***
На донышке бутылки – два глотка свободы, 25-летний "Далвини", потерянный рай. Под ногами обрывки газет, окурки, объедки, отходы многомиллионного мегаполиса. Если бы я не был так пьян, я удивился бы, что в пяти минутах ходьбы от финансового центра, от полицейских патрулей и ухоженных парков, в самом центре столицы гниёт эта унылая каменная клоака. Если бы я не был так пьян... Сегодня я завершил аквизицию "Трент Мобил". Сегодня этот надменный аристократ подчинился моей воле. Не было бы счастья, да несчастье помогло: у него серьёзно заболел супруг, и Трент решил, что должен проводить больше времени с семьёй. Как бы то ни было, я – владелец крупнейшей мобильной сети Астории. И теперь мне нечего больше желать. Что случается с человеком, у которого закончились желания? Он обнаруживает себя в городских трущобах, без цели и почти без выпивки. Две шлюхи у входа в Севен-Елевен, тощий и жирный, оба омеги, оба не первой свежести. На жирном порванные чулки, у тощего гнилые зубы, которые он скалит в бессмысленной улыбке, в зубах сигарета. В дверях магазина появляется третий, высокий и тонкий, в рубашке с блёстками, на звенящих шпильках, с коротким ёжиком рыжих волос. У него широкий шаг человека, которому все равно куда идти, лишь бы подальше отсюда. В его движениях что-то ломкое, будто у игрушки, у которой вот-вот закончится завод. Он вскидывает голову жестом смутно знакомым, заворачивает за угол. Если бы я не был так пьян... Ещё один тип выскакивает из магазина, на нем слишком узкие штаны и слишком много побрякушек на шее. Он оглядывается по сторонам, замечает рыжего омегу и бросается за ним следом. Я слышу крики, мат, звуки ударов. Почему-то сворачиваю в тот же переулок. Маленькая трагедия разворачивается передо мной, я даже немного трезвею от интереса. В переулке тип в узких штанах прижал омегу к стене, на губах у омеги кровь. – Сука, паршивая блядь! Я вытащил тебя с помойки, ты понял? А ты что, бля? Пасть разеваешь? Носом крутишь, как целка? За это я держу тебя, блядь? Пимп хватает омегу за ворот, дёргает, разрывая его рубашку. Под рубашкой виден белый корсет с тонкими кружевами. В этот момент я узнал бы его, если бы я не был так пьян. – Вали! – орет пимп. – Шевели ластами! И чтоб к утру была двойная выручка, или я тебя на органы, блядь, нашинкую! Хватает омегу за плечо, разворачивает, толкает вперёд. По инерции тот делает несколько неровных шагов, ломкая шпилька скользит по нечистому асфальту. Я успеваю подхватить его. Рядом со мной – его темно-синие глаза в терновом венце слипшихся от туши ресниц. Он узнает меня первым, ведь я слишком пьян. Губы его некрасиво кривятся, как тогда, пятнадцать лет назад, на изломе жизни. Он выпрямляется, гордо вскидывает голову и говорит мне очень твёрдо: – Уходи. И забудь. И я ушёл. И забыл. Вспомнил лишь назавтра, после завтрака, не принятого организмом, после сауны, массажа, ланча и прогулки по набережной. Колени казались ватными, что-то противно подрагивало в животе, и в груди, и в горле, будто какая-то гайка развинтилась в механизме и теперь тарахтела о корпус. Я постоял на мосту, поглядел на реку, от вида подвижной воды мутило. И вдруг вспомнил: Альвин. И понял, что развинтилось во мне, да не сейчас, а тогда. Пятнадцать лет назад. Сначала было все понятно: план действия, запасные варианты, нужные люди в нужных местах, которым дана конкретная установка. Альвин де Лореньи, семьдесят восьмого года рождения, учился во второй муниципальной школе, жил в том же районе. Доблестная столичная полиция провела рейд к югу от туннеля, между седьмой и одиннадцатой. Мне прислали снимки задержанных: шлюхи, пимпы, дилеры. Альвина среди них не было. Я разозлился. Даже шлюхой он был неправильной. Не мог вписаться в нужные рамки, быть таким, как все. Этого он не мог никогда. В школе – белые гольфы, белые туфельки с атласными бантиками. Мы курили за школой, тискали омег за попки, пили