Стагнация

Первое, что видит Чуя, когда просыпается, — это белая рубашка Дазая с винным пятном на груди, лежащая на смятой простыне другой половины кровати. Чуя щурится и пытается представить, что это грубо въевшиеся брызги крови, а не его дорогое вино, нагло выплеснутое Дазаем из его же бокала вчера вечером в его же квартире. Чуя щурится и — очень-очень — пытается представить, что эта рубашка болтается сейчас ошметками на Дазае, что на его груди расползается колотая рана, что сам Дазай уже пару часов как холодный труп. Чуя точно знает, что не станет валять дурака, скорбеть и зализывать раны, или что-то типа того. Это же Чуя, а это же мертвый Дазай, какая благодать, боже, спасибо, что ты услышал его молитвы. Чуя щурится и — правда-правда — пытается представить хоть что-нибудь (относительно мафии) радостное. Не выходит. Не выходит, потому что второе, что видит Чуя, — это пальцы Осаму, поглаживающие корешок книги с названием, в котором точно есть слово «самоубийство» (Чуя вот вообще не будет удивлен, если это окажется чем-то вроде «веселого и оригинального самоубийства к рождественскому ужину»). Третье — это Дазай в нелепых пижамных темно-зеленых штанах в клетку, стоящий на стуле посреди комнаты, со стянутыми наполовину бинтами и следами от зубов на правом плече. Четвертое — удавка на его шее. «И тебе доброе утро, ублюдок», — думает Чуя и шарит рукой по поверхности прикроватного столика в поиске пачки сигарет. Не находит. Накахара переворачивается на спину и, бездумно глядя в потолок, на выдохе выдает: — Отдай. Дазай раскачивается на табуретке вперед-назад, балансируя между ленивым утром с запахом кофе и смертью в результате удушения непринужденно и легко. Смотрит в книгу, делает вид, что читает очень внимательно, и игнорирует. Бинт на его правом плече сползает вниз змейкой, обнажая кусочки затянувшихся шрамов, иногда касается выступающих ребер. — Отдай, — повторяет Чуя таким же равнодушным тоном и трет переносицу. Дазай выуживает сигарету из-за уха и подбрасывает ее в воздухе. Два сальто, пара секунд — и она приземляется на лоб Накахары с еле слышимым хлопком. Чуя дергается от неожиданности и выдает характерное мученическое «блять». Цепляет сигарету пальцами, обхватывает губами фильтр и закуривает. Не то чтобы Дазай видит красоту во вредных привычках напарника, но смотрит он увлеченно, склонив голову набок и прикусив кончик языка. Не то чтобы он видит красоту в самом Чуе, но свет, проходящий сквозь занавески, очень соблазнительно падает на его рыжие пряди волос и волоски бровей, а его грудь так плавно вздымается, когда он затягивается, что это становится похожим на музейное полотно (Дазай ловит себя на мысли, что, мол, это было слишком, выбрось это сравнение из головы. Это было слишком поэтично, слишком сопливо и не смешно). — Не пялься так явно, — лениво говорит Накахара, переворачиваясь на бок и свободной рукой подпирая голову. — Я глаза тебе прострелю. На покусанных губах Чуи еще видна сухая корочка, окрашенная вчерашним вином, он скользит по ней языком медленно-медленно, зализывает трещинки в уголках. Его правая рука с сигаретой, зажатой между средним и указательным, тяжело опускается на надплечье, разминает затекшие от сна мышцы с такой силой, что под пальцами почти сразу же расцветают красные пятна, отравляя собой покрытую еле заметными мурашками молочную кожу. Чуя прикрывает глаза, передвигая руку к шейным позвонкам, надавливает на каждую косточку. Дым въедается в пряди его волос, завязанных в растрепанный хвостик на затылке, и эти ментальные объятья кажутся очень спокойными, плавными и, в общем-то, красивыми. Чуя затягивается быстро, выдыхает шумно и ждет реакции. Дазай перестает раскачиваться на стуле и ждет, когда его внутренности перестанут сжиматься в мясной клубок от соблазна. Дазай перестает раскачиваться и пристально рассматривает миллиметры лица Чуи: слегка напряженный лоб с выбившейся кудрявой прядью на нем, тонкие брови, тени от ресниц, падающие на нижнее веко, полученный пару дней назад порез на переносице, почти сошедший синяк на скуле (искусство рук Дазая Осаму), влажные губы, маленький подбородок. Дазай смотрит жадно, как будто съедает его на завтрак по кусочкам: режет ножом, цепляет вилкой. Чуе не по себе, поэтому он тупо смотрит на пожелтевший фильтр сигареты с таким интересом, будто в нем заключены секретные материалы всех подпольных группировок Японии. Но Дазай останавливается на его глазах — и — раз-два-три-контакт — Чуя ощущает это кожей