Степное сердце

Занимался полдень. Степь дышала солнцем и травами.

Изогнут край небес, как лук. Огромный мир замкнул он вкруг. Ай, Солнце, не слепи, Ай, Солнце, не слепи, Ай, Солнце, пощади нас, не слепи!

Обжигая сердце и душу, лето проносилось по земле огненным конём, неся с собой горячие дурманящие ароматы полевых цветов, что зелёными столпами стремились в высокое чистое небо. Из пут ковыля выглядывал лучистый девясил, кое-где светился душистый тимьян, среди пушистого мятлика серели колючие шарики синеголовника, на легком степном ветерке звенели розовые цветки горошка, а над древними, ушедшими от своей старости в землю камнями желтела медунка.

Ты глубиной её пленён, Спешишь дорогами времён, На каждом камне видишь след Давно истекших тысяч лет…

В яру было прохладно. Ветви сухих диких яблонек и пожелтевших от жары ив укрывали от нещадного солнца свежий веселый ручеек. А вода такая чистая, холодная, сладкая… Сидящая на влажной траве девушка протягивает ладони, зачерпывает и медленно, с наслаждением пьет. Вода в степи – такая сладость… Девушка осторожно набирает в меха хрустальную воду – по смуглым рукам текут прохладные капли. Плотно перевязывает и поднимается, откидывая за спину толстую черную косу. Полные бурдюки тяжелы, но рукам не привыкать – перехватив поудобнее, девушка выходит из тени деревьев и щурит темные глаза, отвыкшие от яркого полуденного солнца. Земля под босыми ступнями горит и хлещет острой листвой, но отчего-то так приятно… Рядом на каменном выступе греется гадюка – приоткрыв один глаз, провожает девушку ленивым взглядом. А та совсем и не боится – тихонько проходит мимо… «Приходи ко мне вечором, змеюшка-сестрица, молока тебе я дам юной кобылицы…» Летний воздух кружит голову, легкий ветер теребит, расплетая, косу, а где-то в высоких травах далеко, за чертою неба, вольно ржут дикие кони, и грива их развевается в золотых лучах.

Мы окунёмся в море трав, И в нас проснётся буйный нрав, Такой, как сто племён, Такой, как сто племён, Такой, как сто племён лихих коней!

В стане тихо. Довольно фыркают пасущиеся кони, сидящие в тени тесных маленьких юрт девушки - кто побогаче - в алых, кто победнее - в белых полотняных и шерстяных платьях, подвязанных плетенным ремешком с оберегами, - занимаются шитьём. Рядом бегают детишки – два высоких мальчика лет четырех и чернявая кругленькая девочка. Крутятся в пыли, играются с тонкими колосками золотистого пырея и лезут к матерям на колени. Прячась от солнца, у одной из юрт сидит старик. Невысокий, сухой, потрепанный временем и степным ветром, он погружен в дремоту и лишь изредка приоткрывает маленькие узкие глаза, чтобы поглядеть на проходящих мимо женщин да поднести к сухим губам чарку с холодным кумысом. - Жаркое лето, - бормочет старик. – Как бы степь не пожгло… Эй, вертихвостки, коней на водопой повели? - Повели, дедушка, уж с самого полудня! – отвечают ему девушки, спеша по своим делам. Тяжело оно, бремя прожитых лет, но и старик порой двух воинов стоит. Волнами перекатывалось серебро ковыля, неся солнечную колесницу вдаль по небу, навстречу занимавшемуся алому зареву. Из степи возвращались охотники. Рассекая море трав широкой грудью, мерно шли уставшие кони, на них неспешно покачивались темные фигурки всадников. Одна за другой, они выныривали из синей дымки горизонта и вновь пропадали в ней, чтобы появиться ещё ближе. Ветер нес из степи песню. В стане разжигали костры. - Гей-эй, добрая охота! – ворвался с первым всадником зычный клич. - Добрая, добрая охота! – загудел в ответ ему стан. Один за другим возвращались домой всадники, одна за другой выходили девушки встречать их. Уже темнело, когда соскочили с коней последние охотники – статный, сильный, с диким пламенем в глазах мужчина и невысокая, гибкая, точно лесная кошка, рыжеволосая девушка. На охоту женщин не брали. Но для женщины хана сделали исключение. А, быть может, совсем и не потому. Она рвалась в степь.

От тесноты, от кутерьмы На вольные равнины мы Идём, чтоб заглянуть, Идём, чтоб заглянуть, Идём, чтоб заглянуть в лицо степи!