дешёвый портвейн. Он сидел на скамейке в парке и читал стихи. Мы хватали двойки, срывали уроки, прогуливали все, кроме физры. Он всегда получал пятерки, читал стихи с выражением и был любимцем каждого учителя. Мы бегали за самыми отвязными рок-панками, набивали себе тату и прокалывали ноздри. Он ходил на концерты в филармонию. Мы занимались единоборствами, баскетболом и гоняли в футбол на пустыре за гаражами. Он ходил на балет... Он был невыносим. Мы обливали грязью его гольфы и туфельки, совали жевательную резинку в его туго заплетенную косу, спускали в унитаз очередной томик стихов. Он молча плакал, глядя на нас своими невозможными васильковыми глазищами, а назавтра приходил в школу таким же вызывающе чистым и абсолютно чужим. Хотелось взять его и стучать прилизанной башкой о стену, пока он наконец не поймёт: он такой же, как все. Такой же грязный, грубый и простой. Движимый по жизни теми же примитивными желаниями: пожрать, посрать, поебаться и повыёбываться. Однажды я прижал его в школьной раздевалке, засунул руки в шорты и стал сильно мять его попку, член и яйца. Он ничуть не возбудился и сопротивляться не стал, просто стоял и глядел мне прямо в глаза, а по щекам у него катились слезы. И тогда я понял, что хочу его. Но не так, не насильно. Хочу, чтобы он ползал передо мной на коленях и умолял трахнуть его. Хочу взять его в грязи, в вонючем сортире, хочу, чтобы он отсасывал мне, стоя на коленях на обоссанном полу. Устроили однажды в школе конкурс талантов. Участвовала, конечно, малышня. Когда к нам подкатили с такими предложениями, мы просто поржали. Все, кроме него. Воспоминания о том вечере с годами не стёрлись, будто выжженные в памяти. Он танцевал лебедя. На нем была белая пачка и пуанты, в гладко причёсанных волосах – перья. В зале было темно, на сцене – один голубой луч прожектора, и в столбе нездешнего света – он, пришелец из космоса, призрак, видение из другого мира. Белые плечи и руки-крылья, длинная шея, движения, каких не бывает в жизни, ноги – лучи света. Протяжная музыка говорила о красивой печали, и омега на сцене говорил о том же: о несбыточной мечте, о мире далеко за пределами угрюмых новостроек, о красоте, которая никогда не будет твоей. О хрупкой и сильной птице, которую можно убить, покалечить, сломать, но пока она жива, никто не может втоптать её в грязь. Мне казалось, что музыка, и свет, и лебедь с его волшебной красотой сливались в одну реку, и эта река проходила сквозь меня, оставляя в груди сладкую боль. Оттого, что нельзя удержать эту птицу. Оттого, что нельзя улететь следом за ней. Когда зажегся свет и все захлопали, я отвернулся от сцены. Не хотел видеть превращение лебедя в Альвина. Мой приятель по кличке Соха сказал: – Ты засмотрел, как у него там все выбрито? Ни волоска, все голенькое. И тогда я понял: лебедю не место в нашей школе и в нашей жизни. Кажется, я знал это всегда, но лишь тогда понял это окончательно, со всей убежденностью семнадцатилетнего дебила. Школа подходила к концу. Уже назначили день выпускного, нашли и место: загородный пансионат текстильного комбината. Закупали портвейн, доставали таблетки. Торчок, с которым я говорил про таблетки и дурь покруче, предложил мне небольшую ампулу. – Это кайф для больших мальчиков, братан, – сказал он мне, похабно улыбаясь. – Начинает течку у омег. Подожди полчаса и пользуйся... Я вспомнил лебедя. И понял: втоптать гордую птицу в грязь все же можно. И нужно. На выпускном я удивил всех, пригласив Альвина на танец. На нем были белые брючки, и те же атласные туфельки, и рубашка с кружевным жабо. Он смешно краснел, когда я говорил ему обычную фигню про то, какие у него красивые глаза, и как он классно танцует, и какая у него улыбка. После танца сказал: – Жарко, пить хочется? Тебе принести? На нас смотрели. Он сказал: "да". Я принёс два стакана лимонада. Ещё подумал: а что будет, если я сам выпью не тот? Стало