и Чую коротит и замыкает. Он чертыхается то ли вслух, то ли про себя, сутулится и затягивается особо сильно, доходя до фильтра. — А я не пялюсь, — то ли издевательски, то ли по-детски обиженно говорит Дазай, пробуя на прочность пустоту вокруг него одной ногой. Чуя тушит сигарету об язык, уже не морщась и не шипя от жжения, окурок швыряет в напарника и откидывается на белые мягкие подушки с чувством выполненного долга и самоудовлетворения. Дазай не реагирует никак: уже не удивляется и не просит перестать так делать, потому что Чуя точно скажет: — Мне поебать. А потом добавит: —Ты все равно полезешь своим языком ко мне в рот. И он, конечно же, будет прав. Дазай делает вид, что не замечает, как Накахара раз за разом превращает себя в пепельницу и тушит-тушит-тушит о себя что попало (сигареты — это не самое страшное, на самом деле). Дазай вообще привык делать вид и не замечать все, что не касается работы, и у него это неплохо получается. Особенно сегодня, когда за окнами утро и воскресенье, он в квартире Чуи, а Чуя — обнаженный в своей собственной кровати, а еще он прямо сейчас может выпить кофе, съязвить, остановить три удара, в шутку словить в челюсть один и закончить все это дело красивым повешением в квартире напарника. Делать вид и не замечать — это программа, вживленная в него, Дазая, добровольно. Ничего личного и ничего лишнего. Есть один минус: иногда программы (даже его ебанутые и идеально отточенные программы) клинит. И это не то чтобы апокалипсис или точка невозврата, но бьет ощутимо так, дает почувствовать проблески человечности, плещущиеся, как вино Чуи какого-то-там-года с нотками чего-то-там на донышке бутылки. Дазай — всего лишь остаток. Вроде бы и пора выбросить в урну, а вроде бы еще и хватит на полбокала. — Шагай уже, — Чуя зевает и лениво вытягивается на простынях. — Могу проявить сострадание и отстрелить ножку своего собственного стула. — Чу-уя! Сделаешь так — это уже не будет считаться идеальным самоубийством. Интонация его голоса все еще впитывается в стены, и он резко добавляет: — Совершенное по идеально продуманному плану, — немного молчит, а потом выдает концовку разорванного предложения: — Идеальным мной, конечно же. В ответ Чуя откровенно ржет, а Дазай вроде как и не обижается, продолжая пробовать сделать шаг в пустоту. — Черт. Когда ты и вправду умрешь, будет самый красивый закат. Небо будет реветь кровавыми слезами, радуясь, что избавило Землю от такого подонка. А еще случатся все молнии, грозы и все дожди. Одновременно, в смысле, — Чуя ловит заинтересованный взгляд напарника, вертит в руках зажигалку и не знает, зачем говорит этой сейчас. — Природа тоже ебанется. У Дазая нагленькая ухмылка на губах, глаза почему-то блестят, и все, что он успевает выдать без смеха, это удивленное «как мило» на выдохе. А потом он хохочет и немного переигрывает со смехом, но кого это вообще волнует. Чуя садится на кровати так, что белая простыня сползает с его плеча, и бездумно чиркает зажигалкой. Зажигалка красная, прозрачная, газ в ней кажется таким же. Он лениво перетекает по стенкам, облизывает их, как языки прилива лижут морской берег, и это завораживает, конечно, но смотрится слишком ярким для этой комнаты с занавесками на окнах, для этого города со слишком темными ночами и для самого Чуи (и, может быть, для Осаму совсем немного). Чуя пялится на зажигалку и ждет, пока Дазай отсмеется. Ждет, все еще ждет, а потом ждет еще немного, называя финальное ожидание сегодняшним бонусом, и только потом уже не выдерживает. Хватает лежащую рядом подушку пальцами и с остервенением швыряет в развеселившуюся рожу. Дазай утирает невидимые слезы, выступившие от смеха. Чуя бесится и рявкает на него как сторожевой злой пес. — А на мои дивные похороны ты придешь? — внезапно и совершенно серьезно спрашивает Дазай. Чуя не понимает, как можно называть собственную смерть дивной и говорить о ней с таким трепетом, как будто тебе шестнадцать и вчера ты поцеловал старшеклассницу в белых гольфах и короткой юбке. Чуя вообще многого не понимает в Дазае: зачем он пьет чай с пятью неразмешанными ложками сахара, зачем приходит сюда, к нему, откупоривает самые дорогие вина и не допивает даже первый бокал, зачем усаживает к себе на колени, электрическими пальцами проводит по позвоночнику, целует влажно и грубо, зачем втрахивает его в кровать в ночь субботы, а на утро в очередной раз пытается сдохнуть. Чуя не понимает, правда, не понимает, но думает, что это к лучшему. Чуя не понимает, но