charred.

Красотой выверенных линий твоих движений ты однозначно притягиваешь взгляды…

Отведи ногу влево, взмахни, исполняя батман. Взмахни, колошматя воздух. Взмахни. Давай, почувствуй боль в моем и твоем, общем теле. За все то время, пока мы вместе, мы срослись. Нет, нет, тем, кто не танцевал никогда этого не понять. Просто когда проводишь с человеком в зале сутки напролет, исполняя новые элементы, поддержки – становитесь одним целым. Мне порой кажется, что я чувствую все твои травмы, которые накладываются новым слоем поверх моих, собственных, испытывая меня на прочность. Ты помнишь те дни, когда мы танцевали? Помнишь конкурсы, фестивали, концерты? Помнишь ли ты то щемящее чувство внутри, когда ты, наконец, добиваешься поставленной цели? Помнишь ли ты всю мощь того внутреннего ликования, когда одерживаешь победу, но, в первую очередь, не над противником, а над самой собой; когда осознаешь, что ты смогла, переборола стала лучше, сломала нечто внутри себя. Нечто настолько крошечное, едва заметное, но достаточное для того, чтобы отгородить тебя от побед, новых свершений, совершенствования и дальше по списку. Отведи ногу назад. И раз, и два… неудавшийся арабеск. Твое притворно обиженное лицо – единственное, что доводит меня до ярости сейчас. Чего ты ждешь? Танцуй, танцуй, танцуй же ты, несчастная мразь! До чего же ты жалкая! Растяжение, ушибы – поводы для того, чтобы жалеть себя саму? Ты же можешь, ты ведь способна танцевать! Вот даже сейчас! Ты можешь встать, идти, подпрыгнуть, вращаться, исполняя фуэте, подобно детской игрушечке… Юле, кажется так? А что я? Та авария изменила многое… хотя нет, она изменила все. Иногда достаточно одного

