***
Он ждет ее на крыльце ее дома, уютно устроившись на ступеньках, и очень увлечен чем-то на экране своего телефона. Она подходит к нему неслышно, словно призрак, и в ее сером пальто это сравнение пугает гораздо сильнее, чем вчерашний ужастик. — Все было бы проще, если бы выжил он, а не я, — их разговор, когда Ками приходила от брата, всегда начинался одинаково. — Ничуть, — качал головой Себ, и его солнечно-светлые волосы после бесцветной серости казались чем-то нереальным. — Мне, знаешь, никогда не нравились парни, — сообщал он, после чего доставал из кармана пачку сигарет и зажигалку. — Будешь? — Ты же знаешь, что нет, — качала головой Ками. Где-то с полгода назад, когда Себастьян только начинал курить, она спросила его, зачем гробить свое здоровье. Себастьян рассмеялся как-то надломленно и хрипло и спросил, зачем беречь здоровье, если к двадцати годам он все равно будет безумен или даже мертв. Больше Камилла вопросов о здоровье не задавала. — Ты так думаешь, потому что вместо Чарли у тебя я, — сообщает Камилла, и на этом набор шаблонов заканчивается. — Я бы на твоем месте тоже так думала, — признает она, глядя на чуть кривоватые колечки дыма, которые Себ еще только учится выпускать. Он от неожиданности давится дымом, и колечкам приходит конец. — Но мне было бы проще, понимаешь? — говорит она, обнимая себя руками. Себастьян смотрит на нее с какой-то несвойственной ему, такому солнечному, тоской, и порывается обнять, но в последний момент одергивает себя. Потому что сначала Камилла обнимет его в ответ, а потом оттолкнет и опять разрыдается, потому что у нее, может, и нет метки, но когда-то была — об этом говорит сетка белесых от времени шрамов на предплечье, очень заметных на ее смуглой коже. Шрамы эти остались у нее вместо яда и похожи на борозды от кислоты, — и этот остаточный яд безвреден для нее, но может ускорить отравление Себа. Он уже смирился, что вряд ли доживет до двадцати — по крайней мере, в здравом уме точно не доживет, его метка уже сейчас начинает понемногу сводить с ума, — но чем меньше он проживет, тем меньше времени в итоге проведет с Ками. А он, вообще-то, еще надеется получить свое «недолго, но счастливо» с ней. Камилла куда больше верит в «коротко и несчастливо», но честно делает все, чтобы он прожил хоть немного подольше. Камилла, наконец, справляется с приступами жалости к нему и к самой себе и приглашает Себа в дом.***
Ночью Камилла, предсказуемо, не может уснуть, и потому почти до полуночи ворочается на кровати — как и всегда после похода к Чарли. После разговора с Чарли она не может спать, но и перестать говорить с ним не может, поэтому за тумбочкой возле кровати всегда спрятана упаковка снотворного — оно довольно дорогое, а родители против того, чтобы Ками его пила (точнее — против того, чтобы Ками так часто ходила к брату и потом мучилась бессонницей), и отказываются его покупать. Собственно, это — единственная причина, по которой Себ с четырнадцати лет устраивается на работу. Камилла набирает ему сообщение — простое «спасибо», значение которого не нужно пояснять. Он отвечает — «пожалуйста, и будь собой сегодня». Себастьян засыпает только после этого ритуального обмена сообщениями. Камилла — после обмена и таблетки. Она искренне любит это его «будь собой», но знает, что сегодня у нее, как всегда, ничего не выйдет.***
