Я люблю твои запутанные волосы

Виктории тридцать, когда она возвращается в Россию. Виктории сотни пропущенных от Юрики – потому что никто в целом свете не хотел бы развести двух прославленных фигуристок, потому что не было никаких сил видеть эти плачущие глаза, потому что Никифорова даже не попыталась объясниться, в очередной раз (не опять, а снова) бросив всё на самотёк. Виктории десятки тысяч расколовшихся на смешные пёстрые льдинки во снах Юлькиных фотографий. Просто десятки всех этих свеженьких, восторженных девочек, которых она теперь тренирует. Неисчислимо дрогнувших разочарованных взглядов, которые от неё отводили. Нет, ей решительно больше тридцати. И, решительно, она продолжит вести себя на пять. Всего лишь маскировка набитых под завязку кошмарами мешков под глазами. В квартире так пусто без Маккачина, без вечно заботливой, мягкой и пресной, как рис, Юрики, без даже призрака Юлькиного былого присутствия… Никифоровой кажется, что она не вернулась тоже. Так и осталась где-то на середине, в одном из многочисленных самолётов, зависла над самой пропастью. Призрак неба и бесконечных, изнурительных перелётов. Садится на одну из нераспакованных коробок, полных старой жизни, запахов, от которых Виктория бежала, и незримых прикосновений нежных, но чужих ладоней Юрики. Руки сами тянутся к телефону – потому что привычка, потому что от нервов ли, от бессонницы, от истерии, от чрезмерной заботы и понимания – от всего на свете до этого дня Никифорова спасалась лишь им одним. Юрика не спрашивала, откуда такие счета за телефонные разговоры между разными странами. Может быть, списывала на болтовню с друзьями и родственниками, может быть… слишком хорошо всё понимала. Гадкий вариант. Юрика не знала, что у её Вики нет и в помине не было родственников и друзей. Зато была Юлька. За три года, звоня почти ежедневно, Никифорова так ничего и не сказала в трубку. И в ответ ничего не услышала. Столькое пришлось бы рассказать, объяснить… Может быть, Плисецкая понимала тоже, что это лишнее. Они просто молчали навзрыд вдвоём, и стальная хватка пальцев на трубке ослабевала, и слёзы переставали душить, и накатывало такое умиротворение созерцательное, какое во веки веков не снилось буддистским монахам. Виктория тянется к телефону сейчас, и не может до него достать, не может вдохнуть, не может решиться. Потому что – сотни пропущенных от Юрики. Потому что – боится, что стала слишком близко, и теперь в молчании по ту сторону могут пробиться какие-нибудь более определённые бытовые звуки: чужой голос, чужой смех, как ни глупо, чужие стоны. Хотя вообще-то сама так долго (и трусливо жмурясь) ждала объявления в новостях, что, мол, звёздочка российского фигурного катания нашла себе пару на всю жизнь. Не дождалась. Радостно. И – от радости – гадостно. Вместо звонка на следующий день Никифорова осторожно, едва дыша, прокрадывается к двери в Юлькину квартиру. Долго стоит, поглаживая пальцами чёрную лакированную поверхность. Еле дышит. Она знает, что не постучится. Ни за что. Это ведь ещё страшнее, гораздо страшнее, чем позвонить по телефону. И всё равно не выдерживает. Барабанит, судорожно, отчаянно. Минута, другая – тишина. Глупо и просто. Нет её дома. Может быть, на очередных соревнованиях. Ведь в этой жизни у них столько самолётов, никогда не угадаешь, где они не приземлятся, пока не будет слишком поздно. Ты уже знаешь это, Юлька, да? Иногда мне кажется, что ты узнала это задолго до меня. Сколько тебе было лет, когда с соревнований ты в первый раз не смогла дозвониться бабушке в другой город? До тебя мне некому было звонить, Плисецкая. Не было двери, в которую я могла бы постучаться. А теперь выходит, что я слишком поздно узнала – самолёты разделяют. Прорезают невидимые линии между людьми в небе. Никак не могу с этим смириться. Вика уходит. Раздавленная. Побеждённая. Она не подозревает, что всё это время Юлька смотрела в глазок с другой стороны двери. * Они встречаются в первый раз за столько лет на каких-то соревнованиях для юниоров. Никифорова привезла на них нескольких своих воспитанниц. Плисецкая, надо думать, выступает кем-то вроде приглашённой звезды. Журналисты ловят их вместе как-то очень случайно, когда они просто, тщательно отворачиваясь, проходят мимо друг друга. (В десятый раз.) «Юлия, правда ли, что когда-то Виктория была вашим кумиром?» «Виктория, это вы создали для Юлии её первую взрослую короткую программу?» Виктория, это правда, что вы любили её? Виктория, это правда, что вы задыхались от её близости? Виктория, это правда, что вы боялись её до одури? Отвечайте, Виктория, зрителям любопытно. Юлия, верно ли, что в ночь свадьбы двух знаменитейших фигуристок (думаю, имена вам ясны), вы стояли на чьей-то крыше, долго, до самого