Цветы не дадут солгать.

На самом деле Филипу нравятся его цветы. Пускай они больше не богатого бордово-красного цвета, пускай он сдирает их с кожи каждое утро, но он всё равно любит их — маленьких, аккуратных, с бархатистыми лепестками. Это не огромные хризантемы или пушистые гортензии, которые невозможно спрятать под шапку и приходится как-то выкручиваться, чтобы не отморозить уши. Нет, Филип легко укладывает свои фиалки под капюшон в считанные мгновения и посмеивается над теми неудачниками, которые пытаются усмирить свои «сады господни». С другой стороны, он представить не может какие-то другие цветы в волосах Лукаса, как не роскошные белоснежные лилии, королевской короной венчающих тому голову. Хрупкие лепестки, готовые сломаться от любого касания, путаются в светлых прядях и топорщатся на затылке, полностью отражая характер своего хозяина — тоже ершистого, постоянно поглядывающего на всех с высока, а на деле робкого и до мурашек в груди нежного. Впрочем, свои мысли Филип лишний раз не озвучивает. Он вообще сторонник помалкивать, поднаторев в этом деле в зале суда: любое лишнее слово только сильнее ограждало его от матери. Привычка придерживать язык за зубами работает ему на руку, пока он наблюдает, как Лукас пытается справиться со своими лилиями. Те постоянно выкручиваются у него из-под пальцев, не желая поддерживать хотя бы видимость порядка. Филип посмеивается про себя — Лукас такой беспомощный иногда! — и думает, что он бы давно справился с такой проблемой. Соль в том, что он, в отличие от некоторых, не боится делать себе больно.  — Иди сюда, — не выдерживает Филип, когда пантомима «plants vs motorcyclist» начинает надоедать. Они сюда приехали снять пару трюков — ничего больше! Чем быстрее начнут, тем больше у него останется времени, чтобы попытаться поймать губы Лукаса своими. Тот, конечно, потом и сам войдёт во вкус, но Филип не верит в чужой энтузиазм. Все эти богатенькие мальчики очень любят всякие запретные вещи: наркотики, выпивку, секс с другими мальчиками.  — Они не укладываются, — раздражённо заявляет Лукас, будто это и так не очевидно. Филип решительно касается стебельков лилий, принимаясь те обкручивать друг вокруг друга и укладывать над висками. Лукас крупно вздрагивает и отшатывается, стоит ему чуть усилить нажим. — Ты же их сломаешь!  — Вовсе нет, — Филип честно пытается поймать уворачивающиеся цветы, но Лукас крутит головой. Взгляд у него как у напуганного ребёнка, которого сердитый отец заставляет впервые выстрелить по мишеням. Это впивается в сердце острым крючком и сладко тянет, заставляя совершать глупые вещи. Такие, как нежно заключить лицо Лукаса в ладони.  — Я их не сломаю, успокойся, — Филип слабо улыбается, глядя на то, как хмурится Лукас. — Серьёзно. Я отлично справляюсь с цветами.  — С чего бы это? — фыркает Лукас, но не отстраняется, только ещё сильнее сводит брови и иронично кривит губы. Он складывает руки на груди — хотя в данной ситуации это смотрится весьма комично, — и недружелюбно щурится. — Ты же сам не цветёшь. Филип смотрит на него взглядом «ты дурак?», отступая на шаг назад и пряча руки в карманы. Лукас сразу принимает позу, которую про себя называет «уверенным парнем»: распрямляет спину, разом становясь ещё выше ростом, разводит плечи и вскидывает голову, отчего кадык на его шее проступает ещё острей.  — У тебя ни одного цветка, — припечатывает он.  — Ты дурак? — интересуется Филип, поняв, что взгляда будет явно недостаточно. Ему хочется нервно рассмеяться, настолько это ситуация неловкая. Он липнет к Лукасу, отчаянно ища любой знак, что чувства того искренние, позволяет грубо вжимать себя в стенку сарая, целуя до саднящих губ, и отталкивать в школе, смиренно терпит все перепады настроения и оскорбления, утешает, обнимает, чёрт знает что ещё делает, а теперь, оказывается, что ему надо цвести? Чтобы вся школа знала? Или чтобы Лукас имел на него лишний рычаг давления? Он медленно закипает, дёрганно отводя взгляд и сглатывая.  — Но ты же… — Лукас неожиданно сипнет, отчего его голос становится нежнее и выше. Филип удивлённо оборачивается на него, круглыми глазами глядя на покрасневшего парня. — У тебя же… — Лукас мнётся и бросает один из своих щенячьих взглядов, от которых совершать глупости хочется ещё сильнее. — У тебя нет… цветов. Это понятно… — он снова опускает глаза, нервно задирая плечи к самым ушам. Филипа буквально бросает к долговязой фигуре, будто кто-то толкнул в спину. Он обнимает Лукаса одной рукой, второй приподнимая подбородок, и, замешкавшись на секунду, быстро целует. Их поцелуи всегда такие нежные, сколько бы страсти они не чувствовали: Филип может едва ли не стонать от ощущения языка во рту и крепких рук вокруг себя, но Лукас ни разу не кусает его, обращаясь так же бережно, как со своими лилиями.  — Что тебе понятно? — ворчит Филип, пытаясь восстановить дыхание минутой позже. Лукас вместо ответа целует его снова, буквально вжимая в себя, а потом прячет лицо между плечом и шеей, щекоча прерывистыми вдохами кожу.  — Ты просто не влюблён в меня, — он не позволяет Филипу отстраниться, бормоча это ему в ухо. — У меня есть Роуз, и я обзываю тебя, — и заканчивает ещё мрачнее. — Я тебе не нравлюсь.  — Два балла за логические изыскания, — тяжело вздыхает Филип, всё-таки выпутываясь из чужих объятий. Лукас кажется сердитым и слегка на взводе, но это нормальное явление, если тот нервничает. — Цветы можно срывать. Вот и весь секрет.  — Но это же больно!  — Нет, — терпеливо поясняет Филип, игнорируя удивлённое лицо Лукаса: хоть кто-то из них двоих должен уметь держаться себя в руках, ей-богу! — Смотря, где отрываешь, — он невольно касается места за ухом, откуда только сегодня утром сорвал две фиалки. — Если у самой кожи, то даже крови нет.  — То есть… — задумчиво произносит Лукас, водя пальцем в воздухе, точно записывая что-то невидимое или ставя отметки в пунктах. — У тебя есть цветы, но ты их срываешь?  — Браво, Шерлок, — подкатывает глаза Филип, уже жалея, что завёл об этом разговор. Он и сам понимает, насколько болезненно это звучит «я обрываю свои цветы», но ему уже давно нормально. Он привык. Стоит ли делать драму? Тем более Лукасу, который постоянно напоминает, насколько всё у них несерьёзно, щеголяя при этом лилиями в филипову честь. Король вранья!  — То есть, ты меня любишь? — Лукас неожиданно радостно улыбается, словно его действительно задело бы то, что Филип его не любит. Будто для него имеет значение, что к нему чувствует этот «грёбаный сталкер» и искренне ли целует «городской наркоша». Филип нейтрально пожимает плечами, стараясь сделать лицо равнодушным, но он чувствует, как начинают гореть щёки. Нет, ну правда, цветёт он или нет — какая разница Лукасу? Тот до сих пор иногда вздрагивает при поцелуе, словно его первым порывом является желание отстраниться.  — Ты покажешь мне? — Лукас перестаёт опираться задницей о байк и подходит почти вплотную, неуверенно цепляя сначала за рукав куртки, а потом спускаясь ниже и осторожно переплетая их пальцы. Будь это искренне, Филип бы задохнулся от того, насколько же нежно всё происходит. Лукас касается кончиком носа его лба, на котором не так давно красовалась фиалка, потом наклоняется, будто подныривая, и почти невесомо целует. — Покажешь мне свои цветы? — Это… ммм… фиалки, — бормочет Филип, уже сам подставляя губы. — Почти чёрные. Ничего интересного.  — Но они мои, — возражает Лукас, заглядывая ему в глаза. Слишком близко. — Я хочу их увидеть.  — Они прорастают в основном ночью, — Филип отворачивается, когда объятия ослабевают, и решительно отходит в сторону. Он ещё не растерял всё чувство самосохранения и не без оснований подозревает, что если продолжит вот так плавиться под руками Лукаса, не имея никаких гарантий для будущего, то закончит фиалками в горле. Он откашливается. — Ну так что? Ты дашь мне заплести свои лилии, чтобы мы сняли видео? Или продолжим тут задницу морозить? Лукас мученически вздыхает, но послушно наклоняет голову — чёртова разница в росте! Похоже, разговор закончен. Или не закончен, потому что на следующую неделю Филипа затаскивают за угол школы, и он даже сориентироваться не успевает, когда его притискивают к стене. Кто это — сомневаться не приходится; только Лукас может быть с ним так фамильярен, сочетая грубость и при этом осторожность.  — Мой отец уезжает завтра на два дня в город, — быстро шепчут ему на ухо, пока он пытается составить картину происходящего. — Приходи ко мне с ночёвкой — покажешь фиалки.  — Ты меня бесишь, — совершенно неискренне врёт Филипп в спину удаляющемуся Лукасу, который, как всегда, игнорирует его слова и цепляет по дороге Роуз, со смехом поддевая пальцем одну из её маргариток. Белые цветы смотрятся особенно нежно на фоне тёмной кожи и кудрявых волос, но Филипу не до эстетики. Он и сам понимает, что ревнует, но куда больше его волнует предстоящая ночёвка. Это ведь… свои цветы показать. Лукасу. Всё равно что подписаться под каждым словом договора «я, моё сердце и мой мозг обязуются любить тебя, что бы ты с нами не делал». Филип устало трёт глаза: как же не хочется лишать себя даже такой призрачной безопасности. Лучше бы у них было всё невзаимно, холодно и только ради секса, но Лукас, — как иронично, — расцветает первым и цветёт так буйно, что Филип с трудом сдерживает придурковатую счастливую улыбку — он и представить не мог, что кто-то может влюбиться в него вот так. Так сильно. Он тщетно уговаривает себя, что это всё интерес того, кто соскучился по новым ощущениям, но лилии Лукаса не вянут, не темнеют, продолжая раскрывать всё новые и новые цветы. Так цвели мама и Билл в лучшие свои дни. Так цветёт он сам. В этот вечер Лукас дёрганый больше обычного, будто мальчишка в канун Рождества. Филип ловит его на том, что во время ужина, который они проводят за просмотром «Людей в чёрном 2», тот перебирает ему волосы на затылке.  — Это же просто цветы! — наконец, не выдерживает он, когда Лукас, будто задумавшись, обнимает его поперёк груди и смотрит телевизор уже из-за плеча, тыкаясь носом в вихры возле уха. — И ты что… нюхаешь меня?  — Пф! Нет! — очень натурально возмущается Лукас, мгновенно отстраняясь и едва не спихивая его с дивана на пол, но Филип всё равно подозрительно щурится: он почувствовал чужое дыхание на мочке уха. Лукас скучающе подпирает голову рукой, наблюдая за метаниями Джея на экране. — И при чём тут цветы? Вообще не при чём.  — Ну да, — скептично кивает Филип, отползая на другой край дивана и поворачиваясь к телевизору. Где-то минут через десять Лукас почему-то оказывается на расстоянии вытянутой руки, и конец фильма они всё равно смотрят в обнимку. Так мило. И почти правдоподобно. Лукас стелет ему на своей же кровати, и, вопреки всем опасениям Филипа, даже не строит между ними стену из подушек. Когда выключен светильник, в комнате воцаряется такая тишина, что слышно, как ухает сова в лесу. Раньше такие звуки тревожили Филипа, привыкшего к гудкам машин и шуму улицы, напоминали фильмы ужасов, но сейчас он если не привык, то сумел как-то приспособиться. Он слушает бесконечное «уху» от совы, глядя в закрытую дверцу шкафа Лукаса, потом вздыхает и поворачивается на другой бок, закидывает руку на бледный бок с проступающими рёбрами.  — Ты серьёзно? — дёргается Лукас и хлопает его по пальцам. — Руку убрал.  — Заткнись, — незамедлительно реагирует Филип, уже привыкший к этому, как к страшным голосам ночного леса. — Ещё врежь мне.  — Идиот, — комментирует Лукас и устраивается под его рукой удобнее. Филип подкатывает глаза. Наверное, утром он проснётся либо на полу, выпихнутый привыкшим спать в одиночестве Лукасом, либо без одеяла. Он просыпается от назойливого взгляда. Не надо гадать, кто может препарировать его взглядом с утра пораньше — кандидатура только одна. Лукас вроде упоминал, что жаворонок, но судя по ощущениям Филипа, сейчас совсем несусветная рань. В комнате холодно, но, что удивительно, он до сих пор укрыт одеялом по самые плечи: сам бы так не укрылся, значит Лукас позаботился. Эта мысль заставляет улыбаться, но Филип сдерживается — они не в каком-то фильме для 13+, где герои просыпаются с улыбкой на губах, готовят завтрак на двоих и едят тосты, сидя в обнимку. Сейчас несусветная рань. Через пару минут Лукас поймёт, что он не спит и начнёт докапываться до фиалок. Филип уже хочет открыть глаза, когда чувствует слабое прикосновение к своему виску. Там как раз цветёт цветок. Лукас осторожно поглаживает его пальцами, потом опускает руку на щеку, но, видимо, не удержавшись, снова нежно перебирает лепестки. Воображение само рисует, как выглядят тёмные фиалки на бледной коже, и Филип не выдерживает, морщась от приятной щекотки и открывая глаза. Лукас почему-то не отдёргивает руку и даже не смущается.  — Я тебя разбудил? — негромко спрашивает он, уже не боясь потревожить и зачёсывая волосы со лба, чтобы лучше было видно фиалки.  — Ага, — Филип сдержанно зевает сквозь зубы и потирает костяшкой пальца глаза. — Ну как? Удовлетворяешь своё любопытство? Он старается говорить спокойно, но в груди дрожит от волнения и кажется, что сердце превратилось в струну, гудящую от каждого прикосновения Лукаса к фиалкам. Это так мелодраматично, но Филип не может больше шутить. Он просто хочет, чтобы Лукас не убирал руку, и тот не убирает, перебирая цветы, мягко пересчитывая их — семнадцать за эту ночь. Так буйно цветут только влюблённые по уши.  — Они бархатные, — светло улыбается Лукас. Эта улыбка ужасно ему идёт, Филип хочет сотню раз запечатлеть её на фотографии, жаль только нечем. Да и Лукас прибьёт его потом. Поэтому он только тянется за коротким утренним поцелуем и, поймав чужую ладонь, отводит от своей головы.  — Я пойду их сорву, а то потом забуду в спешке какую-нибудь, — Филип уже собирается встать с кровати, когда Лукас дёргает его за руку на себя. — Да ляг ты, успеешь. Филип послушно падает обратно в огромный матрас, роняя голову на подушку и потягиваясь. Кровать у Лукаса всё-таки шикарная. Он рассеянно думает, что нужно вернуться к Хелен и Гейбу, чтобы успеть съездить с ними в гиппермаркет — это обязательное условие для скрепления семейных уз! Волнение всё ещё бродит где-то в груди, и Филип не уверен, что скоро сможет вытолкнуть из памяти то, как Лукас касался его цветов, но всё нормально. Всё спокойно.  — Оставишь мне одну? — вдруг подаёт голос Лукас и отворачивается на бок, вот только его ухо, высунувшееся из белых волос, краснее помидора. — Одну фиалку. Лады? Филип таращится в стену, отчаянно хватая ртом воздух, потому что сердце совершает кульбит и колотится то под горлом, то с другой стороны рёбер. Это не может быть правдой, просто не может! Но почему-то верить, что у них всё несерьёзно, больше не получается.