Сон всегда начинается одинаково — толща воды, глухие удары сердца, невозможность дышать, прикосновение к предплечью, обжигающее жуткой болью, от которой Камилла, если ей и удается уснуть без снотворного, всегда просыпается. Камилла уверена, что это — не сон, а обрывок воспоминания о том моменте, когда все пошло не так. Многочисленные психологи твердят что-то о самовнушении и подсознательной вине, но ей плевать. Она не подсознательно, она действительно виновата. И этот сон — это попытка все исправить, заранее обреченная на провал. В этом сне она умирает вместо него. Толща воды постепенно становится тоньше, и так же постепенно растворяется та дымка реальности, в которой она все еще Камилла. Выныривает на поверхность, ждет, пока та успокоится, и заглядывает в нее, как в зеркало — потому что хочет увидеть свое отражение, а зеркал в доме почти что нет. Тощему смуглому мальчишке в отражении — около восьми; у него прямые темные волосы, с которых капает вода. Из-за воды они, кстати, лежат настолько аккуратно, что он сам себе на мгновение кажется девочкой. Он встрепывает их мокрыми пальцами и довольно улыбается — теперь-то точно не похож на девчонку! — Чарли, быстрее! Пора в постель, завтра рано вставать! — в дверь ванной стучит мама, и Чарли с неохотой вылезает из воды.***
Урок чтения — самый нелюбимый у Чарли из всех школьных предметов. На чтении Чарли всегда качается на стуле, чем очень злит своего соседа по парте, потому что тот что-то вырисовывает в уголке тетради, а Чарли то и дело толкает парту. — Напомни, почему я до сих пор тебя не поколотил? — уточняет Себастьян, когда из-за очередного толчка рисунок оказывается целиком перечеркнут. Чарли с довольной улыбкой помахивает ему левой рукой, на внутренней стороне которой от локтя до запястья темнеет замысловатый узор, на котором цветет с десяток ромашек. На левой руке Себастьяна — такой же узор и кулак с острыми костяшками, который он хмуро демонстрирует Чарли. Тот смеется и откуда-то знает, что, когда Себ станет старше, вместо кулака он будет показывать пальцами половину сердечка — чтобы вторую половинку сложил его соулмейт. Урок чтения, между тем, продолжается, и очередь доходит до них. Себастьян очень быстро ориентируется и без запинки читает вслух предложение, которое задала ему учительница, параллельно с этим даже умудряясь показать Чарли, что и где нужно будет читать ему. — На лужайке цветет Чарли*, — читает мальчик уверенно, но одноклассники вдруг начинают смеяться, и он теряется. — Ромашка, а не Чарли, — назидательно поправляет Себастьяна учительница, и тот совсем пунцовеет. — Но я и есть ромашка! — восклицает его сосед по парте, гордо демонстрируя метку, и все снова смеются, но уже не над кем-то, а над ситуацией в целом. Себастьян благодарно ему улыбается и на всякий случай ещё раз напоминает, где дальше читать.***
— Вот как все должно было быть, — сообщает Себастьяну Камилла, сонной лужицей растекаясь по их парте под похожий на колыбельную голос учительницы истории. — И почему тебе приснилось именно это? — спрашивает Себастьян и максимально аккуратно, чтобы не коснуться лишний раз — хотя очень хочется, — спины Камиллы, набрасывает на нее свою куртку. — Дома это прозвище в ходу, — сообщила Камилла-Ромашка, благодарно кутаясь в куртку Себа. — Ты же знаешь, сценарии того, что было, снятся мне куда чаще, чем будущее. Себастьян на это только пожимает плечами — мол, знаю — все равно странно. — Да и знаешь, Чарли и Ромашка — это все равно как-то притянуто за уши, — фыркает он. — Камилла-Ромашка куда больше походит на правду. — Жаль только, что у меня на руке не было ромашек, чтобы увести тему, — вздыхает Ками, потихоньку проваливаясь в сон. Правую руку она подкладывает под голову, а левая лежит совсем рядом с полоской бумажного скотча, означающей границы парты — это придумано для случаев, когда рядом сидят не-соулмейты. Оставайся на своей половине, и не получишь от соседа новой порции яда. Себастьян дожидается, пока Камилла уснет окончательно, и подтягивает ее руку на свою половину. Рука Ками — в высокой, до локтя, перчатке без пальцев. Снять ее, не разбудив при этом девушку — задача не из простых, но, похоже, сегодня Камилла измотана больше обычного, и Себу ничего не мешает внимательно изучить кислотные следы стертой метки. Камилла всегда ходит в перчатках, чтобы не видеть шрамов самой и не показывать их окружающим. Когда окружающие