когда рушится мир

Коридор до кабинета командора кажется бесконечным — в ушах эхом отдается стук разбитых каблуков, а свет люминесцентных ламп выжигает сетчатку. Ссадины на свежеумытом лице горят пуще прежнего. Хонсок идет докладываться последним. Двадцать третьим. Двадцать три человека — вот и все, что осталось от целого отряда. "Минимальные потери" — почти восемьдесят процентов состава. На последнем повороте он встречает Хеджона — тот идет не спеша, рассматривая свои ботинки, и больно задевает Хонсока плечом. Хеджону явно нужно в медпункт — он прихрамывает очень сильно, а импровизированная перевязка все еще медленно напитывается кровью. Но там, под выходом из штаба, сидит Юто, который заглядывает в лицо каждому из гвардейцев, нетерпеливо выспрашивая: а Усок где? вы не видели Усока? Никто не видел. Хонсок и Хеджон — единственные выжившие из группы "В", и им придется рассказать очень много, хотя хотелось бы не говорить ничего. Может быть, к Юто после дежурства на кухне уже прибежал Шинвон, и тогда Хеджон до медпункта точно дойдет нескоро. Когда спустя полчаса Хонсок закрывает за собой дверь штаба, на улице темнеет, а у крыльца никого — ни Юто, ни Шинвона, ни Хеджона. Из столовой группками расходятся гвардейцы, готовясь к отбою, и Хонсок прибавляет шагу — ему нужно поторопиться, чтобы успеть отхватить себе хоть что-то. Допрос (по-другому не скажешь) длился целую вечность, но итог не мог быть другим: напротив имени Усока отливает фиолетовым поставленный рукой командора штамп: "был съеден", и папка с личным делом пополнила пугающе немаленькую горку, возвышающуюся в углу. — Никто не должен знать, — сказал ему Хеджон, когда они добирались до базы, и Хонсок не имел права и не хотел с ним спорить. Но как быть с Шинвоном и Юто, троицей неразлучников, которых без устали подкалывал Евон, они не решили, и сейчас Хонсок заглядывает в столовую с тревогой — вдруг увидит те самые вопрошающие глаза? Ему везет: в столовой почти пусто, и никто не лезет к нему с расспросами, и даже полная порция полагающегося ужина находится, даже не совсем остывшая. Хонсок моет руки: вода ледяная, но он не чувствует холода. Пережевывает остатки котлеты и не ощущает вкуса. Вокруг переговариваются другие гвардейцы, оглядываются, шепчутся — Хонсок не слышит. В ушах тишина и тихий шепот Хеджона, перед глазами — кусок синего безоблачного неба. Впереди три дня выходных, и он им совсем не рад. Усок сидел два дня назад за этим столом. Может быть, на этом самом месте. Хонсок проводит рукой по столу: пальцы ощущают шершавое дерево и призрачное тепло от только убранной тарелки. Усок больше никогда не сядет за этот стол, никогда не пожалуется громогласно за нищенские порции, никогда не подерется шутливо с Юто за добавку. Не то чтобы Хонсок впервые встречался лицом к лицу со смертью — об этом смешно даже думать. Ведь если логически размыслить, то каждый из оживших мертвецов, которых он вторично отправлял на тот свет, тоже когда-то был человеком. Только сегодня их было около трех десятков: застрелено, взорвано, проткнуто штыком, и Хонсоку в голову не приходило задумываться ни об одном из них. Равно как и о тех, кто не возвращался с ним в штаб после предыдущих операций — на его памяти ни один отряд не возвращался без потерь. Конец света меняет уклад жизни; постоянные торопливые похороны стали еще одной нормой, как построй после подъема или долгие часы муштры на плацу. А большие глаза Усока, почему-то немного виноватые, выжглись на внутренней стороне век и Хонсоку никакие компромиссы с собственной совестью не помогут. Он чувствует себя виноватым, и в этом вся суть. Его ловят на выходе: Юто тянет его за рукав, и даже в темноте видно, какие у него красные и опухшие глаза. Поговорили, уже значит, с Хеджоном. В голове закружилось, как перед прыжком с огромного трамплина. Хонсок набирает воздуха в грудь побольше — где бы откопать еще немножко мужества? Стоять перед заплаканным Юто намного страшнее, чем сносить штыком живому мертвецу голову наотмашь: тогда Хонсок не чувствует страха, а сейчас у него бешено колотится сердце. — Мне Хеджон рассказал, — гудит Юто, все еще держась за рукав