Lullaby of Birdland

Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе. - Криденс, за тобой пришли, милый. - Сестра Ханна протягивает ему руку. За ее спиной стоит невысокая женщина, у нее тяжелый мягкий взгляд, который давит, утяжеляет воздух. Женщина улыбается, распрямляет плечи, становится больше, выше, еще выше. Криденсу кажется, что он совсем маленький - такой маленький, что поместится в трещинки дощатого пыльного пола. Он смотрит вниз, разглядывая серые половицы. - Руки. Она говорит, не повышая голоса, так тихо, что он, кажется, слышит, как фоном гудит за окнами ветер. Он исподлобья взглядывает на нее - она огромна, комната растягивается, ломая перспективу, делая стены сюрреалистичными, текучими, как глина. Жалящие удары появляются отовсюду - со спины, сверху, сбоку. Он пытается закрыться от них. Женщина стоит неподвижно, глядя на его попытки. Он приоткрывает рот, чтобы вскрикнуть, но тишина не расходится ни от одного звука, даже звука собственного дыхания нет. Женщина улыбается, взгляд тяжелый. Криденс закрывает лицо руками, сворачиваясь на полу. Пол пыльный и теплый, покрытый трещинками, в которые можно спрятаться, если он станет совсем маленьким. Если съежится еще чуть-чуть, самую малость. Гром вырывается надсадным кашлем испорченных легких нью-йоркского неба. Гроза бьется о крыши несколько часов подряд, с потолка кое-где капает. Криденс просыпается в своей кровати, судорожно пытаясь дышать, жадно втягивая воздух и чувствуя, как наполняется им грудная клетка. Он поворачивается на бок, пытаясь уложить руки так, чтобы кровоточащая кожа не касалась грубой ткани постельного белья. Очень дождливый месяц. Очень. Листовки почти не берут. Он лежит, не закрывая глаз. Фонарный свет проникает сквозь мутное от воды окно. Криденс рассматривает надпись на своем предплечье. «Криденс, я могу помочь». - Пожалуйста, - шепчет он. - Пожалуйста. И пришли на место, о котором сказал ему Бог; и устроил там Авраам жертвенник, разложил дрова и, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров. Он никогда не смотрит им в глаза. Просто стоит среди спешащих людей, вытянув руку со стопкой бумаги. Глядеть им в глаза - практически больно, стоит поднять взгляд и это все проливается на него - жалость, раздражение, злость, столько злости - откуда? Они кривятся или смотрят поверх, будто его не существует, будто было бы лучше, если бы его не существовало. Насупившийся мужчина в шляпе задевает его локтем, листовки рассыпаются, и Криденс порывисто опускается, чтобы собрать их. Он не торопится. - Я могу помочь? - мягкий, приятный тембр голоса. Криденс замирает, не замечая, что комкает подрагивающими пальцами листовку. Слова застревают в горле болезненным комом. Он не знает, что отвечать, не знает, что будет правильным. Он прислоняет саднящие ладони к прохладной мостовой. Мужчина наклоняется и собирает пару последних страниц. - Заметил, ты здесь часто, - он делает паузу, кивая на пачку бумаги, - Работаешь. Молчание затягивается. Сердце тревожно колотится, когда он смотрит вверх. - Персиваль Грейвс, - Криденсу протягивают руку для рукопожатия. Ему страшно совершить ошибку. Он кивает. - Я - Криденс, сэр. Мужчина морщится от обращения, но ни волнения, ни интереса не появляется на его лице. Он гораздо старше, он красив, и это почти завораживает. Грейвс не заговаривает с ним о связи. Ни разу. Иногда Криденсу хочется спросить, но не выходит подобрать правильную формулировку. На робкую попытку узнать, есть ли у Персиваля надпись, он получает размытый ответ, никак не проясняющий его сомнения. Должен ли он чувствовать что-то? Иногда он почти уверен, что это тот самый человек. Так его обжигает этой уверенностью, когда Грейвс дотрагивается до его ладони и вылечивает едва зажившие рубцы. Они стоят в трех метрах от оживленной улицы, и Криденс вдруг понимает, какой тусклой становится его жизнь, какой ржавчиной покрываются его прошлые воспоминания. Грейвс смотрит в самое нутро - как только он умеет - и есть в этом немое обещание новой жизни. Криденс наконец учится лежать с закрытыми глазами и видеть не ужасы, а свет. Яркие картинки возможного развития событий. У него есть волшебная палочка. Он больше не чувствует страха. У него большой теплый шарф, который спасает в ветреную погоду, и, когда они идут по улице, плечо Криденса касается иногда плеча Грейвса, когда тот пытается не задеть прохожих. Когда Грейвс вдруг говорит ему правду, Криденс чувствует, как разрастается внутри пустота, как этой пустоте тесно в его теле, как она хочет поглотить пространство. Человек, стоящий на лестнице, в полумраке, сливается с прогнившими стенами. У человека почти плоское лицо, которое ничего не выражает. - Какая у вас надпись? - голос у Криденса надтреснутый, почти сиплый от усилия. Грейвс отмахивается и отходит в другую комнату. Это не он. Криденс ошибся. И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего. Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам! Мир взрывается стеклянными брызгами, кирпичным скрежетом. Очередная вывороченная пожарная лестница черным росчерком мелькает позади. Криденс ныряет под землю и после пары минут тишины слышит голос. Перед глазами все тот же сумбурный мельтешащий туман, он пытается интуитивно повернуться на звуки. Сосредоточиться на словах. Он должен услышать слова. - Криденс! Криденс, я могу помочь! Он начинает различать силуэты, своды. Он слушает голос, но те, первые слова, оглушают его. Там, где раньше был злой, тяжелый вакуум, теперь осторожно расправляется какое-то странное новое ощущение. Человек подходит ближе, и его лицо кажется таким знакомым. Растрепанная челка, каждая веснушка - где он видел его? Криденс молчит, испуганный этим внезапным открытием. Он опять ничего не может сказать, он даже не уверен, есть ли у него голосовые связки, ему остается только прислушиваться к этому вытесняющему чувству, которое будто расправляет похрустывающие перышки у него внутри. Что-то похожее появлялось, когда сестра брала его за руку. Что-то похожее было чрезвычайной редкостью в его жизни. Самое удивительное, что это не его эмоция. Чужая, но такая отчетливая. Это не длится долго. Грейвс появляется из темноты, и снова накатывает удушливая волна страха. Существовать сложно, слишком сложно. Он сжимается, ожидая нового приступа боли и отползает вглубь тоннеля, надеясь остаться незамеченным, отворачивается, чтобы не видеть то, что происходит на станции. Но ему не обязательно смотреть. Теплое ощущение, на котором он так старался сосредоточиться, исчезает. Хлесткая боль прошивает его насквозь, потом еще раз и еще. Сильнее, чем все, что он чувствовал до этого. Это не его боль, но какая разница. Своды станции расплываются, перед глазами остаются только черно-белые всполохи. Чьи-то голоса, от одних он шарахается, за другие пытается зацепиться. А потом все заливает болезненно ярким светом. Почему так больно, вопрос пробуждается последним отголоском мыслей. Почему больно даже тогда, когда его не существует? *** Криденс не торопится открывать глаза, наслаждаясь ощущением живой знакомой усталости и неподвижности, которую всегда ощущаешь после тяжелого дня. Он лежит, укутанный во что-то мягкое, теплое. Запахи до странности непохожи на привычный сырой воздух городских помещений. Здесь нет застойной тягучей тишины, но ни один звук не пугает его. Он заставляет себя приоткрыть тяжелые веки и оглядеться. Комната оказывается небольшой, заваленной вещами с пола до потолка. Нагромождение всяческих коробок, склянок, книг и сеток такое пестрое и внушительное, что он не сразу замечает человека, расположившегося в кресле. Тот сидит, чуть наклонив голову, смешно уместив ноги на маленьком свободном островке пола. Криденс вдруг вспоминает те последние события, которые остались в его сознании. На него снова накатывает страх от того, что он не знает, что нужно сказать, голова гулко пуста. Но в этот раз он не может ошибаться, просто не может. - Привет, - почти шепотом говорит Ньют, улыбаясь. И Криденс вдруг чувствует щекотное движение собственных мышц, которые силятся повторить улыбку. Усталость крепко держит его, и он проваливается в сон, так и не успев ничего ответить. В итоге первое, что он говорит Ньюту, пожалуйста-просто-Ньюту, это неловкое «Доброе утро». Хотя он даже не уверен, что сейчас действительно утро. Он никак не может сообразить, где он находится, и как долго он спал. Он прислушивается к новому жильцу внутри себя, пытается распробовать то, что чувствует другой, окунается в этот незнакомый, теплый поток. Удивление, радость, принятие и многое другое, чему Криденс пока не может найти названия. Ньют тоже прислушивается, они так и не говорят по существу, дни наполнены осторожными короткими фразами. У Ньюта нет никакой надписи, и Криденс наконец перестает чувствовать стыд за свое молчание. Все кажется правильным. Спокойным. Безопасным. Ньют редко смотрит ему в глаза, но каждый раз, когда это происходит, Криденс не может справиться с невыносимым сердцебиением. Иногда Ньют уходит наверх, но в основном они проводят время здесь. Криденс читает книги, помогает Ньюту или смотрит, как тот вдохновенно строчит в записной книжке. Они по очереди заваривают чай - у Ньюта только обычный эрл грей, но рядом стоят полчища баночек с высушенными травами, и Криденсу любопытно и страшновато высыпать в заварку что-то новое. Ньют ничего не требует, и, кажется, ничего от него не хочет. Криденс чувствует, что ему здесь рады, что когда он рядом, это трепещущая субстанция - одна на двоих - переливается счастьем и глубокой, нечеловеческой нежностью. Ньют впервые обнимает его, когда Криденс выныривает из очередного удушающего кошмара. Он впервые видит его так близко, различает каждую веснушку, каждую солнечную крапинку в радужке его глаз. Он с трудом дышит и не знает, почему - от остатков сна или оттого, что не знает, как справиться с этой ошеломляющей силой. Криденс вцепляется в рубашку Ньюта мертвой хваткой, отчаянно желая продлить чувство защищенности. Они засыпают в совершенно неудобной позе, прислонившись к стене, но Криденс не может вспомнить, когда он был настолько счастлив. И его счастье, умноженное на счастье другого, окупает любые неудобства. Криденс целует Ньюта первый. Когда он делает это, бóльшая часть его хочет провалиться под землю от неловкости, у них обоих крайне растерянный вид, Ньют медленно, удивленно моргает. Их следующий поцелуй, напротив, кажется самой обыкновенной и естественной вещью в мире. Криденс жадно откликается на каждое прикосновение. На любое - тянется за рукой, когда Ньют пытается растрепать ему волосы, прижимается ближе, если его обнять, кладет голову на чужое плечо, когда Ньют забирается с ногами на кровать, держа в руках очередную книжку. Ньют отдает ему свой шарф и теплый свитер с цветами его факультета. Они в одном дне от Лондона. Криденс обещает Ньюту, что он обязательно поднимется на палубу, чтобы посмотреть на береговую линию, на приближающуюся Англию. Он надеется, что, если наверху не будет сильного столпотворения, он сможет подвинуться совсем вплотную и осторожно переплести их пальцы. Криденс думает об этом, засыпая. Отчего-то это кажется невероятно важным.