Она пришла в их стан позапрошлой весной, когда цвел ковыль. И сразу полюбилась хану. Девушки только косились: кто неодобрительно, кто завистливо. А ей и все равно. Сегодня с приволья уезжать не хотелось – уж больно день был хорош. Ее никто не смел держать: одного ее дерзкого, прямого, как стрела, упрямого взгляда хватало, чтобы усмирить любого воина. Это в ней и нравилось хану. Охотница вела коня к привязи у своей юрты, когда к ней подбежала одна из девушек в простой одежде, с вплетенными в высокий «конский хвост» сухими цветами. - Добрая охота? – поинтересовалась она, идя рядом. - Добрая, - коротко кивнула рыжая. – Далеко, за Кривым Курганом, горела степь. Зверь бежит, сокол летит, беду чует… - помолчав, добавила она. Быть может, за речушку, что перед курганом, огонь и не пойдет. Но там камыш, а камыш хорошо горит… Она невольно оглядывается на юг: не заалеет ли там вдруг зарево, не задымится ли полынь-трава? - Змей не счесть… Не к добру… Солнце огонь несет, сегодня - тепло, завтра – жар… - Зере, не ходи завтра из стана, - покачала головой охотница. – И я не пойду. Девушка недовольно нахмурилась. - Опять просиживать тут? Столько забот было… - Так будет лучше. Девушки затихли – мимо шли мужчины: довольные после охоты, чуть под хмелем, они смеялись и громко говорили о чем-то. Зере, углядев кого-то в толпе, вдруг вся встрепенулась и, прежде чем спутница успела ее остановить, бросилась наперерез высокому, широкоплечему мужчине грубоватого вида. - Добрая охота? – смело и лукаво заглянула она ему в лицо, но тот лишь насупил брови. - Ты мешаешь, - отрезал он и с силой оттолкнул в сторону. Охотница лишь покачала головой – она-то знала, как все будет. Оскорбленная же Зере начала выкрикивать ему вслед: - Ах ты! Да чтоб тебе гадюка степная кровь ядом сделала, чтоб волк серый твое сердце съел, чтоб тебя лихоманка взяла! Рыжая только вздыхает, глядя мужчинам вслед. - Ты все с Мардана глаз не сводишь? - И тебя чтоб лихоманка взяла! – ворчит Зере и тоже скрывается в тени юрт, оставляя охотницу одну. Та стояла, глядя в уже подступавшую бархатную темноту и вслушиваясь в приходящую ясную ночь. У привязи ржал ее любимый конь – сильный, выносливый, чистой арабской породы, а где-то невдалеке у костра галдели люди. - Адия? – Низкий голос за спиной вывел из задумчивости. Подойдя сзади, мужчина обнял девушку за плечи. От него пахло костром и пьяным кумысом. – Ты ушла, я ждал тебя. Голодна? - Нет, - качает головой она. Он наклоняется и вдыхает запах непослушных рыжих волос – душистая ромашка и горькая полынь – такой неуловимый, словно ветер в степи. – Идем? – взяв за руку, охотница ведет мужчину в юрту. Наступала ночь. Пьяная летняя ночь… Утро охватило степь унылой туманной моросью. Тяжелое серое небо давило на мир.

Вихрь по дороге поднимает пыль, Как хмельные гости, клонится ковыль, В небесах кочуют орды облаков, И не знает путник, где отыщет кров.

Пролетело лето, словно дикое племя. Опустошило поля, высушило землю - только летала на тропах сухая пыль, да звенели от пронзительного ветра колючие травы. Тоска охватывала вольное сердце. Где-то высоко, за густым полотном облаков печально курлыкали журавли, и их одинокие крики разносились по пустым долинам. Порой кто-нибудь поднимал голову и пытался углядеть белые кресты раскрытых крыльев. Но видел лишь тягучий туман. А журавли, тем временем, исчезали в осени, унося с собой жизнь.

Высоко летят над облаками И курлычут журавли над нами. Вдаль скользя по ветру легкой тенью, Тают птицы в синеве осенней.