и ответы искать не собирается, потому что за ними либо некроз головного мозга, либо пиздец нервной системы. — Еще чего. — Какая жалость. А я-то думал, что ты поцелуешь мои обескровленные губы, когда я буду лежать в гробу среди невинных белых лилий. Дазай разминает стопы и готовится к прыжку с ебаного стула, как будто он олимпийский чемпион. Чуя бесится, раздражается, чувствует, как утреннее спокойствие начинает закипать и обжигать внутренние ткани и органы. — Ты не в лилиях будешь лежать, а в терновнике, — говорит он. — Я обещаю. Дазай ухмыляется и поправляет удавку на шее, как галстук: оттягивает ее указательным пальцем вниз, пробует на прочность и хрустит шеей. От этого сдавленная ранее часть кожи обнажается, и из-под веревки выглядывает покрасневшая красная полоска. Такая же яркая, как зажигалка в руках Чуи: неестественная и ненужная, неуклюже вписанная сюда хреновым художником. Но Накахаре она почему-то внезапно нравится, и это «нравится» колеблется между «я хочу поцеловать его в шею прямо сейчас» и «я хочу выстрелить прямо в эту чертову полоску и посмотреть, как красный цвет будет становиться насыщеннее». — Если уж схватился за пистолет, то хоть не прячь его, как порножурнал, под подушкой, — Дазай говорит, улыбаясь только уголками губ, и это, конечно, должно настораживать. Все, что говорит или делает Дазай, должно настораживать. Чуя знает это лучше всех остальных, и Чуя плевал на это энное количество раз с токийской башни, поэтому ему сейчас вот вообще не страшно. Может быть, Дазаю даже досадно. — Как там говорится, — Накахара садится, поджав по себя ноги, обворожительно выгибает спину и скалится, когда взводит курок и прицеливается, — мы вместе с тобой флиртовали со смертью – и вот, тебе я дарю ее, мой любимый друг. — Я уже говорил, что количество пафоса в тебе обратно пропорционально росту? Дазай улыбается лучезарно и от души, закидывает руки за голову и с удовольствием потягивается, а Чуя — как обычно, в общем-то — хочет вырвать ему сердце, а потом использовать как пепельницу. — Ублюдок, — говорит Чуя на выдохе. А Дазай смеется в голос. — Улыбайся до припадка, когда пуля почти у виска, — добавляет Чуя, скрипя зубами. А Дазай расправляет руки по обе стороны от себя, дохрена умело выводит Чую и изображает не внушающий никакого доверия покореженный самолетик. — Улыбайся только своим, — говорит он, а потом кажется, что стены немного вздрогнули, как разноцветное желе, потому что Чуя и вправду стреляет. Но висок у Дазая внезапно цел, как, в общем-то, и сам Дазай. Ножка стула ломается напополам с почти неслышимым хрустом, Осаму теряет равновесие, нелепо размахивает руками, 911, у нас, кажется, проблемы, человек вот-вот умрет от удушья, пришлите хоть какую-нибудь помощь или скажите пару утешающих слов на прощание. Чуя ухмыляется и расслабляет руку с зажатым в ней пистолетом. Чуя ухмыляется и не подает явных признаков бешенства, когда Дазай аккуратно соскакивает со своего разбитого корабля и делает гребаный, черт его дери, реверанс. И веревка даже слегка не натягивается. — А вот твои низкие потолки, — с недовольством говорит он, разрезая удавку на шее перочинным ножиком, — прямо пропорциональны тебе, коротышка. Ненавижу, думает Чуя, как же сильно я, блять, тебя ненавижу, ненавижу сейчас и ненавижу всегда, это идиотская константа, это дурацкое уравнение с одним и тем же постоянным ответом. Дазай понимает это без слов и намеков и даже отвечает взаимностью, когда толкает Накахару обратно на кровать и впивается взглядом в льдисто-голубую радужку, пока трясущимися руками обматывает разрезанную веревку вокруг его шеи и сдавливает ее в удушающих объятиях. Он отвечает взаимностью, когда целует Чую, прикусывает его нижнюю губу и касается языком свежего ожога, отчего Накахару мелко потряхивает. Между ними не случается ни любви, ни полноценной ненависти, выходит только какая-то долбанная стагнация. Дазай знает, что Чуя вроде как его личная доверху заполненная пепельница, которая тушит-тушит-тушит о себя все его грехи, молчит и не жалуется. Осаму в благодарность продолжает плескаться на дне бутылки и биться о стеклянные стенки, балансируя между ненужным остатком и жизненно необходимым последним глотком. Не то чтобы это элементы долгой и счастливой жизни с логичным концом, который выливается в семейные ужины, прогулки по парку и стабильный отдых раз в полгода на жарких островах, но этого вполне хватает на одно воскресное утро, и поэтому никто ничего никогда не имеет против.