необдуманного движения, чтобы обездвижить навсегда. Но не это сломало меня. Больнее всего ранит, пожалуй, замечать то, как меняется взгляд и отношения человека, который тебе дороже всего. Хотя нет, ложь. Самые глубокие порезы наносит жалость. Чертова жалость в её глазах, которая не оставляет надежды на то, что я когда-то вновь стану полноценным, смогу точно так же, как и раньше, танцевать с ней наравне, исполнять поддержки, сложные элементы, жить в ее мире, быть его частью, так по-глупому полагаться только на язык тела, пренебрегая словами. Знаешь ли, Кира, танец – самое честное проявление чувств. Только танцуя ты не можешь притвориться, ведь настоящее обжигающее пламя между артистами не заменить никакими вспышками бенгальских огоньков. – Будешь любить всегда? Любить одноглазым, одноногим, сумасшедшим, одержимым? Кира, тебе самой не смешно? Где же ты была, родная моя, когда мне вчера нужно было подать лекарства вечером или, когда пришло время идти на новое обследование? Может быть задержалась в зале или на репетиции, а? – что же ты так беспомощно хлопаешь глазами, поглядывая на меня отражением из зеркала, а, милая? Ответить нечего? Или осознание того, что мне надоело глядеть на тебя со щенячьей преданностью и ждать очередной обглоданной косточки вроде, ставших такими редкими, объятий, сухих поцелуев в область где-то между ключицей и шеей, потому что обезображенное пламенем аварии лицо больше не привлекает тебя, подобно снежному кому накрывает с головой? – Кира, где ты была вчера ночью, скажи мне? Очередной клуб, концерт? Признайся, не ври хотя бы раз. Плие. В исходную. И ты останавливаешься, сердито морщишь лоб, опускаешь взгляд в отполированный до блеска пол танцевального зала и, похоже, вновь не знаешь, что мне сказать. Кира, а ты знала, что когда готова соврать мне, то всегда нервно проводишь ладонью по шее. Именно левой. - Саша, я устала. – Разворачиваешься лицом ко мне, прикрываешь глаза и взволнованно прикусываешь губу, да так, что прокусываешь несчастную плоть. Знала бы ты, что именно сейчас я готов буквально на все, лишь бы снова иметь возможность стоять рядом, возвышаться над тобой, прикасаться к излишне бледной коже и слизывать эту чёртову красную солёную субстанцию с твоих уст. И когда же я, дурак, позволил себе поверить, что такая как ты, действительно будет со мной даже если я останусь изуродованным подобием человека после той аварии? Знаешь, Кира, ты всегда так переживаешь за свою внешность, фигуру, впечатление, которое ты производишь на мужчин. Такая взрослая, но морально – крохотная девочка. Напрочь забыла, как и все остальное твое прогнившее общество, что главное то, что внутри – не органы, а душа, эмоции, опыт, мысли. Именно это и есть главная ценность каждого человека, а не оболочка… ну, или обугленные конечности манекена, как в моем случае. Самое интересное, что не претерпев бы подобных метаморфоз, я бы и сам оставался таким же, как и они. - Устала изменять? Или устала делать вид, что до сих пор любишь меня? – Скажи что любишь, пожалуйста, умоляю. Нет, я бы никогда не опустился до того, чтобы умолять её быть со мной по каким-либо причинам, но все равно как-то слишком противно от того, каким я стал. Противно. Мерзко. Липко. Липко от того, что каждый раз, занимаясь самобичеванием и моральной археологией я ощупываю нечто липкое, противное, как же это… Ах да, свою ментальную грязь. Сколько же раз я просил тебя, признаться сразу же, как только поймешь, что огонь угасает? Сколько, скажи мне?! А что я сейчас могу? Я – никто. Оболочка. Тело. Самое страшное, что то, чем я гордился всю свою сознательную жизнь, стало моим самым страшным кошмаром, моей тюрьмой. Телом же не поменяешься, ведь так? - Устала жить так. Я танцевать хочу, понимаешь, Саш? Танцевать, ездить на гастроли, радоваться жизни, а не бежать домой сразу же после спектаклей, чтобы накормить и помыть тебя, понимаешь? Я нормальной женской жизни хочу! Да, прости за прямоту, секса я хочу! А что ты можешь мне дать? Ты неполноценен, Саш. Ты связан по рукам и ногам и пытаешься обездвижить и меня. – Взрыв. Пламя. Дым. В моей голове чертова звенящая пустота. Какого же рожна ты врала мне столько времени? Жалость? Серьезно, Кира? Пользуешься моим молчанием и разворачиваешься к зеркалу лицом. Вторая позиция. Апломб, равновесие. - И да, Саш. У меня другой. Полгода как. Не знала, как тебе об этом сообщить. Прости, но нам лучше остаться друзьями. – И эта фраза действует просто как хэдшот. Друзьями? Ты серьезно, Кира? То есть, после того, как мы танцевали вместе 6 лет, несколько лет прожили вместе, ты предлагаешь мне остаться друзьями? Я не знаю, сколько минут прошло, как я просто пялился в одну точку. Ни эмоций, ни чувств. Ничего. И это ничего было наиболее красноречивым показателем того, сколько же власти имеет, ах, да, имела эта девица надо мной, моими чувствами, эмоциями, мыслями.. Именно девица, Кира. Хотя нет, мне не за что тебя судить. Значит, так было суждено. - Поцелуй на прощание меня. А хотя нет, кто прикасается губами к испорченному пластику? Прочь. Раз и навсегда! – Она вздрагивает. Пожалуй, это было слишком громко. Она напугана, нет, не так. Её трясет от страха. Как иронично: крики изуродованного инвалида способны напугать её, здоровую и физически сильную девушку. Кира унимает дрожь в конечностях. Кира хватает парку (кажется, купленную нами вовремя последней поездки в Питер, да?), черные мартенсы, шапку и выбегает в слезах, не попрощавшись. Война окончена, пора принять простую истину. Если раны не срастаются, отношения не клеятся – дело не только в тебе, дело и во мне. Дороги расходятся. Работаем на диагональ.