Мирный монстр

Монстры в твоей голове говорят тебе «Убей», монстры в твоем доме шепчут «тварь», завидев на горизонте твою тощую ссутулившуюся тень, «монстры» любят дурманить тебя, словно путника, заплутавшего в магическом тумане. Ты глупец, если подчиняешься им. Ты слаб, если боишься их. Ты не мастак говорить — больше привык слушать, подчиняться, не нарекать. Ты привык терпеть, как мученик, ибо это твоё бремя — отвечать за собственные грехи. Мэри Лу всегда говорит это, словно подтверждая свои слова хлёсткими ударами ремня по ладоням, спине, ключицам. «Все мы грешники, — мог бы ответить ты, — так почему же вы не бьете себя?» Но ты молчишь и смотришь сквозь слёзы в глаза женщине, которую еще неделю назад видел в объятиях одного молочника с соседней улицы. У тебя нет силы возопить «довольно!», нет мощи сопротивляться против увечий и страданий. Зато ты точно уверен, что ночью, когда последняя свеча в доме «Вторых Салемцев» погаснет, тьма внутри тебя, твой личный «монстр», заскребётся, зашипит, как волны морского прибоя, и сквозь гул из шумов ты чётко услышишь только одно — «Убей! ». Ты — мирное чудовище, с которым не сравнится никто… Разве что такая же тень, как ты, только гораздо величественнее, грознее в первозданном виде, не нуждающаяся в слезах и терпимости. Это тень всего магического мира, что каким-то невообразимым образом коснулась и тебя. Считать себя недостойным внимания Персиваля Грейвса вошло у тебя в привычку. И пусть хоть сотни ударов ремня отпечатаются на твоём теле, ты не хочешь их ему показывать; пускай каждый сантиметр твоей души — любой даже самый тёмный её уголок — будет задет таким жестоким «Выродок! Грешник!», ты не вымолвишь ни слова. Ты в тисках собственного страха, маленький святой монстр. Боишься открыться даже самому лучшему человеку на твоём веку. День за днём приходишь и прячешь взгляд, боишься показать слабость, боишься разочаровать своего спасителя. Мэри Лу часто говорит: «Не сотвори себе кумира». И впервые ты готов поспорить и с ней, и даже с самим Богом, ибо никто из них двоих не сделал для тебя столько, сколько сумел сделать Персиваль Грейвс. Ты смотришь на него не просто с обожанием — ты становишься похож на матушку, когда она молится пред алтарём. Ты бы поклонялся, да только Грейвс никогда не оценит этого. Он вообще не приверженец католических закостенелых принципов и обычаев. Поэтому слово «Бог» ты больше не употребляешь при нём. Чаще всего при встрече с Персивалем Грейвсом у тебя спирает дыхание от волнения и стыда. Чувствуешь себя бесполезным. Но так ли необходим ты Грейвсу? — думается тебе, мой маленький мирный монстр. Ведь ты врёшь и умалчиваешь, ты лгун. Ты грешник. «Грешник! » — кричит голос матери, когда Криденс пошатывается и отмирает. Перед собой он видит столб света с улицы в конце переулка и весьма расплывчатый силуэт Персиваля на его фоне. На плече ощущается тяжесть чужой ладони, а по ушам бьет взволнованное «Криденс! » В глазах проясняется спустя несколько секунд, голова ещё болит от мыслей, от того томного, едкого голоса, что пробрался в его мозг и пустил там свои вязкие чёрные мерзкие корни. — Криденс! — он опять звал его, Грейвс. Столько волнения в его голосе не было с тех пор, как Криденс заявился на их встречу, перевязанный тугими бинтами, что скрывали самые жестокие увечья его садистской матери. — Всё… хорошо. Правда, мистер Грейвс, всё хорошо. — Ты словно застыл, — голос уже немного спокойнее, но доля хрипоты всё ещё выдает волнение Грейвса. — Просто… мысли. Иногда я ухожу в себя. Не всегда получается это контролировать. Так легче… — Терпеть? — Не сорваться. — Ты никогда не пытался проявить характер? — Пытался. Тогда я впервые почувствовал, как трещит моё ребро. — Иногда мне кажется, что немцы были более милостивыми во время войны, чем твоя мать. — Она верит, что только так я смогу искупить свои грехи. Я грешник, мистер Грейвс, во мне есть то, чего я боюсь, чего никогда не смогу показать матушке — я зол, я ненавижу, желаю покончить со всем наихудшим способом… Во мне живёт скверн. — Злоба, как и страсть, не то, что подвластно человеку, Криденс, — порой она нерациональна и всепоглощающа. Ты не можешь контролировать её. — Пока всё выходит хорошо. — До следующего перелома, удара, толчка, слова… Как знать, может, уже завтра ты сорвёшься. И хотел бы я, чтобы это прошло для тебя бесследно. Будь моя воля, я бы приковал твою матушку к столбу и самолично совершил над ней инквизицию или позволил сделать это тебе. Но, увы, я не могу пойти против закона, как и ты. — Да… «Иногда я осознаю свою никчёмность, порой даже самые сильные мира сего её осознают, — но у меня получается делать это каждый день, и только в редкие минуты, когда Мэри Лу нет поблизости, а люди перестают смотреть на меня, словно на мусор, внутри возгорается желание жить — то, чего нет ни у одного никчёмного человека. Возможно, я зло и грех, а монстр во мне — это