Хонсока, как маленький мальчик. Он всхлипывает и опускает лицо, стесняясь. Такое чувство, будто в Юто садятся его единственные батарейки, которые давали ему хоть какое-то желание жить. Дышать. Смеяться. А теперь этого всего нет. Потому что Усока нет, и его кровью отчасти запачканы хонсоковы руки. Хонсок же мог поспорить с Хеджоном. Мог настоять. Он, в конце концов, старше, выше, больше и сильнее. Мог припомнить статут — по факту, они совершили преступление: Хеджон пристрелил их боевого товарища, Хонсок сокрыл, и плевать, что в противном случае на базу вернулось не двадцать три из сотни, а на двое меньше. Не это имеет значение, когда плечи Юто — несгибаемого, огромного, всегда смешливого Юто! — колотит крупной дрожью, а лицо мокрое от слез. Хонсок не знает, как это — потерять последнее в жизни. То есть, конечно, у Юто остался Шинвон, который теперь точно не бросит (где, кстати, он?), но Шинвон — это друг, верный и преданный, но друг. Усок был для Юто всем. Другом, братом, миром — эти двое жили в своей особенной ментальной связи. Но в конце света не бывает романтики. Это только кажется. Хонсок молчит. Считает выдохи: свой и Юто. Свой и Юто. Пальцы Юто сжимают рукав Хонсока до побелевших суставов. — Спасибо, что не оставили его там, — гудит японец и громко втягивает воздух носом. Под горлом у Хонсока образовывается впадина, глубокий черный провал — и его сердце летит туда, бултыхается в чертову воду. Это только миг, секунда испуга, что его никогда не простят, а он себя точно ни за что не простит — а потом Юто обнимает его так, что хрустят ребра, и тараторит, запинаясь и захлебываясь, что у него не хватило духу сделать бы также, и что он счастлив, что Хеджон и Хонсок оказались рядом, и что все вышло именно так, и что в противном случае последние минуты Усока превратились бы в сплошное мучение, а так он погиб почти как герой, и Юто, и Шинвон, они оба бесконечно, бесконечно благодарны. Они доходят до казармы вот так, в обнимку, и Юто, шумно шморгая носом, отлепляется от Хонсока только когда подходит к двухэтажной кровати, которую теперь делит с Шинвоном — тот спит на нижнем этаже, у него красный нос и воспаленные красные веки. — Вы живы, — говорит Юто на прощание. Хонсок хлопает его по спине. Он жив. Живет в эту самую секунду. С большой вероятностью он будет жить следующие три дня выходных, если только какое-нибудь полчище обезумевших зомби не ринется атаковать их штаб. Хонсок так бы хотел жить долго-долго. Жить, зная, что его шансы умереть в ближайшее время не колеблются в пределах девяноста процентов, и что никто вокруг тоже не умрет. Он пошел в Гвардию Спасения, дыша этой мечтой — благородной, так подходящей под лозунги на мотивирующих плакатах. А что получил? Бледное лицо Усока стоит перед глазами. И расслабленное, безмятежное Хеджона — непременно рядом. Хонсок же никогда себе не простит, сколько много или мало он проживет. Он будет жить. Их с Хеджоном кровать стоит в самом углу казармы, где не так шумно и светло. У Хеджона на бедре и груди — тугие бинтовые повязки, все руки в пластырях и пятнах от лекарств. В голову запоздало стреляет: а Хонсок так и не явился в медпункт. Завтра выговор небось вкатают и продержат два часа дольше. Но сейчас — есть дела поважнее. Он смотрит на Хеджона сверху вниз и надеется, что его лицо выглядит таким же непроницаемым. Так начиналось столько их стычек — со взгляда, или с неосторожно брошенного слова, или касания, когда Хонсок и сам не понимал почему тянулся к хеджоновому плечу, хотя тот столько раз отбивал его руку. Отбивает и сейчас — удар приходится четко по свежему синяку, Хонсок морщится. — Чего хотел? — Хеджон забирается на кровать с ногами и расправляет помятую наволочку. — Поговорить нужно. Ему хочется закричать Хеджону в лицо. Закричать так, чтобы у того лопнули барабанные перепонки, чтобы потекла кровь из ушей, чтобы треснула его маска лени и вальяжности, брезгливого равнодушия ко всему вокруг. Как он вообще может оставаться таким, когда — Хонсок сжимает кулак в кармане и опирается плечом об лестницу их двухэтажной койки. Хеджон хмыкает. — Обойдешься, — и поворачивается к Хонсоку спиной.