оказываются достаточно бестактными, чтобы спросить ее о метке, она в лучших традициях кокетливой француженки-дробь-итальянки поводит плечиком и с улыбкой сообщает, что это — слишком личное. Себастьян почти всегда находится рядом в такие моменты и знает, что раз за разом ей все тяжелее лгать. Себастьян знает, что Камилла ненавидит свои шрамы, и сам просит ее показать их ему только однажды, в глубоком детстве; она соглашается, она даже позволяет ему коснуться этих следов его-не-его соулмейта, но ее душе при этом настолько больно, что Себастьян зарекается когда-либо просить о подобном снова. Он знает, что Ками знает, что он иногда разглядывает ее шрамы, пока она спит. Но Ками не знает, не может знать, как ему порой хочется провести пальцем по этим удивительным — Ками говорит, что они скорее уж отвратительные, — белесым полоскам на ее коже. Как хочется коснуться их губами, как хочется прикоснуться к ней собственной меткой, как любят делать соулмейты. Ками — не его соулмейт и не позволит ему повторить жест, убивший когда-то Чарли; Ками — не его соулмейт, ничей соулмейт вообще, и каждое прикосновение к ней наполняет организм Себастьяна ядом, постепенно выжигающим разум. Себастьян радуется, что они сейчас на уроке, потому что иначе он наверняка не удержался бы от нескольких поцелуев. В первый и последний раз такое было с полгода назад, Ками страшно расстроилась и обиделась. Он пообещал держать себя в руках и начал курить, чтобы дать хоть какой-то выход вечному напряжению. Себастьян достаёт свой телефон, на котором ещё вчера, пока ждал Камиллу на крыльце ее дома, нашёл подробную инструкцию, и перманентный маркер. Когда Камилла просыпается, она сообщает, что, конечно же, снова была Чарли, и они целовались. Себастьян не признается, что, пока она спала, произошло кое-что куда более интересное, чем поцелуй. Хотя, конечно, поцеловать Камиллу ему тоже было бы интересно.***
Вечер — нелюбимое время Камиллы, потому что вечером она принимает душ и вынуждена для этого снимать перчатку. Этим вечером ее, однако, ждёт сюрприз — вместо шрамов она поначалу видит метку, и ее сердце совершает кульбит. Потом она немного справляется с волнением, вглядывается и с каким-то очень болезненным разочарованием осознает, что это — всего лишь маркер, нанесённый ровно поверх ее жутких кислотных борозд. Маркер оказывается несмываемым, так что, выйдя из душа, Камилла достаёт ноутбук и находит там фотографию Себа, чтобы как следует рассмотреть его метку. Потому что она, конечно, хорошо ее знает, но ей нужны именно все мельчайшие несовпадения, чтобы вычленить, что в этих линиях — следы, оставшиеся от прикосновения с Чарли, а что — ее собственная метка. Она ищет эти мелочи и не находит. И впервые в жизни задумывается — возможно ли такое, что у них с Чарли метки были одинаковые. «Спасибо» — привычно пишет она Себастьяну и, пока таблетка вместе с холодной водой движется по ее пищеводу, искренне мечтает увидеть сон, в котором сухие, шершавые и холодные губы Себа будет целовать не ее мертвый брат, а она сама.***
День рождения Себастьяна они, вообще-то, уже отпраздновали походом в кино во вторник. Но Себастьян упёртый, совершеннолетний и сгорающий от желания законно напиться. Камилла ощущает тревогу из-за уверенности, что все пойдёт наперекосяк, и нетерпение, потому что она видела смс-ки от пьяного Себа о том, что он сделал бы с ней, если бы не долбаный яд, слышала его пьяный голос, признающийся в любви к ней и в ненависти к ее брату, но вживую его пьяным так пока и не видела. И, наверное, это было к лучшему, потому что тогда был пьян только он, и Камилла могла напомнить ему, что так нельзя, что нельзя желать несбыточного (впрочем, эту заповедь она нарушала в течение всей своей жизни, о чем ей и напоминает после очередного глотка алкоголя Себ). Она, в конце концов, могла выключить телефон, разреветься и выпить