***
Мы с Софи гуляем. Это нам редко удается — тренировки сжирают большую часть времени и чаще всего сил хватает лишь упасть лицом в кровать. Но бывают и такие минуты — тягучие минуты счастья, когда можно просто идти и не думать ни о чем. Говорить о бессмысленных, а от того и самых приятных вещах и просто впитывать глазами окружающий мир. Ницца прекрасна. Мы вышагиваем по береговой линии и под подошвами ботинок крупная галька, круглая почти до идеала. Я смотрю на водную гладь, похожую на ледяную поверхность катка и вспоминаю о доме. Дома меня ждет мама, папа и даже вечно хмурая, смолящая сигареты Мари ждет, но я уже знаю, что никогда не вернусь туда навсегда. Будут набеги, быстрые-быстрые, чтобы радость от встречи с родными не утихла, будет тихий вечер с Минако, с бутылочкой сакэ — ради такого я даже готов нарушить режим. А потом прочь, чтобы не вспомнилось ничего. Совсем. Я боюсь возвращаться домой. Софи щебечет радостной птичкой, и я внимательно вслушиваюсь в чуждую, но уже привычную речь. Мне кажется, что ее нежному певучему голосу непременно подошла бы японская речь, но это, конечно, лишь ностальгия по дому. — Тренер меня даже похвалил — сказал, что это мой самый удачный бильман за все тренировки. У Софи проблемы с вращениями, а вот прыжки ей удаются великолепно — впору обзавидоваться. Но я, конечно, шучу. Софи рассказывает — и не впервые — о том, что упорхнула из столицы и по родным скучает жутко, но знает, что лучше тренера не найдет, потому что Андрэ суров, непримирим, не добр, похвалы от него добиться можно только вытягивая жилы на тренировках, но Андрэ умеет слушать и это ценнее всего. Но для похвал у нее есть я. — Молодец, — говорю я, когда она выполняет волчок. — Умничка, — глажу ее по голове, когда она взахлеб говорит об удачных занятиях с репетитором. — Ну, ну, все будет хорошо. Ты самый сильный человечек на свете, — шепчу я, когда она захлебывается слезами и почти не может ходить. Как русалочка из сказки. А меня хвалить не нужно. Хватит. Устал. Он ждет меня наверху. Лестница кажется мне бесконечной, несмотря на то, что я проделываю этот путь не раз. И пешком, и бегом, и, Ками-сама, ползком бывало тоже. Капельки едкого пота заливают глаза, но я ясно понимаю, что мне гораздо легче. Еще немного и я вновь буду не бежать, а лететь вверх. Там меня ждет серебристое, сияющее божество и я чувствую себя Икаром, у которого вот-вот расплавится воск на крыльях. Когда я вижу его, то у меня открывается второе дыхание — я взлетаю наверх, к нему и вижу улыбку. Мое божество мне улыбается. В изгибе губ есть что-то томное, чувственное. Что-то похоже на то, когда смотришь на картины Переза — страстное танго. И я не могу понять, почему эта улыбка адресована мне. — Молодец, — голос у него — чистый бархат. Легкий акцент в английской речи ничуть не портит звука, лишь придает ему другую окраску. Делает ярче. — Устал? — я мотаю головой. Он улыбается снова и от этой улыбки, а может просто от бега, от солоноватого вкуса пота, слизнутого с губ, кружит голову. Мои крылья тают, тают и оплавленный воск струится по спине обжигающей волной. — Да ма, конечно, — бормочу я на французском. Потом, спохватившись, повторяю на японском. Она щебечет в телефонную трубку радостным птенчиком и родная речь кажется мне чуждой. Не удивительно — с восемнадцати лет я жил в Хасецу мало, до страшного мало. Мама рассказывает новости, про Мари — у Мари такой хороший муж, достойный наследник семейного бизнеса. У папы снова заболела спина… А ты, сынок, ты хорошо ешь? Я поддакиваю. Да, мам, конечно