Письмо с фронта

       То, что сейчас известно как «Вторая битва при Изонцо», стало первым испытанием моего деда, как полевого медика.        Мой дед удивительный человек. После того, как он узнал о трагедии первого наступления наших войск в районе Изонцо, он оставляет свою практику в Неаполе и отправляется в район расположения наших войск. Моя бабушка говорила, что дедушка был человеком, который не мог оставаться в стороне, не важно, будь то пёс, чья лапа застряла в колесе кареты или телеги, уличная драка или война. По рассказом бабушки я понял, что дед был человеком себе на уме, а по скромным воспоминаниям моего отца, я могу сказать, что он был добрым, но твёрдым.        Почему я решил вспомнить о своём деде? Потому что я обнаружил это письмо, написанное им сразу после очередного наступления наших войск, в той второй битве, второй битве из двенадцати.       «Дорогая моя Эдда. Только что закончилось наше наступление. Я ещё не привел себя в порядок, поэтому мое письмо может показаться тебе нестройным, нелогичным, в нём могут быть ошибки, но, если я сейчас пойду умоюсь, почищу форму, поем, то я не смогу передать тебе всего того, что чувствую сейчас, после наступления. Моя голова остынет, а сердце станет биться реже. Да, возможно, ты посчитаешь, что я преувеличиваю и что просто хочу оправдаться, но знай, нет, не хочу. Всё, чего я хочу, так это то, чтобы ты и наш сын, поняли, как на самом деле ужасна и кровава война. И поэтому, я пишу сейчас, да, конечно, это не сравнится с тем, чтобы я мог написать там, на поле боя, но там не до писем. Моя дорогая Эдда, вынужден тебе сообщить, что на поле боя забываешь обо всем, что происходит за его приделами, даже о семье, как бы странно это не было. Но помни, я не плачусь. Нет, такой радости ты от меня не дождешься. Ну, я начну.        Шум войны мешает работать. Крики, пулеметная и ружейная трескотня, разрывы снарядов, всё это сливается в единый гул смерти и разрушения, что является полной противоположностью его работы. Этот шум, воистину, нет ничего ужаснее для врача, чем слышать его, особенно в то время, когда ты пытаешься спасти чью-то жизнь. Но солдату, что лежал передо мной, уже ни чем не помочь. Пуля прошла навылет, прямо через лёгкое. Даже если ему удастся остановить кровотечение, долго он не протянет. А он кричит, кричит и просит, просит помочь. Но всё, что я могу, это лишь врать, врать ему в лицо, о том, что с ним все будет в порядке. Мне горько это делать, но ещё хуже от осознания того, что я ничем не могу ему помочь. В итоге, я вынужден оставить его. Я бегу дальше, повсюду наши. У всех винтовки направлены в сторону австрийских позиций. В тот момент они казались героями. Но это не так. Моя дорогая Эдда. Война ужасна. Я понимаю, почему наши люди не хотят воевать, я видел, как менее чем за час целый полк погибает под шквалом артиллерийского огня. Как целый батальон был выкошен пулемётами. И как роты погибали пол огнём винтовок, в своем стремлении занять укрепления. Это ужас. Но и у Австрийцев не лучше. Когда мы входили в селения оставленные войсками Австрии, мы видели горы убитых и раненых, которым мы мало чем могли помочь. Лекарств не хватает. Что я понял здесь, так это то, что может хватать всего: оружия, еды, боеприпасов, солдат, но только не лекарств, лекарств всегда мало. Но, как сказал генерал, имя которого я уже не вспомню, пуля — лучшее лекарство. Те из австрийцев, кому мы не могли помочь, были застрелены, без суда и следствия. Это было ужасно. Я не видел, как солдаты жмут на спусковые крючки своих верных винтовок Каркано, так как тогда я служил при госпитале, но я видел последствия. Как врач, я не могу принять этого, в тот момент я хотел уйти, бросить всё и вернуться к вам, в Неаполь, но как раз тогда к нам в здание, которое занимал госпиталь. Это было большое трех этажное поместье, какого-то местного графа, или кто у них там в Австрии? Не важно, к нам доставили очередных раненых, и я оставил свои мысли о возвращении ещё на некоторое время. Это было 13 