Под небом Сиднея

х х х

...Жарко. Под небом Сиднея сегодня чертовски влажно и жарко. До приторной сладости - удушливо. Ни единого потока свежести не пробивается через эти плотные шторы чернеющего неба. Даже капли звездной амальгамы не снисходят своим светом до такой низости - чтобы смотреть на этот потерянный, в пурпурных тонах, город. Ничего. Только сладостная звенящая пустота. Пустота и разделяемое - одно на двоих, - безумие. Безумие, что когда-то подталкивало к краю, когда-то давно – в холодной еще и серой Москве ноябрем, что будто бы душу ломит наружу от отсутствия солнца, но сейчас… Это больше, чем просто иное. Макс буквально не ощущает реальности, усмехаясь очередной колкости Стаса и параллельно понимая, насколько ебанутой и гениальной была их затея. Да, это безрассудно, этой нахуй ломает всю систему – но почему бы и да, матерь вашу? Вот она – земля Обетованная только для них двоих, корабли куда приходят ровно четыре-двадцать, вместе с рассветом. Макс уже не считает часов, проведенных под открытым небом, - в такой странной гудящей прибоем тишине думается совершенно не о том – дышать сейчас будто бы так незнакомо, а воздух этот – соленый и теплый, - кажется родным даже больше, чем небо. Лишь чувствует то странное, успокоенное тепло, когда вдруг осознается, что жизнь сосредоточена только на одном - этом самом чертовом - моменте. Какое-то слишком пугающее открытие, точно вселенная решилась на откровение - именно в эту секунду и именно с этим человеком. Макс явно не из тех людей, что особо верят во весь этот религиозный бред. Но мысли, свободу которым дала трава и та странная расслабленность от постоянного контакта со своим апельсиновым богом, мысли эти не желают завершаться или средоточиться на одном конкретном месте - будто текут и шумят, ударяясь волнами приливающей к мозгу крови о стенки черепа. От трескающей лицо улыбки закусывает губу, пуская пальцы в светлые волосы Стаса. Как же поразительно – именно они и именно это место. Странное течение энергий внутри головы, абсолютный по силе бред и остаточные тактильные галлюцинации дыхания мрачной Москвы – все это оставило, все это пустое – сейчас неоново-лазурный пляж – право, банально, – место, где реальность дала сбой и унесла в далекие и прекрасные ебеня. Все это слишком великолепно. Слишком ярко и сладко - не скрывать своих чувств, не прятаться, не боясь порицания со стороны каких-то там незначительных людишек, - все это пьянит, бьет в голову кислородом, отдает щемящей приторностью в груди. По коже – горячие змеи ладоней, губы немного саднит – так много, наверное, за день они не целовались еще никогда. На секунду Максу кажется, что вот он - настолько прекрасный и идеальный момент, чтобы остаться в этом мгновении навсегда – раствориться, умереть без боли, забыв всю эту чертову холодную реальность. Упасть тут на все отведенное вечностью время, выкинув все прочее, ненужное и такое до одури колючее. ...Но бьющие в голову эндорфины не дают отвлечься на что-либо слишком неинтересное. Их двоих - в одном, одинаково ебанутом безумии - ведет, плющит и штырит под этим чертовым розоватым небом Сиднея. Это слишком прекрасно - будто та странная связь между ними, как между истинными альфой и омегой, стала только крепче. И опьянение это - такое невероятное, даже нереальное, отдающее в глаза пурпурными и оранжевыми бликами, заставляет на секунду до боли любить эту жизнь. Максу кажется, что крыша его начала свой гордый спуск давно - примерно на моменте осознания своей истинной блядской любви – этой ебливой любви с охуительным языком и губами. И с каждым годом он понимает все лучше и лучше, что быть нормальным не получится - они, эти двое, такие непохожие придурки, они слишком круты для того, чтобы быть нормальными, да и не в цене ваша идиотская нормальность: комета, прежде чем убить твою реинкарнацию за несколько миллионов лет до этого момента, - комета сказала мне по секрету, что нормальность – хуйня, но только тихо, она может обидеться и привести злых мусоров (привет вам в колючий Екатеринбург, это не экстремизм), а с ними проблем лучше не заводить, да. Их просто слишком ведет, плющит и штырит по жизни - друг от друга, и этого вполне достаточно с момента встречи, - пока очередной метеорит не разъебал твою жизнь к хуям и не повел под откос то мизерное счастье, что ты называешь жизнью. И ни один не хочет прекращать это безумие, ибо даже безумие слишком прекрасно – гораздо прекраснее смерти, а она ведь совершенно рядом – вон, на том берегу, ближе к шумящему жизнью городу зажгла эти миллионы огней и снова пустила спустя мгновение молчания сети вай-фая по небу, чтобы медленно развивать внутри тебя то, что скоро и почти безболезненно убьет все эти миллионы, реинкарнации которых так давно оглушила комета, что теперь последними перьями аспидного хвоста блестит с зенита черного неба. Безумие пурпурного и оранжевого цвета сиднейских закатов. Обоим это слишком нравится. Так сладко - впитывать стоны друг друга, чуть ли не растворяясь – понемногу умирая рядом, в память слишком глухо вбивая текстуру тела – чтобы потом никогда и не забыть, до последнего вздоха, до того момента, как в гробу по воле Его глаза откроются снова – даже, быть может, тогда они будут вместе… Максим шумно выдыхает, ближе прижимаясь к Стасу, обвивая талию руками, ощущая температуру этого вечера – это уже в их сути, это подожгло изнутри и пламя теперь рвется к небу, желая выдрать наружу слишком пылкое для этого мира сердце. Это слишком круто, чтобы быть правдой, чтобы происходить в этой сине-багровой вселенной, где дым сигарет прожигает под солнцем кожу, где слишком сладко дышать этим воздухом, чтобы просто оставаться живыми. Слишком сладко для жизни. Кровь готова сорвать сознание напрочь, до конца растворить в этом невероятном пиздеце. Хочется просто взять и умереть - здесь, прижимаясь к своему чуду, под этим пурпурно-оранжевым небом Сиднея, чтобы больше никогда не видеть ничего более прекрасного. Потому что это слишком сладко для жизни - слишком сладко для них двоих, под этим самым таким поразительно теперь родным небом Сиднея…