Зере долго стояла и смотрела в степь. Видела, как она умирает. И словно саму девушку покидали силы. Вместе с улетающими журавлями. Потом придет зима. И словно больше ничего не будет. Лишь холод и пустота. Девушка замотала головой, отгоняя тоскливые мысли и поспешила к Адии. В ее юрте было тепло, в очаге ещё тлели оставшиеся от давно разведённого огня угольки. Пахло душистой летней ромашкой и горькой осенней полынью. Сидя на расшитых подушках, Адия сметывала ткань. Красивый, гладкий, словно воды в ручье, алый шелк. Такой везли с далекого сказочного востока. Зере завистливо глянула на подругу. Сделать подобный подарок мог позволить себе только хан; ей же, простой девушке, никогда не носить одежд из таких тканей. Подняв голову, рыжая улыбается вошедшей. Та садится рядом, не сводит глаз с шитья. - Можно… посмотреть? – осторожно и ласково просится Зере. Хоть секундочку подержать бы в руках… Адия улыбается еще шире. - То-то ты смотришь, как привороженная! Бери, да глаза не прогляди! – Тихо смеется. – У меня лоскутков пара осталась, хочешь – возьми себе. - Неужто правда дашь? – И без того большие красивые темные глаза Зере становятся еще больше, и так и заглядывают в лицо рыжей. - Да вот прямо сейчас и возьми. Она достает пару тонких лоскутков, а те струятся по ладони и сверкают на свету, словно огонь. Зере осторожно, будто самое большое сокровище, берет обрезки и, на миг радостно прижав их к сердцу, быстро, точно боясь, что отберут, вплетает в высокий хвост. - Оберегом мне будет! – Довольно улыбается . – Алый цвет любовь любит, может, и приворожит кого! Но по глазам видно, кого ей хочется приворожить. Адия только качает головой и улыбается. Все у Зере было оберегом: и цветок, и перо, и лента, и обрезок шелка. И всему она радовалась, как дитя. А вот сама Адия так не умела. - Погляди, какой еще у меня подарок! Она поднимает голову. Зере держит в ладошке деревянный кулон в форме изящной лисьей мордочки. Хорошая работа, ничего не скажешь. - Окропи лисьей кровью – вот и будет тебе оберег, - кивает рыжая и возвращается к шитью. Алый полукафтан из мягкого легкого шелка будет ей к лицу, смуглому, сияющему зелеными самоцветами глаз. Подарок, которому позавидует любая красавица. Да только нужен ли он ей? В юрте повисает тишина, только трещат крохотные язычки угасающего пламени. Девушки шьют и думают каждая о своем. Тихонько, Адия напевает незнакомую Зере песню...

Снова заперт один в четырех стенах. Снова становится тяжелей дышать. Снова хочется уснуть и не проснуться, Но я поднимаюсь и продолжаю искать.

Зере молча слушала подругу. Та думала о чем-то, вот только о чем?..

Искать множество причин, Искать ответы, искать свою мечту, Искать смысл, копаясь в хронике дней, Своих заветов, сжимая волчьи клыки, Еще сильней…

Прекратив шить, Зере смотрела на Адию. И что же такое было в этой девушке? Она пришла в их стан позапрошлой весной, когда все оживало после зимней смерти. Простоволосая девушка в холщовой рубашке, с колчаном за спиной да на статном коне. Да оберег на шее - орел с отломанным крылом. Сразу она никому не полюбилась. Да и не просила этой любви. Просто жила рядом, словно ожидая, пока к ней привыкнут. И привыкли ведь. Начали доверять – порой посылали с табунком резвых рыжегривых коней на поля, а, бывало, и с детьми посидеть оставляли. Она не отказывала, но... Вроде и ласковая, а всё равно какая-то чужая. И уже тогда просилась на охоту. В степь. Ее прогоняли, ругали, даже били как-то, а она все равно тянулась туда. Странная. А потом вдруг повстречалась хану. Вот и переменилось все. Кроме одного. Адия так и осталась чужой, близко подпуская только хана да Зере. И что ее так тянуло к этой рыжей?.. Она сама не знала. Было в ней что-то такое неведомое и манящее, что-то пьянящее, дерзкое, стремительное… Зере и сама не замечала, как день за днем привязывалась к рыжей все сильнее и сильнее. И вдруг все переросло в то, что называют дружбой. А бывает ли дружба между девушками, особенно такими, как они? Зере тихо, чтобы Адия не услышала, вздыхает и отводит взгляд на огонь.

