Давай вместе навсегда

Зачем-то кусаю вторую фалангу указательного пальца. Не сильно, не до крови, а просто стискиваю — внезапно появившаяся дурацкая привычка наряду с дюжинами других, таких же нервных, появившихся у меня внезапно. Сегодня немного грустно, как вчера, и позавчера, и поза-позавчера, и в день, когда я родился — каждый день все хуевее и хуевее. Я думаю о том, что погрязаю в пиздеце. Думаю и стараюсь не думать. Чтобы не думать, нужно выпить, а я хороший мальчик и не пью. Об этом я тоже думаю, но уже в следующую минуту влага обжигает горло настолько, что слезы текут из глаз. А что, если это не от алкоголя. Что, если я плачу, потому что мне так хочется, потому что надо. Потому что я постоянно плакал и плачу даже сейчас. Потому что я не умею ничего держать в себе, потому что я терпила по жизни. Отпускает, когда спиртное наконец-то тяжело ударяет в голову. Теперь я не думаю. Вспоминаю. Вспоминаю в основном всякую хуйню вроде людей, с которыми я в первый раз пробовал игристое шампанское, первый раз, когда я осознанно увидел снег, какие-то шутки сокурсников. Даже сейчас, пришибленный коньяком, осознаю, что это все бред. Мне всегда запоминались какие-то незначительные вещи, а не даты чужих дней рождения и дедлайнов. Всегда запоминались… чужие глаза, походка, какой-то непонятный акцент и странные слова, проскальзывающие в речи, теплые прикосновения холодными ночами. Бьюсь головой о пол, стены, углы, что-то еще — уже глубоко безразлично —, в надежде отключиться. Сладко выпасть из жизни на день, три, неделю, месяц. Навсегда. Черт бы побрал эту нерешительность с инстинктом самосохранения. Я знаю, у меня просто не хватит духа, чтобы совершить суицид. Чтобы сделать лишний шаг, лишний вздох, выпить лишнюю пригоршню таблеток. Мне хочется умереть так, чтобы не мучиться. А он мучился. Мысли уже как в тумане, но мое воображение рисует на удивление четкую картинку о том, как он медленно и болезненно умирал на асфальте от потери крови с кашей из внутренних органов и костей под искалеченной кожей. Еле сдерживаю рвотный позыв, а потом прикладываюсь головой о пол еще раз. Стыд прожигает грудь, как если бы там, между ребер, сейчас тушили тысячи окурков от сигарет. Мне жалко мать. Она волнуется, а я не могу ни помочь, ни даже порадовать ее полутеплой улыбкой. Потому что я эгоист. Потому что мне кажется, что там, за окном, вечная зима. Вечный снег, вечный холод, вечные страдания, вечный я. А Виктор, как оказалось, не вечный. Меня не оставляет тупое чувство предательства. По-детски амбициозно я заявлял, что он — мой, а отнять его оказалось легче, чем конфету у ребенка. Какая-то темнота, а потом снова открываю глаза. Не знаю точно, это я так ударился или просто заснул, а, может, впал в небытие. На душе — все равно противный осадок ото сна. Виктор мне снится очень часто, а с ним приходят какие-то странные видения. Это напоминает мне неразмешавшийся сахар на дне чашки горького крепкого кофе — от этого только хуже. Раны и шрамы опять побаливают. Это для меня самое страшное — забыть, потеряться во времени. Я с детства боялся сумасшествия и смерти. Поэтому такие моменты потемнения сознания меня пугали. Пугала перспектива забыть обо всем, о себе, потеряться в этом мире. А я уже начал забывать. Зато самый хуевый день в моей жизни помню так хорошо, как будто это было совсем недавно, вчера. Разбудил ночной звонок, было уже давно заполночь. Женский дрожащий голос едва не заорал в трубку: «Юри, Виктор умер». Я тогда не поверил. Это же так глупо — умереть, не дожив даже до 30. Думал, это просто невозможно. Не верил, когда был в морге на опознании, на кремации. Не верил и не хотел верить. А вот когда пришел домой после церемонии, поверил. Болезненно, жестоко понял, что это правда. Смотрел на кровать и осознавал, что мы никогда больше не проснемся вместе. Смотрел на одежду и понимал, что он никогда больше не наденет ее. Мы никогда не поругаемся больше. И никогда больше не поцелуемся. Это, наверное, куда хуже — обрушившаяся на голову рефлексия —, чем если бы я принял все постепенно. Может, это