Американо

Она пьёт американо с шоколадом. Без сахара. Прижимается бесцветными губами к краю ярко-красного ребристого стаканчика из переработанного картона, делает крошечный — на полвздоха — глоток, и едва заметно вздрагивает, катая по обожжённому языку химозную горечь дешёвого кофе. Ей хочется показаться стильной и самостоятельной, взрослой — насколько это возможно в её возрасте, — и она стыдливо поджимает ноги в поношенных пёстрых кедах. Ей бы сейчас каблуки и мини-юбку, и пройти красиво к барной стойке, заказать какой-нибудь «Секс на пляже», сверкнув фальшивым айди и обаятельной улыбкой, но она ещё не умеет. Ни подделывать документы, ни улыбаться так, чтобы наливали без них. Она ещё совсем новичок — Шеннон замечает её на исходе второй минуты. Наигранно-напряжённая беззаботность выдаёт сразу, не оставляет ей шансов, но она продолжает свою неумелую слежку, сворачивая за ним в крошечный бар — из тех модных заведений, где стены расписаны позитивными до тошноты лозунгами, а деревянные столы пропитаны ароматами шоколада и ванили. Она садится в углу, заказывает кофе с собой и не сводит с него глаз. Три минуты, четыре, пять. Он чувствует её взгляд затылком, спиной, задницей, и это раздражающе-знакомое ощущение выводит Шеннона из себя. Он встаёт, подходит ближе, нависает над ней, смотрит сверху вниз — пристально, тяжело, не мигая — и она теряется, вздыхает рвано, сжимает тонкими пальцами красный стаканчик. Такая юная, ещё школьница — Шеннон хмыкает и качает головой, бросает: «Идём!» — и выходит на улицу. Через два квартала припаркован его Ровер. Она не спрашивает, куда и зачем. Шагает чуть позади, не успевая, и покорно садится в машину — у Шеннона от злости сводит скулы. «Где живёшь?» — он с силой хлопает водительской дверью — так, что она подпрыгивает на сидении, — и злится ещё больше, услышав адрес. Другой конец города. Он знает, видит, что ей не хочется домой, он чувствует её почти пьяное счастье, но ей лет шестнадцать, а через полчаса стемнеет. «Ты дура?» — спрашивает чуть громче и грубее, чем хотелось. Она краснеет и отворачивается. Шеннон стискивает зубы и выворачивает авто со стоянки. *** Шорох гравия не слышен в закупоренном салоне. Она смотрит в окно, пытаясь разглядеть через своё отражение его профиль, зарисовывает в памяти его лицо, чтобы много позже, лёжа на своей кровати под золотым водопадом электрической гирлянды, раскрасить этот набросок по-своему, оживить ненастоящими деталями. Добавить заинтересованный блеск в обыкновенные коричневые, совсем не зелёные и вовсе не кошачьи глаза, растянуть пухлые, потрескавшиеся на ветру губы в хищной влажной ухмылке, и стереть, заштриховать седину в густой бороде. Шеннон за рулём глухо кашляет — сильно, долго, с хриплым надрывом. Она оборачивается резко, всем телом — и вдруг понимает, чувствует, видит всё: и уставшие глаза, и тугие морщины на лбу, и седые волосы. Яркий акварельный образ ссыхается, бледнеет, крошится старой бумагой. И с тупой болью, заливающей густым янтарём внутренности, она внезапно осознаёт, что ему сорок шесть. И что её «мне-почти-восемнадцать» — это так жалко и так грустно одновременно. Она всхлипывает, дёргается, хватается за ручку двери, смотрит испуганно — и ловит на себе его взгляд. Жалеющий и грустный. Он останавливается у её дома молча, не заглушая ворчание мотора. Она шепчет что-то плаксиво-извиняющееся, выпрыгивает из машины, пачкая джинсы о высокий порог, и, даже не захлопнув дверь, быстрым шагом уходит по мощёной плиткой дорожке. Шеннон усмехается и прикрывает глаза. В подстаканнике остаётся её холодный шоколадный американо.