отражение моей души. Но разве грешники не заслуживают жизни?» Криденс оцепенел, он знал, что эти слова не принадлежат обскуру, ведь когда-то, в один не самый худший день, он сам их написал. — Нет, замолчи, — тихо шипит Криденс. — Что? «В мире так мало достойных людей. Все сотканы из алчности и лжи, все скверные и грешные. Мало тех, кому можно доверять. Мало тех, кто не накажет за промашку и не попытается изменить тебя — высечь из человеческого гранита статую презрения и никчёмности. В моей жизни таких людей всего несколько: сперва та девушка, Тина, кажется, что спасла меня от очередного наказания Мэри Лу, а потом — человек, что появился из тени — дивный и могущественный волшебник, что увидел во мне нечто большее, чем молчаливого и покорного раба». Он вновь залез в самые дальние и недоступные никому уголки памяти, опять выудил оттуда всё самое сокровенное и бросил Криденсу, заставляя того тушеваться. Обскуриалы жестоки с другими, но свою оболочку они истязают с особым изощрением, а особенно когда та пытается сопротивляться. Криденс ощущал, как в голове пульсирует боль, он прижал пальцы к вискам и пытался унять её. Его секреты сейчас гуляли по сознанию, словно глупые бранные песенки, обскур вновь зацепился за его слабость, он хотел подавить, искалечить мальчишку — сделать всё, чтобы тот не мог сопротивляться. Он хотел унизить Криденса перед единственным важным для него человеком. — Криденс, мальчик мой, что с тобой?—взволновано спросил Персиваль. — Мне… стоит идти. Простите, мистер Грейвс. — Стой! — он схватил Криденса за предплечье и повернул к себе. На миг Персивалю показалось, что в светлых юношеских глазах мелькнула самая глубокая и тёмная чернота. Но это было лишь наваждение, в реальности же перед ним был всё тот же запуганный, отчаявшийся мальчишка со слезами на глазах и трясущимися руками. — Посмотри на меня, — тихо попросил Грейвс. «Ему, наверняка, мерзко смотреть на меня. Мэри Лу говорит, что в мире никогда не найдётся того, кто бы смог взглянуть на меня и не скривиться. Она называет меня никчёмным грешником, выродком. Порой я и сам это вижу в себе — всю ту скверн, о которой говорит Мэри Лу. Как бы хотелось, чтобы Персиваль Грейвс никогда не видел моей никчёмности…» — Извините, мистер Грейвс… я должен идти, меня ждёт мать. — Я не считаю тебя никчёмным, Криденс, никогда не считал… — Что?.. — Твои мысли порой очень громкие, не нужно применять легилименцию, чтобы услышать их — ты словно кричишь внутри, — сказал Персиваль, глядя на сконфуженного Криденса. — Я знаю, что не делаю всего того, что наверняка стоило бы сделать — забрать тебя от Мэри Лу, научить тебя не бояться быть тем, кем ты есть. Но сейчас я не могу иначе. Потом, когда мы найдём дитя и спасём его, ты будешь свободен. «Ты никогда не будешь свободен, мой маленький праведный монстр, никогда…» — Нет… — тихий шёпот тонет в волне рыданий. Криденс слышит Персиваля и он на все сто процентов уверен в том, что Грейвс — реален, он вот тут, перед ним, стоит и говорит ему то, что никто бы не смог сказать. Но ещё он слышит шёпот своего «монстра» и Криденс теряется между мыслями и реальностью. Он словно застрял между строк самой странной и глупой книги, где никто и никогда не будет счастлив в конце. Ведь там только тьма — обскур или смерть — всё одно. В конце всегда будет тьма. — Тише, тише, — Грейвс подался вперёд и обнял Криденса, содрогающегося от рыданий. Бербоун сперва ощутил только тепло — такое приятное и контрастирующее с холодом сырой подворотни. Потом его обвили сильные руки, а голова наткнулась на преграду из чужого тела. Всё было чересчур невозможным. Уткнувшись носом в чужое плечо и вдыхая тонкий, еле уловимый аромат дорогого парфюма, Криденс всё ещё пытался совладать с собой. Грейвс же провёл одной рукой вверх по спине мальчишки. — Всё хорошо. Просто перестань думать, Криденс. Прямо сейчас перестань это делать. Просто дыши. — Криденс ощутил, как тварь внутри закопошилась, «монстр» пытался достать ещё что-то из воспоминаний, но Бербоун захлопнул перед ним дверь. Он просто перестал думать и отдался немому уютному спокойствию, что дарил ему Персиваль. — Всё хорошо, Криденс. — Да, — шепнул он, едва касаясь губами чужого плеча, когда ощутил лёгкий поцелуй на своём виске. Всё и вправду было хорошо — «монстр» застыл в перманентном состоянии, он мог лишь тихо рокотать глубоко внутри, за стеной из спокойствия. Криденс думал, что мир сейчас до невозможного сузился, а старые воспоминания стали ничем в свете новых, тех, что остались не на бумаге потрёпанной тетради или в его фантазии. Они застыли во времени вместе с ним и Персивалем Грейвсом — эти дивные воспоминания. И даже если вскоре Мэри Лу выбьет из Криденса весь дух, если обскур завладеет его телом окончательно и разорвёт его на мелкие частицы, останется то, что осмыслило его жизнь и сделало её немного лучше. То, что не сможет опорочить и уничтожить ни один «монстр».