Каждому свой срок, своя судьба, Но, ее, увы, изменить нельзя. Можно лишь повлиять на серость прожитых дней…

И что в этой рыжей строптивице так нравилось хану? Ведь не красавица же, ничего необычного. Сама Зере намного красивее. И станом выше, и кожа белей, и глаза словно черный терновник. Адия никогда не носила украшений. Даже платьев новых и богатых у нее было мало. Странная. Хан ведь мог исполнить любую ее прихоть, а она только о конях да о травах думает. Глупая. И откуда только такая взялась? Зере знала - рыжие люди приходят с далекого снежного севера, и глаза у них – точно лед. Но и кожа у них белая, и степи они не жалуют. Хотя Адия не очень любила свои волосы. То в тугие длинные косы заплетала, то под повязками прятала с глаз долой. И руки не бережет – вон, загрубели опять от осенних ветров, пальцы поколоты. И одевается просто - сидит в одной белой рубахе, подвязанной только пояском. Неужто это нравится хану? И богов Адия не любила. Никогда ничего о том не говорила, а в юрте у нее – только крошечная фигурка богини-матери, и та – ханов подарок. Только и всего, что мастерица. И стежок у нее ровный, и нить легко тянется, и тетива звонкая плетется. Да и на охоте, говорят, лучше мужчин дичь бьет, да степи лучше нее никто не знает – где какая трава растет, где какой зверь ходит, а где и вовсе человеку лучше не бывать. Шуршит циновка на входе. Девушки разом поднимают головы. - Эй, девушки-красавицы, - в юрту заглядывает сухой старичок, - пустите старика погреться у огня? - Конечно, заходите, старейшина, - приветливо улыбается Адия и, оставив шитьё, помогает старику пройти и усаживает на самое почетное место перед очагом. Тот покрякивает себе под нос да улыбается в усы. - Ох уж недобрый ветер листогон! Все кости от него ноют. Как бы костолом не проснулся… - вздыхает он. - Может, как всегда, отвару вам дать из ковыля, чтоб костолома не страшиться? Девушка, как примерная хозяйка, начинает хлопотать, разводя огонь посильнее. - Так вот ты, проказница, чем меня поила! – смеется в ответ старейшина. – А я уж думал, не ворожить ли ты меня собралась? Ну, давай, давай, хорошее зелье у тебя... - Ковыль – дурная трава, - тихо заметила вдруг Зере. Адия обернулась. - Может, и дурная, да только дурное не только зло приносит, коли знаешь, как это зло обернуть, - сказала да стала искать что-то в сундучках. Зере только поглядывала на ее тонкую фигурку, освещенную золотым пламенем. Странная, точно ведунья... «Может, и правда приворожила хана?..» Наверняка ведь может… Вот же удача у нее… Зере мотает головой, отгоняя зависть и глупые мысли. А если и ей наворожит?.. Адия ведь знала о сердечной болезни подруги. Только никогда советов не давала, да и речи о том не заводила. Хотя, раз уж хану понравилась, научила бы как… И пусть Зере могла легко привлечь мужские взгляды, да только почему-то всех, кроме одного… Кроме Мардана. - А мне наворожишь, а? – словно шутя, обращается она к подруге. - Ишь чего удумала, я ж не ведьма тебе! – улыбается Адия, подавая зелье старейшине. - А кого ж тебе, красавица, ворожить-то? Неужто чье-то сердце по тебе еще не стонет? – улыбается хитро старик. – Впрочем, то дела девичьи, не стариковские… Зере только вздыхает. Да ведь и не хочет она его ворожить - колдовская любовь ведь не ровня настоящей. Темная, страшная она.

Я не буду, не буду тебя ворожить И не стану вином твоё сердце кружить, Пусть оно в моё душу само вход найдёт, И тогда наше счастье опять в дом войдёт.

Она и не заметила, как вышел из юрты старейшина. Видела лишь, как стояла долго Адия, глядя на огонь. Зелёные глаза сверкали на свету пламени – да только как-то тоскливо, лихорадочно. Ее что-то беспокоило и будоражило. Что-то, чего Зере не знала и не понимала. Да и не замечала раньше. Грудь девушки мерно вздымалась и опускалась. Мерно и тяжело, точно в глубине себя рыжая с чем-то боролась, что-то удерживала… «Еще не время, не время…» Выл осенний ветер. Горький осенний ветер… Стояла ледяная прозрачная зимняя ночь. Крохотная бляха луны искрилась серебром.

Пашнями грязными спутанных жил На заре кречет кружил. Снегом укутана древняя степь Колет глаза - больно смотреть.