очень смешно. После этого я не отходил от Альвина ни на шаг. И вскоре это произошло. Он сказал: – Силы Света, как здесь жарко! И душно. Мне кажется, я болен... – Пойдём выйдем на воздух, – предложил я, а Альвин вдруг вцепился в мою руку. Его губы некрасиво кривились. Я почувствовал его запах, странный и приятный. Он прошептал: – Дэл, пожалуйста, отвези меня домой! Мне плохо. – Конечно! – легко согласился я. Усадил его в машину и послал смски четверым друганам: через полчаса у меня на даче. В машине его совсем развезло. Он даже не понимал, куда я его везу. – Хочешь, помогу тебе? – спросил я и, не дожидаясь ответа, расстегнул ширинку его белых штанов. Он кончил, едва я взял его член в ладонь. И через минуту у него снова был стояк. Когда мы подъехали к даче, его брюки были мокрыми насквозь, даже на сиденье попало. Пацанов ещё не было. Я взял его первым. Он был очень влажным и очень узким. Мы развлекались с ним три дня. Не били, синяков и засосов не оставляли, поили бульоном, мыли. И трахали почти без остановки, со сцепками, в дырку и в рот, дрочили на него, заставляли просить. И он просил... Ползал на коленях по грязному полу, подставлял нам свою дырку, старательно облизывал члены. А на четвёртый день я отвёз его домой. Его брюки были такими же белыми, но теперь это не имело значения. Теперь он был грязным. Таким же, как все. Я победил. Но радости почему-то не было. Как будто я убил что-то в себе, что-то, чего у меня на самом деле никогда не было, но теперь уж точно никогда не будет. Лебедя, быть может. Больше я Альвина не видел. До того самого дня, когда я оказался в трущобах за туннелем. Нашёл его мой начальник охраны, бывший капитан императорской гвардии Мо. Нашёл в том же районе, в двух кварталах от Севен-Елевен, в подвале дома с окнами, забитыми фанерой. Он лежал на грязном тюфяке, накрытый рваным одеялом. Услышав нас, поднял голову, скользнул по нам мутным ничего не значащим взглядом, застонал. Сбросил одеяло, встал на колени и локти, выпятив худую попку, пробормотал: – У меня пока нет денег... Пожалуйста, ещё два дня... Я быстро завернул его в одеяло, схватил на руки, поволок вверх по лестнице. Он продолжал ныть: – Пожалуйста, ещё два дня... Я найду деньги... Не надо... Потом замолчал, заплакал. В машине я усадил его рядом, прижал к себе, стал уговаривать: – Альвин, не бойся, это я, Дэл. Я везу тебя домой, я помогу тебе. Подлечишься, отдохнёшь, откормишься. Потом сам решишь, что тебе делать. Он замолчал, я уж думал – заснул. А он сказал, тихо и внятно: –Ты никогда не отвезёшь меня домой. Я развил бурную деятельность. Нагнал целую бригаду врачей, от стоматологов до венерологов, нашел хорошего психоаналитика, вытянул из Альвина имя его пимпа. Мо пообещал с ним разобраться. Он очень не любил, когда били омег. Кто сказал, что мне больше нечего желать? Теперь я хочу белых лебедей. Хотя бы одного. Сам я стал проводить с ним едва ли не все свободное время. Даже когда работал, старался прихватить ноутбук или планшет и устроиться у окна в его спальне. Мы почти не разговаривали. Он не выдержал первым, взглянул на меня с вызовом, сказал: – Отчего же ты не спрашиваешь меня? – О чем? – прикинулся я, отрываясь от последнего квартального отчета "Трент Мобил". – О том, как я докатился до такой жизни? Я прокашлялся: – Кстати, Альвин де Лореньи, давно собирался тебя спросить: как ты докатился до такой жизни? – Не твоё собачье дело! – заявил омега, отворачиваясь к стене. Для Альвина это было сильное ругательство. Я понял это. Присел на край кровати, потрогал рыжие мягкие прядки с уже отросшими золотистыми корнями. Сказал: – Я не поп и не шринк, Ал. Вряд ли я тебе скажу что-нибудь, чего ты сам не знаешь. Но мне хочется это услышать. Потому что это моя вина, как ни крути. – Глупости, – отозвался он. Через минуту выбрался из-под одеяла, забился в самый угол кровати. Попросил: – Налей нам виски, пожалуйста. Под