рассвета, перебирали дрожащими пальцами стекляшки звёзд, режась о них в кровь, и чуть не прыгнули? Виктория, вы думали о ней всю брачную ночь и тысячу следующих ночей, не так ли? Если бы сейчас она захотела всё вернуть и сказала бы вам об этом, смогли бы вы отказать ей, Виктория? Если бы она захотела прыгнуть и позвала бы вас за собой, сколько секунд колебаний вам бы потребовалось, чтобы просто, ни о чём не думая, пойти следом? На вопросы отвечает, в основном, Плисецкая – в своей обычной уверенной, даже несколько агрессивной волчьей манере. Никифорова мотает на палец поседевшую раньше времени прядку, рассеянно поддакивает и внимательно следит за резкими движениями влажно поблёскивающих Юлькиных губ. Плисецкая никогда не любила косметику, даже во время выступлений предпочитала обходиться без неё. Единственное, что она себе позволяла, - блеск для губ. Вишнёвый – потому что клубничный слишком банален. В баночке выглядел тёмным, будто свернувшаяся кровь. Виктория может назвать марку, потому что сама помогала его выбирать когда-то. Можно поспорить, что сейчас Юлькины губы намазаны точно таким же. В подобных вещах она всегда была на удивление постоянной. Но чтобы знать наверняка, после окончания короткого интервью Никифорова ловит её за тонкое, холодное запястье с выступающими синими ручейками вен. (Нет, не вздумай даже смотреть на него, не смей думать о том, как бы нечаянно поднести его к губам, как бы согреть дыханием и поцелуями, как бы осторожно и незаметно проделать это со всей фарфоровой, волчьей и зимней Юлей.) - У тебя блеск размазался. И, не дожидаясь реакции, поводит пальцем по краешку губы, почти злорадно размазывая сверкающее, оставляя над губой заметный след (и точно такой же унося на своём пальце). Затем стремительно отходит, поворачивается спиной и больше не оглядывается ни за что, будто ничего не сделала. Если хорошенько подумать, это первые слова, сказанные ею Плисецкой за три года. Но зачем хорошенько думать? Проще не делать этого. Проще. Пальцы у Вики пахнут вишней, глаза – слезами, губы - неотданными поцелуями. Она рассеянно и порывисто обнимает девочек перед выступлением. Волчий Юлькин взгляд прожигает спину. Оборачиваясь, Никифорова видит жирный вишнёвый след над её губой, и отчего-то становится так истерически смешно, светло до самых слёз, до морозной тряски каждой косточки. Она позволяет себе едва заметную дрожь губ. Плисецкая и не такое умеет в ней читать. * Следующим вечером она объявляется у дверей, полузажмурившаяся, больная, и с порога вжимает Вику в стену, утыкается носом, будто кинжалом в сердце, пальцами путается в отросших (как давно, как в юности, как на плакате, потому что Юрика так любила, а Виктория так ненавидела, себя ненавидела, её ненавидела, обстоятельства ненавидела, что стыдилась отказать ей хоть в этой малости) волосах. Никифорова сонная, немного не понимающая, не смеющая отстраниться. Потому что трусиха. Потому что слабачка. Потому что любит. - Я люблю твои запутанные волосы, - бормочет Юлька, сладко впиваясь в чужие плечи до синяков. - Давай я позвоню тебе ещё раз? – выпевает Вика почти без эмоций. (Потому что страшно. Потому что взорвётся ими, если позволит ещё хоть капельке просочиться. Они с Плисецкой как материя и антиматерия, никак не должны соприкасаться, а раз уж это произошло, осталось несколько глупых секунд до взрыва, раз уж…) - Помолчим, - продолжает Юля. У Никифоровой не хватает воздуха на следующую фразу. Вместо этого она глупо утыкается носом в короткую стрижку Плисецкой, из-за которой её голова так смешно похожа на луну, и только безудержно вздрагивает всем телом, чувствуя грубую ладонь на своих выступающих, будто крылышки, лопатках. Так и стоят. День. Неделю. Месяц. Год. Бесконечности. Виктории тридцать, у неё на руках фиктивные документы о разводе, впереди – бесчисленно судебных тяжб, на плечах – столько же не приземлившихся там, где надо, самолётов. А за спиной – Юлька, которой восемнадцать, которая прижимает её к себе и клянётся не испугаться целого мира, которая не боится встреч в чужих квартирах и холодности на людях, которая просто не хочет снова терять. В этом они похожи. Хоть в чём-то они похожи. За окном мельтешит снег, снежинки ожесточённо машут ладошками, силясь привлечь внимание, и тут же пропадают из виду. Дрогнувшим голосом, Вика подводит итог, от которого убегала так долго: - Люблю… Сползая по стене, беспомощно вцепляясь в навалившуюся сверху Плисецкую, желая то ли оттолкнуть, то ли прижать ближе, срываясь на крик, ровно триста тридцать три раза повторяет это слово, испуганная, обезумевшая от тепла, пока Юлька не затыкает её жадным и по-волчьи нежным поцелуем. Круг за кругом, всё начинается заново. И тараканы в их головах вальсируют под Земфиру.