Снег сиял осколками звезд, а вокруг - беззвучные просторы звенящей тишины. Не осталось ничего живого – все погубил приходящий мороз. Только кони переминались с ноги на ногу да фыркали облачками пара. Стан спал. А казалось – будто вымер. Не скрипел от тяжелых шагов снег – даже часовые спешили укрыться в теплых палатках, да там и позасыпали. Нигде не шелохнется никакой зверь - даже неясыть не встрепенется, не взмахнёт тяжело широкими крыльями - такой жесткий, звонкий холод стоял в степи. Лишь чернели кое-где жилистые ветви деревьев, склонившихся под тяжестью снегов…

Сзади идет зима, сзади идет ледник. Родится юным, стареет за миг. Больше нигде таких мудрых детей, Больше нигде таких безустальных крыльев, Нет нигде.

Омертвела степь, и не встретишь больше на дорогах путника, лишь когда-никогда поскачет в степь дюжина всадников тетеревов бить. Но далеко никогда не ходили: в местах нехоженых снега коням по грудь навалило, а где и больше того – завязнуть можно. И Адия больше в степь не ходила. Только выходила порой на край стана и долго-долго смотрела, щуря глаза, в слепящую белую даль, да тоскливо вздыхала о чем-то. Зимы она всегда любила, и раньше всегда весела была, а теперь же что-то тревожило ее, не давая покоя. В ту ночь в юрте было тепло и тихо. Хрипло, но спокойно дышал спящий хан, Адия же не могла сомкнуть глаз – всё ворочалась и тяжко вздыхала. Сон все никак не шел, а зимняя ночь нагоняла тягостные мысли. - Любовь моя, о чем тоскуешь? Отчего не спишь? – Тихий шепот возле уха. Девушка, ругая себя за то, что потревожила сон мужчины, перевернулась на другой бок, оказавшись так близко к лицу хана, что чувствовала на своих щеках его дыхание, горячее ото сна. - Не спится что-то… Хан прижимает ее к себе крепче. Адия не против. Водит рукой по растрепанным, едва тронутым первой сединой черным волосам. - Такая страшная тишина… Рыжая лукавит - ей вовсе не страшно, не раз она ночевала в степи одна-одинешенька. Но так легче ему все объяснить. - Споешь мне? – Украдкой уходит от темы. – Это так успокаивает… Адии и правда нравится его голос: низкий, глухой, но приятный и еще не охрипший от степных ветров. Он чуть улыбается, она же видит только блеск его глаз – горделивых, немного уставших и спокойных.

Мужчине - путь, а женщине - очаг. И чтобы род мой древний не зачах, Роди, молю и заклинаю, сына. Стрела летит, покуда жив мужчина…

Она уютно устраивается у него на груди и прикрывает глаза. Он, тихо напевая, смотрит на нее, угадывая в темноте черты ставшего таким родным лица. Она пришла в их стан позапрошлой весной, когда только отшумела последняя война. Он встретил ее перед охотой, она отбивалась от трех мужчин. Ее прогоняли, а она, упрямица, просилась в степи. Эти горящие зелёные глаза хана и зацепили. Адия стала его дыханием, его ветром в травах, его горячим солнцем. На охоте, безудержно несясь на коне, она казалась дикой и странно чужой, словно под властью вселившегося в неё вольного духа. Но, возвращаясь в стан, затихала, становилась вдруг такой нежной и ласковой, как и подобает девушке. Удивительно. Но хан предпочитал не задумываться об этом. Эта перемена в любимой ему даже нравилась. Вот и сейчас – ластится, как кошка, а на охоте – не тронь! Как схватится за нож, ведь и полоснуть может. Может, просто молодость это, кровь играет, в голову бьет, вот и хочется нестись по степи. Пройдет это - и будет хану жена смирная и прилежная.

Мужчине - дым, а женщине - огонь. И чтоб в бою мой не споткнулся конь, Я должен знать, что юрту греет пламя, Как предками завещанное знамя.