виски дело пошло быстрее. – Понимаешь, есть такие люди, моральным критериям которых невозможно соответствовать. Из них получаются или святые, или инквизиторы. Мой папа относился к их числу. В его понимании я, как омега, должен был в любых обстоятельствах оставаться безупречным. Я вспомнил белые гольфы и туго заплетенную косу. – Потеря девственности с безупречностью не сочеталась. Папа перестал со мной разговаривать. Он сделал исключение, лишь когда стало известно, что я жду ребёнка. Отец уговаривал меня сделать аборт. Папа сказал, что если я так поступлю, ноги его в нашем доме не будет. Я все же решил послушаться отца. И папа ушёл. Я на мгновение поплыл. – Почему ты ничего не сказал мне? Про ребёнка? Альвин криво усмехнулся: – Кому из вас пятерых я должен был нести эту радостную весть? – Силы Света, Альвин!.. – вздохнул я. – Мне так жаль... – Мне тоже, Дэл. Мне тоже. Вот... Выяснилось, что наш папа, маленький скрипач из городской филармонии, был фундаментом нашей семьи. Без него все очень быстро рассыпалось. Отец стал пить, водить домой подозрительных типов. После первой же течки, проведённой дома, я понял, что он не может и не хочет защитить меня от своих новых друзей. И тогда я ушёл. Я подлил нам ещё виски. Начался дождь, в комнате стало темно и неуютно. Альвин вздохнул: – Почему-то ко мне всегда тянулись худшие из худших. Будто за мой счёт они отстаивали право на то, чтобы быть именно такими. Будто стараясь на моем примере доказать всем и вся, что выживают только самые подлые и самые безжалостные. – Нет, не так, – признал я. – Просто ты заставлял нас всех стыдиться. А никто не любит, когда тебе тычут в нос то, что ты жлоб и урод. Особенно если это правда. – Тебе не следует причислять себя к их рядам, Дэл, – ответил он с улыбкой. – Я всегда знал, что ты не такой, как они все. Знаешь, я ведь был влюблён в тебя в школе. Да и потом так гордился тобой, следил за новостями о тебе. Кстати, как получилось, что ты добился таких успехов? Я понял его желание переменить тему. Вкратце рассказал, как пошёл после школы работать в небольшую мастерскую, как её купил "ИмперФон", как выяснилось, что я – организационный гений... Вспомнил пару забавных случаев, заставил Альвина и удивиться, и посмеяться. И отчего-то слушать его смех было так приятно, будто и вправду я – не такой, как все. Ведь теперь-то я знал, что это не стыдно, а очень здорово. А потом случилось неожиданное: в комнату постучали, и в дверях нарисовался Мо, закрывая собой весь дверной проем. Я сразу почувствовал себя неловко, понял, что сижу на кровати с омегой, в полутёмной комнате. – Простите, босс, не хотел вас тревожить... Я могу зайти позже... – Нет, я не занят, – тотчас же ответил я. – Пойдём, может, в мой кабинет? – Да я вообще-то к Альвину пришёл... Но, видимо, не вовремя. – Очень даже вовремя, Мо, – отозвался вдруг Альвин. И обратился уже ко мне: – Мы с Мо собирались проехаться к океану, поужинать в "Белом Крабе". Я почувствовал себя лишним. Быстро встал, подхватил планшет: – Конечно, нет вопросов. Только не гони, Мо, а то ведь дождь... Сам не знаю зачем я это сказал. Водил Мо лучше любого гонщика. Ещё бы сказал Альвину шарф надеть. Вечером сидел один, глядел на дождь за окном, думал про Альвина и Мо. Что я знал о нем? Служил вроде бы в разведке, прекрасный боец, умница. Но как у него с лебедями? Вот в чем вопрос. Какой инстинкт у него вызывают такие птицы: защитить или разорвать? Этого я не знал. И ещё я не знал, почему мне так обидно сидеть одному у тёмного окна, когда эти двое ужинают на побережье? Ведь я за пятнадцать лет не вспоминал об Альвине ни разу. А он, оказывается, думал обо мне, следил за новостями. Любил меня в школе. Когда я зажимал и лапал его в раздевалке – любил, когда на даче спускал ему на лицо – любил. А я, любил ли я кого-нибудь? Может быть та самая река из музыки, и света, и красоты и была любовью, но я