июля, Эдда, запомни это число, оно важно. Я помню одного парня из Флоренции, на вид не более двадцати двух, двадцати трех. Он был ранен в спину осколком снаряда, когда я хотел его перевернуть, он сказал, что не нужно, так как осколок может задеть сердце. И это было правдой. Оказалось, что тот парень был студентом медицинского факультета и неплохо разбирается в хирургии. Я очень устал, до него я прооперировал ещё троих и не заметил, на сколько опасна его рана. Он сам спас себе жизнь. Сейчас, он, должно быть, уже дома во Флоренции, так как я сделал ему справку о не пригодности к службе. Это был мой первый обман, моя дорогая Эдда. Прошу, не считай меня слабовольным слабаком, ты просто не была здесь, в этом аду. Будь моя воля, я бы каждому солдату в нашей армии сделал бы такую справку. И не только в нашей. Но вернёмся к парню, именно он рассказал мне о том, что происходит на поле боя. И то, что большинство раненых умирают до того, как их успевают доставить в госпиталь, на поле боя мало кто заботится о раненых. И именно этот разговор, привел меня к тому, что я пишу тебе письмо.        Мне было тяжело, но я все же выпросил себе выходной. На 14 июля. Весь день я провел с солдатами на позициях и расспрашивал их о том, что происходит там, на поле боя. Я не буду писать тебе о том, что именно они мне сказали, просто скажу, что это развеяло мои последние сомнения.        Я пошел к полковому командиру и попросился на поле боя. Я готовился ко всему, но не к тому, что мне сказал офицер. Он задал лишь один вопрос: „Доктор, умеете ли Вы пользоваться штатной винтовкой Итальянской армии?“. Когда я ответил да, то он дал мне бумажку и отправил на склад. В тот же день я получил всё необходимое. И вот, сегодня, 15 июля я пошел в атаку. Я хотел бы сказать доблестными солдатами, однако это не так. Им ни хватает ни подготовки, ни боевого духа, они просто пушечное мясо. Они трусят, прячутся, сдаются, стреляются. И таких много, а те, кто сражаются, как потомки Римских легионеров, гибнут так же, как их предки в Тевтобургском лесу. Вот так, моя дорогая Эдда, вот так обстоят дела на фронте. Я не помню точно, скольким именно я оказал помощь в тот день, но я знаю точно, из них выжило меньшинство, но выжило бы ещё меньше, если бы я не был там. Среди моих пациентов были и австрийцы. Не злись, они тоже люди, только говорят на немецком, а не итальянском, поверь как врачу, внутренние строение организма такое же как у нас. Я мог бы часами описывать тебе тех, кому оказывал помощь в тот день. О том, какие жуткие раны у них были, и то, какие жуткие звуки они издавали, о том, каких конечностей у них не хватало. Но, я не буду этого делать. Я, надеюсь, что ты и так меня поняла.        Любящий тебя Лука.       P.S. Скоро увидимся. После того, как напишу письмо, подам рапорт.»               К сожалению, дедушка так и не вернулся домой, а вместе с этим письмом пришло ещё одно. От полкового командира.       «Сеньора Риетти. Пишет Вам полковник Каранчели, я был командиром полка, в котором служил Ваш муж. К моему громадному сожалению, вынужден Вам сообщить, что Ваш муж, Лука Риетти, был убит, во время атаки австрийских войск. Ваш муж, оказывал помощь одному из раненых солдат, когда рядом с ним разорвался снаряд.       Многие любили и уважали Луку, как хорошего врача и превосходного человека, но смерть приходит ко всем, даже к лучшим. Я ходатайствовал о награждении Вашего мужа, но помните, даже если в этом откажут, ни я, ни мой полк, ни кто из тех, кому когда-либо помог Ваш муж, не забудут о нем. Если вам, или Вашей семье нужна будет помощь, прошу Вас, пишите мне, полковнику Луиджи Каранчели. Мой адрес указан. Ещё раз примите мои соболезнования.»        Моя бабушка так и не написала тому полковнику. В течении недели она не выходила и своей комнаты, а когда вышла, то была в трауре. Она и по сей день, день своей смерти, так и не снимала его. Она больше не вышла замуж. И, по её собственному завету, её похоронят в Словении, рядом с мужем, погибшим в той земле.