Она уже и задремала… Сопит тихонько, словно дитя, а ее непослушные рыжие волосы вьются по его рукам. Он продолжает петь, только еще тише, чтобы не нарушить пришедший наконец к девушке покой. «Глупый… Доверчивый…» Адия едва заметно улыбалась, хотя темнота все равно бы скрыла все своим плотным покрывалом. Этой ночью ей не уснуть, и ничего тут не поможет. Но если ему так спокойней – пусть. Она ведь никогда его не любила, уважала – бесспорно, но не любила. Просто позволяла любить себя. Ведь всем так проще. Она не просила его любви, как Зере. Даже не знала его до того дня. Просто так сплелись нити судьбы. Девушка рисовала в памяти его лицо – хмурое, как осеннее небо, обветренное, искаженное десятком шрамов. Его глаза – темные, но так и сияющие властным величием. Мягкую полуулыбку, теряющуюся в короткой жесткой бороде. Красивый? Вряд ли. Просто сильный. Телом, духом, сердцем. А ведь она к нему привязалась. И от этого было почему-то так больно...

В мужчине - дух, а в женщине - душа. Травинка держит небо трепеща. Без очага, без сына, без любимой, Как одинокий смерч, развеюсь над равниной.

Ведь привязываться нельзя. Иначе она погибнет. Погибнет без степи. Где-то там, где-то в высоких травах лежит ее сердце, где-то под высоким серебряным ковылем потеряла она его, а теперь и не найдешь – склевали его вороны, разорвали в клочья ястребы. Сейчас, этой морозной зимой, зов потерянного сердца приутих, уснул, но стоит появиться первым росткам небесно-голубых первоцветов, как ей уже будет не сбежать от него, не укрыться. Хан уснул, успокоенный мерным дыханием любимой. Глупый. Он ведь и вправду верит, что она станет его женой. А ей тесно, тесно среди этих крохотных юрт, среди этих суетливых людей. Ее просторы – равнины да степи, ее удел – лететь по степи орлом. Орлом с одним крылом… Она осторожно сжимает в ладони старый деревянный оберег. Она никогда не снимала его, ей даже казалось, будто и родилась она с ним. Со своей судьбой. И когда именно отломалось одно крыло, тоже не помнила. Словно так должно было быть. Дерево обтертое, теплое, сухое, приятное. Из светлого орешника, что рос в зеленой лещине. Под оберегом в груди что-то ныло, протяжно, тоскливо, в тон занимающейся метели. Адия слышала, как одиноко завывает над степью ветер. Еще бы, ведь не играть ему сейчас гривами быстрых горячих коней, не свистеть в ушах всадников, не перекатывать золотым морем травы. Ему одиноко, он тоже зовет ее. Быть может, и правда податься к морю? К южному морю, теплому и ласковому даже зимой. Может, оно и правда так же красиво, как степь весной? С этими мыслями, под волчий вой мечущейся вьюги Адия провалилась в беспокойный прерывистый сон. Таяли черные снега. Воздух дышал весной.

В час предутренний видишь всю жизнь позади, Шелест, шум, голоса окружают тебя, И забытая страсть колыхнулась в груди, И летят журавли, в поднебесье трубя.

Занимались мартовские зори. В высоких небесах, купаясь в их алом цвете, возвращались журавли. Шумели под мягкой землей еще не поднявшиеся из земли травы, звенели в воздухе трели еще не прилетевших птиц. С запада несся холодный ветер, но ему не суждено было победить весну, и все исчезал, исчезал, возвращаясь в ручьи, зимний ковер снегов. А на крутых склонах оврагов просыпались первые первоцветы да поглядывали на старый мир своими то небесными, то золотыми ястребиными глазами. И даже в предрассветном упокоении все дрожало и неслось веселой кутерьмой в преддверии цветущего апреля.

А степная трава пахнет горечью. Молодые ветра зелены. Просыпаемся мы — и грохочет над полночью То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны.

Утренний воздух был прохладен, пах туманом и росой, а в ста шагах все исчезало за непроглядной серебряной вуалью. Стан еще спал, только сон его был уже прерывист, прозрачен и растревожен бурной весной. Шумно дышали лошади, лаяли где-то уже проснувшиеся псы, а меж юртами, ведя под уздцы стройного, сильного, свежего жеребца, шла тихонько, словно кошка, рыжая девушка. Еще не просохли пути, еще расступалась предательски грязь под копытами коня, и рановато было отправляться в путь. Но больше ей не стерпеть.

Hалейте на прощанье чашу мне, Я не оставлю ни глотка на дне, Далекою дорогой, по которой нет возврата, Я отправляюсь на лихом коне.