упустил её, позволил ей пройти сквозь меня, не оставив следа?.. Я понял, что нужен план действий. Кто у нас здесь организационный гений: Мо Как-там-его-по-паспорту или Дэл Хаст? А значит шопинг, цветы, конфеты, ангорский котёнок с розовым бантом и путешествие на Сарренто... Назавтра велел секретарю собрать на звонок всех врачей. Оказалось, что Альвин был здоров, трещины в рёбрах зажили, швы с брови сняли, зубы вставили, ни венерических, ни наркологических заболеваний не обнаружено. В тот же день я повёз его в салон, куда любил отвозить деньги мой бывший. Оттуда Альвин вернулся посвежевшим, с розовыми ноготками и привычным блондинистым цветом волос. – Теперь осталось только косу отрастить, – заметил я, пропуская между пальцев короткие белокурые прядки. Альвин чуть заметно отстранился, легко уходя от моего прикосновения. На шопинге он тоже удивил меня, решительно отказавшись от драгоценностей, рюшечек и блёсточек в стиле его школьных атласных туфелек. Выбрал вещи простые и изящные, причём минимальный набор. Хорошо хоть белые в основном, а то бы я вообще испугался. Зато не отказался от цветов. Из целой охапки белых роз выбрал одну и всунул в петлицу нового пиджака, за ужином то и дело принюхивался к ней с улыбкой милой и растерянной. – Как жаль, что ты не захотел колечка себе, – сказал я, осторожно сжав его пальцы. – Не буду даже спрашивать, куплю сам по своему выбору. Он осторожно освободил руку, пригубил вина. Решился: – Дэл, ты сделал для меня очень многое. Поверь, я знаю, ты спас мне жизнь. И сейчас ведёшь себя со мной, как с благородным омегой, а не с грязной шлюхой, которую ты подобрал на помойке. Если ты считаешь, что что-то должен был мне, в чем-то виноват передо мной, то поверь, мы в расчёте. Более того, я твой должник. Но, пожалуйста, пойми меня правильно: я никогда ни при каких обстоятельствах не буду спать с тобой. Это – последнее, что осталось у меня от того, прежнего Альвина... Я не понял его совершенно. Оставалось просто поверить: он действительно так думает. Назавтра я принёс ему совсем другой подарок. Он подозрительно покрутил в руках плоскую голубую коробку с пышной лентой. – Если это действительно кольцо... – Открывай! – перебил я. Увидев содержимое коробки, Альвин завизжал по-детски и бросился мне на шею. – Вот, – заявил я, осторожно прижимая к себе тонкое тело, – годовой абонемент в Императорский театр Оперы и Балета, центральная ложа. Может и я с тобой когда-нибудь схожу... А что, может быть мне нравится опера? Балет наверняка нравится. Но первым Альвин пригласил не меня. Мо долго мялся у меня в кабинете, проверил все камеры, включил и выключил сигнализацию, поглядел в окно. – Чего тебе, Мо? – не выдержал я. – Завтра мы с Альвином идём в театр. На оперу. – И что? Ты у меня разрешения спрашиваешь, что ли? – разозлился я. – Да нет, просто говорю, – пожал плечами этот шкаф. – Я же телефон выключу в театре. Так что, если что, вы Растану звоните, босс... Я обиделся, если честно. Пошел в бордель, взял себе пухленького брюнета. От этого обиделся ещё больше. Да, куда уж нам, косорылым. Пусть тонкий ценитель прекрасного капитан Мо наслаждается оперой, а мы все больше по блядям-с... Но виду не подал, конечно, и Альвину ничего не сказал. А потом застал его как-то в малой гостиной за кабинетным роялем. Он сидел, низко склонив голову, а рояль ронял звуки грустные и неуверенные, будто пытаясь угадать, чего же хочет от него этот горе-пианист. Следующим же утром познакомил Альвина с подтянутым омегой с искусственным беспорядком на голове. – Вот, Альвин, маэстро Вилиер, он даст тебе несколько уроков на пианино. Попробуй, посмотришь, как пойдёт. Понравится – продолжишь, нет – без проблем. Оказывается, он раньше играл. Мне нравилось сидеть на их уроках, сидеть в сторонке, не мешать, слушать, как Альвин играет гаммы и простенькие мелодии, сначала спотыкаясь, но с каждым разом все увереннее. – У