сразу две таблетки снотворного, а наутро притащить Себу бутылку минеральной воды и что-нибудь против похмелья. Но, во-первых, теперь она тоже была пьяна, и ей было в разы труднее сдерживать собственные чувства. Во-вторых, теперь они находились в полуметре друг от друга, и выключение телефона ничего бы не изменило. — У меня есть тост, — сообщает Себастьян пока ещё достаточно трезвым голосом, и в голове Ками мелькает мысль о том, сколько же он выпивал перед тем, как начинал звонить ей, если распитая ими на двоих бутылка русской водки на него почти не подействовала. — Итак, мне восемнадцать лет, я весьма привлекателен, — он бесстыдно подмигивает Ками и салютует ей бокалом. Она в ответ замахивается на него диванной подушкой, — а девчонка, в подарок от которой я хотел получить поцелуй, дарит мне шампунь и гель для душа, — завершает он, и подушка все-таки отправляется в полет. Трезвая Камилла напомнила бы, что подарок ему понравился. Трезвая Камилла заметила бы, что один поцелуй украдёт у него где-то месяц жизни, и что она не хочет отнимать у Себа ни минуты; что она и так достаточно часто его отравляет. Трезвая Камилла не узнала бы, что на самом деле губы у Себастьяна очень нежные и тёплые, что он, как и она, не умеет целоваться, но они очень быстро учатся друг у друга. Наверное, такие поцелуи — следствие соулмейт-связи, но они не соулмейты. Эта мысль вдруг отрезвляет Камиллу, и она отталкивает Себа, выпутывает пальцы из его мягких золотистых волос, выворачивается из таких нужных и родных объятий. Потому что она слишком любит его. Потому что такая любовь убьёт его слишком быстро.***
Камилла избегает его целую неделю — не появляется в школе, изображая перед родителями простуду, не отвечает на звонки и сообщения. Даже на кладбище не приходит, хотя ей как никогда необходимо исповедаться перед Чарли. В конце концов она все-таки приходит к брату. И возле его могилы встречает Себа. В первый и последний раз он был у Чарли в тот день, когда Камилле дали то глупое и милое прозвище «ромашка». Потому что тогда Камилла впервые рассказала Себастьяну о своём брате, который должен был стать соулмейтом Себа. — Вчера у меня была галлюцинация, — сообщает Себастьян сразу и брату, и сестре. Галлюцинации — предпоследняя стадия отравления. Жить Себастьяну осталось в лучшем случае год. Больше Камилла не расстаётся с ним ни на минуту.***
На выпускном вечере Себастьян плюет на все и вытаскивает Камиллу на танцпол. — Будет, что вспомнить, — улыбается он, а Камилла, пользуясь царящим в зале полумраком, тихо плачет у него на плече. Этот танец заберёт у него ещё неделю. Вкупе со всеми касаниями и объятиями в течение этого полугодия, рассудок Себа протянет от силы месяц или два. Они об этом не говорят, но Камилла знает — видения посещают Себастьяна все чаще. Себастьян не уточняет, как часто, но однажды все-таки говорит, что видит ее уже не только во сне, но и наяву. Вообще-то он должен видеть Чарли, но Чарли мертв, и Камилла — самое близкое к его соулмейту, что есть в этом мире. Это — то, как его видения объясняют врачи. Себастьян им почему-то не верит.***
После выпускного рассудок проясняется на целых два дня, и Себастьян в очередной раз говорит Камилле, что хочет рискнуть. Жизни Ками ничего не угрожает, а ему осталось полтора месяца прожить в сознании и ещё с неделю — в бреду, пока яд будет выжигать его мозг. Соулмейты, по сути, лекарства друг для друга — то, что отравляет мозг одного, исцеляет второго. Вот как это должно работать. У Ками нет соулмейта — но если он все-таки есть, то Ками искренне ему сочувствует, потому что, во-первых, никогда не найдёт; во-вторых, исцелить все равно не сможет. Если так — значит, на ее счету будет не две, а три смерти. У Ками нет соулмейта, у неё нет метки, которая выделяет яд, в ее организме — совсем крошечная его доза, оставшаяся с младенчества. Без метки люди могут