Ещё засветло выскользнув из объятий хана, Адия бесшумной мышкой стала собираться. Степь просыпалась, вместе с ней просыпалось осознание, что пора уходить. Чтобы больше не вернуться. Было тоскливо бросать все, даже толком не попрощавшись. Но хан сильный – не отпустит. А она… зачахнет да и погибнет там, в юрте, где так знакомо пахнет ромашкой и полынью. А что будет впереди? Какой узелок теперь завяжет на нити ее жизни судьба? Эх, да что толку задавать себе вопросы? Она вскочит на коня и умчится, а ветер только хлыстом будет бить по лицу да унесет с собой всю горечь, все чувства, все воспоминания. Она знает, ведь так было не раз. Вот и последние крохотные юрты у самого края стана. Вот и встает уже по левую руку еще не умытое травяной росой солнце. Ее путь – вперед, на юг, далеко, туда, где в каменных объятьях матери-земли плещется море. А потом – и ветер не знает, куда понесет ее за собой. Она шаг за шагом выходит из стана, стараясь не думать о тех, кого ей придется покинуть. Она все же привязалась. Глупая. - Эй! – разносится по стану мужской возглас. Адия обернулась, сперва увидев блеск стали. После - уже знакомое лицо. Мардан. А она уже и забыла, что этой ночью его пост на южной стороне. Он подбежал, запыхавшись. Ну конечно, ведь до полного рассвета никого из стана не пускали. А солнце смотрело пока только обугленной половинкой. Адия напряглась. Если ей сейчас помешают уйти, потом такой возможности может и не быть. Может, и отобьется от него, а потом на коня – да поминай как звали. Да только не поднимет ли шуму? - А, это ты… - он опускает меч. Хороший, добротной работы, тяжеловат только может. - Ну, доброго пути. - Что, даже останавливать меня не будешь? – раздосадованная тем, что ее застали врасплох, оскалила зубки Адия. – Хороший же ты сторож! - Ну, тогда мне лучше сразу с тобой бежать, - оскалился в ответ Мардан, и девушка даже насторожилась. И с чего он взял, что она бежит? Она всегда считала мужчину простоватым грубияном, и уж никак не ожидала от него такой проницательности. – Я же тебя не удержу. И голос у него отчего-то отрешенный. Неужто и правда пошел бы за ней?.. Да ну, глупости все это. Не нужна ей такая обуза. - Догадливый, - кивнула Адия. Солнце медленно выплывало из серебряного тумана. Ничего, она подождет. Нехорошо будет, если Мардана обвинят в ее побеге. Не то, чтобы ее волновало, просто тяжко вину на душу брать. Потому-то она и стояла на окраине стана, да смотрела на просыпающуюся степь. Шумела в воздухе свежесть, шуршали в уже покрывшихся липкими почками кустарниках первые птицы. Все росло, радовалось, смеялось. Отчего же ей тогда так тяжко?

На зелёном холме в ожиданьи весны После долгой зимы накануне рассвета. Возле серых камней у холодной волны, У янтарной луны - кто спросит ответа: Кому ведомо имя идущего следом? Кому ведомо имя несущего лето?

Она стоит и уже чувствует, как сейчас сзади вот-вот подбежит Зере, положит на плечо тяжелую шероховатую руку хан. Чувствует и боится. Боится, что может не успеть... Осталось совсем немного – пять вздохов, может десять. Не так уж много, а ведь тянутся тонкой пряжей, тянутся медленно и неотвратимо. - Совсем скоро зацветет ковыль, - говорит она, не сводя глаз с сияющего яркой золотой монетой светила. Мардан молчит. Она не смотрит на него, но чувствует – он слушает ее. – Будет очень красиво… - Жаль, не судьба мне с тобой на него посмотреть, - усмехается Мардан. - С Зере посмотри, - хитро косится Адия. - С кем-кем? – фыркает мужчина. – С этой неумехой-то? Да кому она сдалась? Так в девках ходить до смерти и будет. - Неужто думаешь, не сведет вас судьба? – хмыкает девушка, да вскакивает на коня – солнце вот-вот оторвется от земли и взлетит в высокое чистое небо. – Да я наворожила – теперь уж коли ее не полюбишь, то не видать тебе жены другой. Мардан подскочил от неожиданности. - Что-что ты наворожила? – зарычал он. Адия хихикнула в ладошку. - И не снять тебе ворожбу мою, так и знай, так и знай! Да и не было никакой ворожбы. Но уж больно жаль ей было подругу. - Да и не такая уж она и неумеха! Вон, на шитье какая мастерица! Но мужчина уже, кажется, взял себя в руки и поглядывал на нее исподлобья, но Адия чувствовала – ее слова он на ум себе взял. - Ну, что ж ты, едешь, или ждешь, пока я своего коня взнуздаю? - Вот еще! – Адия тряхнула туго заплетенными в косу золотыми, словно солнечный свет, волосами. - Не боишься завязнуть-то? Снега еще не сошли, земля не просохла. Вот еще бы седмицу - сошла б вода, да и мы снялись с мест этих, уж больно луга пустые этим летом будут. И правда, сорной травы много, вреда она коням принесет, ноги им спутает, и лошадей, и людей погубит. - Не могу я ждать больше. Ковыль шумит, к себе манит, ветер воет, за собой зовет...