так покоробило мое сознание. Мне иногда кажется, что я сошел с ума. Но я раз за разом достаю из скрипучего, уже успевшего покрыться метровым пыльным слоем, шкафа свечи. Я держал их раньше для тревожных вечеров, чтобы успокоиться. Жаль, что они так и не использовались по назначению. В комнате довольно светло из-за месяца, глядящего сейчас прямо в окно, так что мне везет не разбить голову лишний раз. От зажжения свечей воздух в комнате меняется. Становится теплее, запах очень необычный, но приятный. Сажусь в центр круга из свечей и долго смотрю на лезвие в руках, слабо поблескивающее в свете огня. Виктор всегда давался мне очень дорого. Решаюсь — и резко провожу по запястью. Боль задерживается на секунду, а потом обрушивается со всей силой, заставляя все тело дрожать. Пока кровь медленно капает на пол — у меня никогда не получалось порезать достаточно глубоко с первого раза, поэтому на руке уже три пореза среди уродливых белых шрамов —, я пытаюсь вспомнить, откуда взял этот дурацкий ритуал. Очень пытаюсь, напрягаю нейроны до скрипа, но никак не могу… это ли сумасшествие? Понимают ли пациенты психлечебницы, что с ними что-то не так? От мыслей меня отвлекают странно колышущиеся шторы. — В-виктор? Виктор, это ты?.. — говорить непривычно, голос хрипит. Я не могу припомнить, когда беседовал с кем-то в последний раз. Теплый, словно морской, ветерок нежно касается шеи. Да, это он. Он. — Привет, родной. — чуть не плачу от смешанных чувств. Ветер ласкает руки, словно нежные поцелуи, пока изнутри как будто дробят кости. — Й-я так рад, что ты снова здесь. Я так скучал. Порыв сметает со стола листы чистой бумаги. Один из них ложится прямо мне в руки, и на нем вырисовывается короткое «Зря». Так больно видеть это слово, хочется рыдать взахлеб, да только сил уже нет. — Я не могу, Виктор. Не могу без тебя. Ты же знаешь, как я скучаю. Пока. Пока еще не больно, но я уже предчувствую эти ощущения, словно все вокруг и внутри жжет, колет, режет, дробит на кусочки. — Виктор. Я люблю тебя, очень люблю. Ты… Ты не должен был уходить! За что, за что! «Я тоже. — проступает на бумаге, а через короткое время добавляется. — Я не хотел.» — Конечно… — шепчу я, находясь в полной подавленности. Грудь жжет, и она чешется. Я раздираю кожу на ней ногтями, но даже не чувствую этого. По руке все еще струится кровь, порезы мелко щиплет и покалывает. «Я ухожу». — Нет! — чуть ли не верещу, как напуганный ребенок, так, что не слышу сам себя. — Нет, Виктор. Я же… Мы… Мы только увиделись, подожди. Останься со мной хотя бы до утра. Прошу, Виктор, умоляю. Ветерок молчит. Я его совсем не чувствую. Становится так страшно и особенно больно, что я бью кулаками пол, себя, кричу, слезы катятся из глаз крупными каплями. Правда, совсем скоро я кончаюсь, обессиленный. Мне остается лишь выжимать себя, как тряпку, тихими рыданиями. «Я не могу.» — отвечает Виктор, и свечи гаснут одна за одной. — Нет, нет, нет. Если… Если так, то забери меня с собой. Я хочу, я готов. Чтобы ты больше никогда не сделал мне больно и мы были вместе. Я не хочу смотреть на тебя в обрывках снов, Виктор. Ты мне нужен рядом, и я тебе. Ты всегда говорил… Забери меня, пожалуйста. Я не хочу больше жить. Последняя свеча замирает. Ее пламя колышется, но не тухнет. Это дает хоть какие-то надежды. Хотя, можно ли на что-то надеяться, корчась в конвульсиях на полу? «Хорошо…» — проступает на бумаге, но я уже не вижу.

***

Морг завсегда безлюден. Конечно, как посмотреть. В любом случае, из живых здесь только две женщины околопенсионного возраста. Сплетничают. Конечно, трупы уже не услышат. — Не выдержало сердечко, знать, у парнишки. Всего себя извел, вон какой приехал. — сетует на жизнь первая, а вторая подхватывает. — Фигуристом был. — Правда? Ну конечно, такие нагрузки. Совсем молодежь за собой не следит. Из крайности в крайность — хоть плачь. Конечно, Юри уже никогда не сможет разъяснить двум недалеком женщинам, и следователям, и его родственникам, что с ним. Но ему уже все равно. Под белым полотном губы парня застыли в блаженной улыбке.