же хорошо. Углеводы и белки посчитаны, а для твоих котлеток, мама, я уже не в том возрасте — метаболизм у меня от рождения дрянной, а с возрастом вес поддерживать становиться все труднее. Да, мам, у меня все хорошо, я даже начал спать по ночам, просто проваливаясь в темноту, а не выстанывая чужое имя. Темнота эта, знаешь, успокаивает. И жить значительно легче, когда ненужные чувства заперты где-то глубоко внутри. Но я, конечно, ничего не говорю. — Все просто отлично, мама. Софи бессовестно подслушивает, опершись на косяк раздевалки. Глаза у нее светло-голубые, как у Андрэ. Они вообще похожи, только у Софи волосы темно-русые, а не пшенично-желтые. — Слушай, Юри, — спрашивает она, когда я закидываю мобильник в рюкзак. — А почему ты так далеко от Японии? Мог бы ведь и на родине тренироваться. — Тренера не нашел. Глаза у Софи серьезные-серьезные. И иногда на меня находит всякое, и тогда я стараюсь в них не смотреть. Не похожи, конечно, но те были тоже как две льдинки. Две звенящие льдинки. — Юри, слушай, мы ведь друзья? — Конечно, — я устало стягиваю с себя коньки, аккуратно ощупываю ноги и сбрызгиваю специальным спреем. Мозоли — бич любого фигуриста. Мне не нравятся ее вопросы, потому что такой тон только для вопросов серьезных, задевающих за живое. А такого никто не любит. — Почему ты уехал из Японии? Ты же столько всего добился, тренируясь там. — Потому что много воспоминаний, — я забросил рюкзак за спину и потянулся, размял шею и с наслаждением помассировал голову. Волосы отрасли, надо бы подстричь. — Плохих? — Софи смотрит. Ей, конечно, любопытно. Женщины вообще любопытные создания, особенно женщины маленькие. Я, конечно, не в обиде. Перерос то время, когда вопросы вызывали раздирающую боль. Сейчас же просто легкие уколы. Как будто берут кровь из вены. — Замечательных, — я ласково погладил её по взлохмаченным волосам.Часть 1
28 ноября 2016 г. в 16:48
Я затягиваю шнурки на коньках медленно и вдумчиво, пробегаюсь пальцами, проверяя тугость. Почти медитация — это меня успокаивает. Потом натягиваю на руки перчатки, и они скрывают шершавую, часто травмированную кожу под темной тканью — словно траурная вуаль. Черный цвет теперь во всем: в одежде, в потемневших глазах, в нитке наушников, в жизни и мне от этого спокойнее. Я всегда любил черный цвет и, окружив себя им всюду, словно подарил себе защиту. Высокую, антрацитовую стену.
— Эй, филолог, — резкий хлопок между лопатками и чужой радостный возглас отвлекают, и я вздрагиваю. Не испуганно, конечно, а скорее по привычке.
— Чего ты так долго возишься-то? — Софи улыбается. Лицо у неё хранит печать вечной радости. Словно сама Бастет, проходя мимо, коснулась ее и теперь Софи жрица вечного веселья. Это, конечно, не так, но я делаю вид, что это не я снимал с ее натертых до кровавой каши ног коньки и обрабатывал мозоли, слушал тихий, захлебывающийся плач: «Не могу, я не могу, совсем не могу». И совсем не я гладил ее по голове и шептал: «Ну что ты, глупая». Софи младше меня почти на семь лет и собирается впервые дебютировать во взрослой группе. В прошлом году она взяла серебро среди юниоров.
Андрэ для нее слишком суровый тренер. Я тоже впервые столкнулся с такой жестокостью в воспитании фигуристов, но я шел на это с полным осознанием — это мне необходимо. Да и я гораздо крепче маленькой девочки, воздушного сильфа с пружинками кудряшек. Если бы ее здесь не было, мне было бы гораздо тяжелее. За Софи я зацепился и мне легче, когда я отдаю ей свою заботу, что-то показываю, чему-то учу. И чему-то учусь у нее.