Ковыль поет. Звенят, трепещут струны... И птичий звон, и шелест ветерка, И шум травы – все в этой песне грустной – Горячей, словно сердце степняка...

- Не могу больше. Прощай! И через мгновенье она лихо хлопнет коня по крупу, да умчится в далекую вольную степь, только ветер будет играть с конской гривой да солнце золотить длинную девичью косу. Она умчится на юг, оставляя за спиной стан, оставляя ставшую крохотной фигурку Мардана, оставляя все, к чему привязалась, что пустила в свое степное сердце. И ветер бьет в лицо, да дурманы весенних первоцветов кружат головы прелюдией лета. А над головой кружит орел – с двумя широкими крылами. А в груди ее бьется от счастья его брат – с одним отломанным крылом. Он хочет свободы. Свободы весенних степей. *** В юрте приятно пахло ромашкой и полынью. Он любил этот запах. Но теперь тут отчего-то было холодно и пусто. Так странно. Адия уехала куда-то, ничего ему не сказав. И от этого все только путалось. Она ведь всегда говорила, когда хотела отправиться в степь одна, и он никогда не запрещал. Но тогда почему оставила тут кинжал, его подарок, который всегда брала с собой? Вопросов было больше чем ответов. К вечеру хан стал метаться по стану, расспрашивая о девушке. Но – никаких следов. - Можете не ждать ее. Она не вернется. Эти слова резанули слух хана, и, кажется, им суждено было остаться в его сознании еще долго. - Мардан, ты видел ее? Когда? Куда она отправилась? – Он, кажется, был на взводе. – Эй, седлайте коней, нам нужно отыскать ее! Адия была для него всем. А сейчас словно вымел все горький степной ветер. Он не хотел терять ее. - Она не вернется, Азат. Не мечись, как загнанный волк. Бесполезно отправляться за ней теперь – она уж далеко, да и коли не захочет, чтоб нашли вы ее, то и не найдете. Такое уж ее племя. Коней только загоните. Старейшина подошел бесшумно. Или это он так взвинчен, что не заметил? - Почему? Я прочешу всю степь, но найду ее! Загоню табун лошадей, но верну! А внутри снова чувствует себя мальчишкой. Беспомощным, ничего не понимающим, покинутым. Старейшина только качает головой. - Ее племя приходит и уходит. Они - дети степи, их колыбель – ковыль, их свирель – ветер. Их не удержать, не найти. Они не верят в богов, они верят лишь в дух. Они и сами духи степи. И ее же пленники. Они приходят с севера и уходят на юг, да там и след их пропадает. Я был еще крохотным несмышленышем, когда к нам приходили люди ее племени. Рыжие, с яростными глазами, с сердцем орла и духом волка. А через год их и след простыл. Их тянет в степь, но и без людей им не жить, вот и приходят они к нам порой, только не берут никого в сердце, ведь тяжело им тогда уходить. А не уйти нельзя. И они знают о том... Так что не сыскать тебе ее. Никогда. Хан стиснул зубы. - Она ведь ничего не взяла с собой, верно? – Старик прищурился. – С чем пришла, с тем и ушла. Ее не привязать к себе ни подарком, ни поцелуем, ни песней, ни зельем. Зов степи сильнее нас всех... Она и правда ничего не взяла. Ни колец, ни серег, ни ножей, ни мечей, ни фигурки богини-матери, что он для нее из редкой березы резал. Ни алого шелкового полукафтана, ничего не взяла, только сердце его с собой похитила. Не жить ему теперь без нее. Старейшине хан так ничего и не ответил. Только изо дня в день искал ее, загоняя коней - пол табунка от одних поисков да долгой скачки пало. А ночью, глухой весенней ночью, тихо и тоскливо, беззвучно выл он в ее юрте. Где так дурманяще пахло душистой ромашкой и горькой полынью…