вашего подопечного талант, – заявил мне как-то маэстро. А я потерял последний разум, увидев тонкие кисти на клавишах и на правой – синяк на запястье, явный след пальцев. Едва дождавшись ухода пианиста, схватил руку Альвина, прохрипел: – Это кто? Кто посмел? – Нет, Дэл, это не то, что ты думаешь, – залепетал омега, пытаясь вырваться. – Просто Мо... – Мо? – заорал я, бросаясь к выходу. – Убью суку! На месте зарою уёбка! Он прыгнул на меня, как кошка, вцепился в плечи, заорал прямо в лицо: – Нет! Нет, Дэл! Я беру классы самообороны, у друга Мо! Он омега, между прочим! Инструктор императорской гвардии! Я и сам не заметил, как Альвин оказался у меня в объятиях. Как я прижался губами к его шее, поцеловал подбородок, щеку, скулу. Зашептал в висок: – Зачем тебе инструктор? Убью за тебя любого, слышишь? Пусть только кто-нибудь посмеет, убью!.. Он отозвался очень тихо и как-то жалобно: – Дэл, отпусти меня, пожалуйста!.. Мне страшно... Я отпустил, конечно. А вскоре узнал: Альвин ищет работу. Узнал случайно, от шофёра, который возил его на собеседование. – Зачем это тебе? – спросил я его за ужином. – Тебе плохо у меня? – Мне у тебя отлично, Дэл, – ответил он, а в глаза мне не глядел. – Но так не может продолжаться вечно. Ты помог мне встать на ноги, дальше я должен идти сам. – Продавцом в магазине? Это твой жизненный выбор? – Нет, но у меня нет образования. Надо же с чего-то начинать. – Так с этого и начни. С выбора. Пойми, что тебе интересно, что ты хотел бы делать всю жизнь. Тебе ещё тридцать лет работать. Получи образование. Я, конечно, заплачу. Он лишь молча покачал головой. А со следующей недели начал работать в магазине косметики и парфюмерии. Как будто он в этом что-то понимал. Разумеется, шофёр отвозил его на работу и привозил обратно. Само собой, один из моих охранников сидел теперь в магазине. В связи с чем Мо устроил мне скандал. Подошёл ко мне с предъявой: – Босс, зачем вам устраивать слежку, отвлекать моих людей. Я вам и так скажу: мы с Альвином встречаемся. У меня серьёзные намерения. – А у него? – не поверил я своим ушам. – Ещё не знаю... – промямлил капитан, нервно поглаживая бритый череп. – Я ещё не спрашивал. А я с того дня потерял покой. Теперь я слышал, как они щебечут на кухне, как Альвин смеётся, будто колокольчик серебряный, а стоит мне зайти – замолкает. Как будто ему стыдно смеяться при мне. А вот с Мо – нормально. Как будто это с ним он знаком пятнадцать лет, а со мной – четыре месяца. Я не следил за ними, но как-то так случалось, что я повсюду их видел. Видел, как они играли в бадминтон на лужайке за домом. Как они раскладывали на кухне продукты. Как уходили куда-то и возвращались вместе. А однажды я увидел, как они целуются. Они сидели на скамейке на веранде, вдвоём заглядывая в телефон, хихикая над чем-то, а потом Мо взял руку Альвина с телефоном и поцеловал. И тогда Альвин сам потянулся к нему, и они поцеловались. Держась за руки. Не обжимаясь, не трогая друг друга. Как семиклашки. Я не знаю, как это получилось, что из всех омег не свете мне вдруг понадобился именно этот. Который пятнадцать лет назад готов был стать моим за одно доброе слово. А теперь весь белый свет сошёлся клином именно на нем. На том, как просвечиваются на солнце его волосы, уже отросшие до плеч. Как собираются в углах глаз милые морщинки, когда он улыбается. Как маленькие родинки на его плече складываются в таинственное созвездие, и как же хочется прижаться к ним губами, а нельзя. Что бы я сделал тогда, если бы он пришёл ко мне и сказал, что ждёт ребёнка?.. Замечал ли я в школе хоть какие-то знаки его внимания? Я пробовал встречаться с другими, позвонил одному сумасшедшему дизайнеру, с которым у меня вышел громкий скандал, потом бурный роман, закончившийся новым скандалом. Он провёл со мной двадцать минут, ровно столько, сколько заняло съесть закуски и выпить по стакану вина, а потом ушёл, заявив: "Позвони мне, когда освободишься, Дэл". Неожиданно на тему свободы заговорил и Альвин. Я пригласил его на концерт, он отказался, заявив, что Мо расстроится. И без всякого перехода сказал: – Дэл, ты должен меня отпустить. Так будет лучше для нас обоих. – Я не держу тебя, Альвин, – тотчас же ответил я. – Я просто не верю, что по отдельности нам будет лучше. Мне точно не будет. А назавтра это случилось. Он нашёл меня вечером, несомненно, откуда-то вернувшись. Глаза его горели. – Извини, что отвлекаю тебя, Дэл. Просто хотел, чтобы ты узнал это от меня первого. Мо сделал мне предложение. Я согласился. Мы уезжаем на юг, в Аурику. Там у него родители. – Что? – только и мог ответить я. А он молчал, сияя глазами, давая мне время справиться с шоком. Наконец я пришёл в себя. – Совет да любовь. А почему Мо не сказал мне этого? Альвин взял мою руку и мягко сжал в своих. – Он хотел. Но я решил, что должен сам тебе сказать. Чтобы ты знал: это тоже твой подарок. Самый дорогой. Право на свободу. На счастье с другим человеком. Через две недели они уехали. Я сам отвёз их в аэропорт и обнял на прощание обоих. Приехал домой и напился. Назавтра составил план. Нашёл себе грамотного психотерапевта. Познакомился с хорошеньким омежкой. Занялся скалолазанием. Я не забыл его и не разлюбил. Просто отпустил. Я практически переселился в комнату Альвина, там работал, ел и спал. Мне казалось, что подушка ещё хранит его запах, свежий и приятный, ни с одними духами не сравнить. Часто сидел на широком подоконнике, смотрел на деревья у ограды особняка, вспыхнувшие осенними красками и вдруг в один день потерявшие багряное великолепие, протянувшие в осеннее небо ломкие голые ветви. Стало видно улицу, машины и спешащих по своим делам прохожих. Выпал первый снег, зажглись на столбах новогодние гирлянды, и в витринах магазинов появились ёлки и снеговики, гномы и Деды Морозы. Изменились и прохожие, заразившись праздничной суетой. Мне хотелось стать одним из них, чтобы, обвесившись подарками, спешить домой, где ждёт мой омега, когда-то любивший меня, и сын, не убитый пятнадцать лет назад. Где в окнах горят огни, и пахнёт хвоей, корицей и свежей сдобой. Забыть хоть ненадолго, что никто не ждёт меня дома и в окнах моих темно. Сидя на том же подоконнике, я в двадцатый раз перечитывал открытку из Аурики, с елкой, и зайцами, и белками. "Дорогой Дэл! Пусть Новый год принесёт тебе исполнение всех желаний! Даже тех, о которых ты сам ещё не знаешь. Этих – в первую очередь! Любящие тебя Альвин и Мо". От открытки стало тепло. И больно, и грустно, и тепло. Я отыскал давно забытый телефонный номер. Секретарь Трента очень удивился, но все же соединил. Знакомый голос ответил, перекрикивая детский щебет, весёлую омежью болтовню: – Ронар Трент! – Здравствуйте, господин Трент! Это Дэлван Хаст. С наступающим вас! Счастья и здоровья в новом году. – Спасибо, вам того же, господин Хаст! – радостно пророкотал Трент. – Простите, как здоровье вашего супруга? Надеюсь, ему лучше? – Да, благодарю, намного лучше, Дэл! Операция прошла удачно, врачи обещают полное восстановление. – Рад слышать, господин Трент. И, пожалуйста, имейте в виду: место в совете директоров всегда к вашим услугам. Оказывается, это очень важно знать, что есть в этом мире белые лебеди. Пусть не здесь, не с тобой, но есть. А за окном опускались на землю крупные снежинки, похожие на перья белых птиц.***
- И не поспоришь... Новый год в истории имеет место быть, - растерянно проговорил Lykojo. - Мужчины, - фыркнула Sissi. - Кот, а вытяните для меня что-нибудь жизнеутверждающее, что ли. - Да не вопрос! - Кот протянул рассказчице фант и подозрительно шмыгнул носом. - Аллергия. А вы что подумали? - буркнул он и забрался с ногами в кресло, стоящее подальше от света. Sissi внимательно прочитала заявку. - А знаете, - проговорила она, - у меня есть подходящая история... https://ficbook.net/readfic/5022956