Я не знаю, во чтобы превратился, если бы не встретил ее.
— Вы опоздали, — Андрэ поджимает губы. Лицо у него длинное и неулыбчивое, светлые кудрявые волосы собраны в низкий хвост. В них, если присмотреться, несколько серовато-седых прядок. Но глаза у него светлые и я понимаю, что он не злится, только отчитывает по привычке. Потом осматривает меня. Взгляд у него цепкий и выискивающий малейший недостаток. Я не возмущаюсь такой придирчивости. Мне нужен Андрэ и чем больше он будет меня доставать, чем больше он будет не похож, тем лучше. Мне легче.
Мы переговариваемся с ним несколько минут, и он кивает в сторону — там меня дожидается мой хореограф и я расплываюсь в улыбке. Хелен чем-то напоминает мне Минако и я впитываю эту схожесть с жадностью умирающего в пустыне. Хелен высокая, у нее короткая стрижка, искрящаяся аура уверенности и запах коньячно-терпких духов.
— Добрый день, — здороваюсь я. Французский дался мне гораздо легче того же русского, но акцент пока не выправился и здорово режет слух, поэтому я стараюсь говорить на нем даже с самим собой. Тайский, например, под таким напором сдался и Пчихит порою в шутку заявляет, что с таким произношением я могу сойти за его соотечественника. Софи в шутку зовет меня филологом. Впрочем, я действительно филолог — закончил университет пока еще тренировался под надзором Селестино в США. Языки мне легко даются. Андрэ восхищенно говорит, что у меня настоящий талант, а он редко говорит о чем-то с восхищением.
— Скорее, утро, — Хелен улыбается. Помада у нее ярко-красная и это движение алых губ на ее бледном-бледном красивом лице завораживает. Кожа у Хелен — мечта любой японки — похожа на молоко.
Мы долго-долго разговариваем с ней, иногда срываясь на английский из-за моего маленького словарного запаса. Слушаем музыку в плеере — по одному наушнику на двоих. Музыку и для короткой, и для произвольной программы писала та же девушка, уже не студентка консерватории — она выступает на большой сцене. Мы понимаем друг друга с полуслова и долго разговариваем по скайпу почти неделю каждый вечер. Моя самая первая, самый преданная, безответно влюбленная поклонница.
— Это совсем не в твоем стиле, — говорит Андрэ, когда впервые слышит эти восхитительные звуки. — Но мне нравится.
— Это совсем на тебя не похоже, — Хелен чуть прикрывает глаза, прислушиваясь. — Но ты же у нас любитель шокировать публику?
Я совсем не хочу удивить всех, я хочу поразить самого сурового, самого придирчивого, самого страшного из всех зрителей.
На этот раз я хочу станцевать для себя. На самом краю пропасти, в которую я все никак не могу упасть.
Хелен, не смотря на свою явную симпатию ко мне, ни капли меня не жалеет. В чем-то она даже жестче Андрэ и каждое ее замечание хлесткое, словно удар плети. Ни ей, ни Андрэ не стоит работать с психологически неустойчивыми, ранимыми спортсменами. Но я, черт возьми, уже закален всем, чем можно. Моя высокая черная крепость неприступна ни для жестоких слов, ни для чуждых чувств. И мне так проще.
Наверное, я просто повзрослел. Стоило сделать этот шаг намного раньше, не стоило оставаться наивным и слабым птенцом, не стоило широко раскрываться навстречу, радостно подставлять уязвимое горло при этом прекрасно понимая, что звенящая нить счастья в любой момент оборвется и ты будешь умолять: «Не оставляй, не уходи».
Ошибся я только в одном. Я не умолял. Видимо, моя спящая до того момента гордость встряхнулась и оскалилась целым набором острейших зубов. В моих руках осталась лишь эта злая гордость, лишь цинизм усталого, ощерившегося осколками сердца и призрак измятых гиацинтов — о, ты даже уходить умел красиво. Пафосно.