исцелять своих соулмейтов во время близости, и это то, о чем они с Себом думают в последние несколько месяцев. Она — не его соулмейт, но она ближе всех к тому, кто был им. Она — не его соулмейт, но у неё, вообще-то, должна была быть такая же метка, как у Чарли. И даже если она все-таки его соулмейт, в ее организме слишком мало яда, чтобы исцелить Себастьяна. Себастьян сообщает, что ему не нужно лечение. — Я люблю тебя и хочу, — просто сообщает Себастьян. — Считай, что это мое предсмертное желание. Чашка с ромашковым чаем выскальзывает из рук Камиллы. «Какая же это все-таки ирония», — думает она, глядя, как Себастьян с исчерченной ромашковым узором рукой помогает ей собирать осколки. — Вот только если мы даже начнём, до конца ты не доживешь, — замечает Камилла, тряпкой вытирая с пола лужицы чая. Пятна эти похожи на маленькие зеркала и напоминают ей эти бесконечные сны о Чарли, и в этих лужицах отражается не она, а Чарли, и ей должно быть стыдно за то, что она убивает его соулмейта. Но ей стыдно только за то, что она убивает того, кого любит так запретно и сильно. Любит и тоже хочет. …Ее перчатка намокает, пока она протирает пол. Сменная ещё сохнет после стирки, и Камилла намеревается переодеться во что-нибудь с длинным рукавом, несмотря на удушливую предгрозовую духоту летнего вечера. Себастьян молча поднимается в комнату вслед за ней; она его не выгоняет. В конце концов, им нельзя друг друга касаться, но можно смотреть. В конце концов, Себастьяну осталось чуть больше месяца, и не хочется терять ни минуты из тех, что еще можно провести вместе. Камилла стоит к нему спиной, роется в шкафу, выискивая подходящую кофту, на ее смуглой коже белеет кружевная застежка лифчика. Себастьян стоит в другом конце комнаты, чуть опираясь на письменный стол Ками, и — да, у него стоит. Приехали, называется. Пытка, называется. — Это называется суицид, — выдыхает Ками, когда вокруг ее талии обвиваются руки Себа, а шеи касаются непозволительно горячие и мягкие губы. Каждая секунда, пока они стоят так сейчас, отнимает по часу от их «потом». Камилла ненавидит их мир, потому что в их мире любовь, вообще-то, должна спасать, а вместо этого убивает. Камилла разворачивается к Себастьяну лицом, прижимается к нему вплотную, касается его золотистых волос и укорачивает его жизнь еще на один день. Себастьян, наконец, целует ее, и она перестает считать. За окном — вспышка молнии и гром, которые сменяются долгожданным после засухи ливнем. У Камиллы такое ощущение, что она сейчас под теплым-теплым дождем, этот дождь пахнет ромашковым чаем, тянет ее за волосы, шумно дышит. У ее дождя, как и у нее самой, заходится сердце в ожидании чего-то. Ноги у Ками подкашиваются, и она падает на кровать, утягивая за собой Себастьяна. Одна его рука оказывается возле его головы, а другой он берет ее за руку. Когда их пальцы переплетаются, Ками вдруг понимает — Себастьян касается ее шрамов своей меткой, так, как это делают соулмейты. Этот жест — одновременно правильный и неуместный. Этот жест растягивает мгновение в тысячелетия и сокращает жизнь Себа еще на неделю. — Я люблю тебя, — раздается в комнате перемежаемый поцелуями шепот — тихий настолько, что невозможно понять, кому он принадлежит; это и не важно. Важно то, что за окном бушует гроза и завывает ветер; важно, что вспышки молний серебрят золотистые волосы Себастьяна и темные — Камиллы, и в такие моменты нельзя понять, где — чьи; важно, что теплые губы, наконец, касаются этих удивительных шрамов, определивших их жизнь, и они оба чувствуют себя такими целыми. Важно, что Себастьян не думает о возможности скорой смерти, что его метка на предплечье не такая темная, как всегда. Важно, что Камилла засыпает на его плече без своих извечных таблеток и, кажется, сегодня она наконец-то будет собой. Сегодня и, быть может, всегда. И исповедоваться ей больше совсем не хочется.