, что услышит в ответ. — Зачем ты пришёл? — Спрашивает Чонин, касаясь щекой скулы юноши, тот молчит недолго, прежде чем дать решающий ответ. — Умирать. И Сехун опускает веки. Больше ничто не причинит тебе боль, малыш. Пока ты со мной, всё будет в порядке.