the amazing broken man.

Тишина путается в его поседевших волосах, Рик впервые прислушивается к ней — раньше она казалась плохим советчиком, — и замечает, что у Нигана сердце не бьётся. Он не верит, проверяет ещё раз – ничего, ни единого удара, войлочная тишина заставляет его ресницы дрожать под своей тяжестью, он слышит его и одновременно не слышит ничего, у Нигана сердце не бьётся. Ниган впервые замечает, что у Рика Граймса невероятно светлые ресницы, когда подходит непозволительно близко — не сегодня, не завтра, не сегодня, не завтра, — он сам даёт себе разрешение. Он наклоняется ближе-ближе-ближе, так близко, что Рик может видеть пустоту у него внутри, и мир вокруг них едва ощутимо дрожит, задевая кончики пальцев. Рик напоминает себе, что у Нигана сердце не бьётся, когда чувствует, что он выдыхает так рядом, у самого его уха, так ощутимо реально, что он впервые за долгое время наконец-то чувствует себя целым. У Рика дрожат ресницы — такие светлые, напоминают паутину над окном в его старом гараже ещё до начала эпидемии, — и он моргает-моргает-моргает так часто, когда Ниган утыкается носом в его ключицу и не говорит, впервые не говорит ничего, потому что Рик, вроде как, отчего-то совсем не против. И мир трескается и рассыпается, и Ниган чувствует себя разрушенным до основания, словно одна стена рушится и влечёт за собой другую, здесь, в Александрии, когда Рик Граймс разрешает себя целовать, думая о том, что у Нигана сердце не бьётся. Да плевать, что он снова ошибся, у человека, что выше и сильнее его, сердце не бьётся. Рик задыхается, в детстве ему не доводилось тонуть, а теперь он задыхается, находясь на поверхности, и мир ничем не может ему помочь. Тот мир, который он знал раньше, до эпидемии, смертельного вируса и апокалипсиса, казалось бы, достаточно хорошо для того, чтобы чувствовать себя как дома в любом его уголке; тот мир, который он возвёл вокруг себя для Лори — ей никогда не шёл белый цвет — и Карла, исчез, не оставив после себя даже фундамент, на котором со временем он бы смог выстроить новые стены. Тот самый мир, о котором теперь он помнит только по чужим рассказам, даже не думает ему помогать. Рик задыхается, и Ниган сжимает его плечи с такой невероятной силой, с такой силой, что он заставляет себя поверить в то, что если он закроет глаза и будет и дальше плыть по течению, рано или поздно его выбросит на берег. Новый мир раньше обнимал его своими сгнившими ладонями целиком, без остатка и прятал за пазуху с наступлением темноты, теперь он лежит под его ногами ошметками старой штукатурки, осколками разбитого дорогого сервиза из хрусталя или фарфора — он никогда не разбирался в таких вещах, — покореженными дешевыми рамкам для фотографий с выбитыми цветными стеклышками. Фотографий внутри, конечно же, не было и быть не могло, только трещины и почерневшее дерево, когда он нагибался, чтобы перевернуть каждую, считая это своим неотступным долгом — Ниган сжег все фотографии собственноручно, Рик его об этом не просил, но от этого внезапно почему-то становится легче. Святилище видится Рику точкой соприкосновения всех миров, с которыми он когда-либо был знаком и одновременно не видится вовсе, раньше он с лёгкостью мог представить, как захлёбывается в собственной крови Губернатор, как горит Терминус, как в Хилтопе от голода плачут дети, Святилище же он не мог пригрезить себе даже по ночам; по ночам, Рик не понимал как такое вообще возможно, он не мог вообразить даже глаза и улыбку Нигана — это было последним, что он так боялся потерять, и теперь оно ускользало от него с такой стремительной скоростью, что в первые несколько секунд он даже не успел понять, — те глаза и улыбку, которые должен был помнить лучше, чем Карла, Джудит, Мишон или свои собственные. По ночам, судорожно ища на ледяной белой простыне ладонь Мишон, он думал, откуда на самом деле пришел Ниган и еще о том, что у него сердце не бьется. Он просыпается только тогда, когда Ниган касается большим пальцем его потрескавшихся губ, глаза открываются сами, здесь он не властен над собой. Первое, о чем Рик думает, когда смотрит прямо перед собой в тёмно-зелёные пустые глаза напротив — никуда оно не делось, вот же, он схватил его и держит, держит так крепко, так крепко, что теперь оно точно не ускользнет от него среди ночи в пустой постели под беспредельно низким грязным потолком; второе, о чем Рик думает, когда смотрит прямо перед собой на острые уголки бледных, почти бескровных губ — эту улыбку он ненавидит. Это мёртвое, молчаливое, беззвучное сердце, которое он периодически одалживает, примеряет на себя, раздумывая о том, как там на самом деле всё работает; то самое сердце, которое он разбирает на тысячу деталей с точностью ювелира, будучи уверенным, что когда-нибудь одна из дорог приведет его к Святилищу; это самое сердце он ненавидит. Но больше всего на свете он ненавидит себя. Рик хочет расплакаться, снова, он думает, он вполне может себе это позволить, если сила ничего не значит без красоты, боль, должно быть, без слез тоже не имеет смысла; и Ниган ловит его эту мысль, крепко сжимая в ладонях, он не позволяет, не даёт разрешения, смотрит твердо и прямо в глаза. Это территория Нигана на территории Рика, он обязан слушаться — это просто дрессировка, в этом Рик себя убедил с трудом, это он принял, через себя сотню раз переступив, и теперь это, к его же удивлению, начинает работать правильно. Ниган настойчиво давит на затылок, и Рик все понимает — господи, храни Рика Граймса за то, что он всё понимает, — позволяя ему едва-едва касаться лба губами, сжимать волосы на затылке все сильнее, пока не станет ощутимо больно. Он ловит чужое дыхание на своей шее — такое неловкое и осторожное, словно ни с кем не хотел им делиться – и мысленно говорит себе мое-мое-мое. У Рика кружится голова и дрожат колени, голос Нигана вышибает воздух из его легких и все, чего он хочет — упасть ему навстречу, не важно продолжит он вести или сделает шаг назад. У Нигана горячие ладони, он скользит пальцами по шее Рика, задевает пульсирующую синеватую жилку под бледной кожей, и Рик ждет от него чего-то, что делает Нигана тем, кем он видится Рику в самых ярких кошмарах: удар коленом в живот, выстрел в голову, нож под ребрами; но Ниган целует его, кусая потрескавшиеся губы, и боль, эта боль кажется ему такой удивительно сладкой — жвачка со вкусом перечной мяты с заправки в Кинг Каунти, — что в этом мире он ничем не отличается от тех, кого они так боятся. Ниган помогает ему заново выстроить стены на пустом месте, на том самом месте, где раньше кроме выжженного пустыря не было ничего. Ниган называет это очередной услугой, Рик говорит спасибо, потому что так надо и проглатывает это, не жуя, Рик думает, что при всем при этом у Нигана сердце не бьется. Его сопротивление заканчивается ровно там, где начинаются тонкие и такие правильные пальцы Нигана на его шее, плетущие амальгаму к небритому подбородку так грубо, что на осмысление происходящего у него совсем не остается времени — он считает секунды под дулом пистолета, приставленного к его виску. Его сопротивление заканчивается ровно там, где он чувствует, как стены вокруг него осыпаются пеплом, как он растворяется в выгоревшей земле. Осознание того, что это не его пустота приходит не сразу, в этот раз он не ошибается, у человека, что выше и сильнее его, действительно сердце не бьётся.