За день до победы

За два года житья под маской Геллерт добился многого: преданности сотрудников конгресса, приличной испанской родни, слепой веры в себя силовиков и целого скопа полезных связей. Но ничто не стоило так дорого и не было столь важно, как сдержанные кивки президента, осторожные недомолвки и ее уверенный полушепот сквозь сомкнутые губы: «Действуй». Весь последний год британские галеоны лились в руки, будто из рога изобилия. Пересылая их между ячейками, координируя финансирование европейского крыла и размышляя о том, как бы лучше перевести доллары в чистое золото, не замарав при этом безупречной репутации американского министерства, Грейвс не мог не вспоминать с затаенным ехидством наставления старого друга. Осторожный Альбус отчего-то считал, будто лучше вбивать общее благо в головы неразумных школяров вместо того, чтобы действовать сейчас, когда Россия с Германией и без того стоят на коленях, Вена и Стамбул разбиты, и не ровен час, когда отзвенят последние колокола Дурмстранга, пав под натиском обезумевшей от голода толпы. Альбус думал, что история простит ему их ошибки, дав тому на раскачку Британии двадцать мирных лет. Геллерт внутри него фыркнул: Альбуса просто задавят числом еще до начала тридцатых. Обскур был нужен, чтобы раскрыть глаза конгрессу на то, что творится с ними здесь и сейчас, протолкнуть в МКМ от Америки закон о смене положения Статута и сдвинуть дело с праздных кулуарных разговоров на серьезный политический уровень, инициированный полным сил Новым Светом. Уже сейчас все рычаги были в его руках: согласие части конгресса, общественная поддержка, выходы на влиятельнейших политиков Европы, нужные договоры в карманах и круглая сумма для подкупа, а также те волшебники, с помощью которых оставшиеся не посмеют перечить большинству. Не доставало только чертового катализатора общественных волнений — жертвенного ребенка. Скажи ему кто прежде, что в Нью-Йорке от него сможет спрятаться обскур, Геллерт никогда бы не поверил, послав пророка в особую клинику для душевнобольных. Сам город был проклятым, он, словно дементор, высасывал силы, и было удивительным уже то, что здесь завелся только один призрак, когда, казалось, толкни — и дети один за другим переродятся в чудовищ. Но жестокие времена требовали жестоких решений, а президент всеми силами старалась не потерять лица и с каждым днем все меньше в него верила. — Франция ждет уже третью неделю, — шипела она, пуская клубами густой дым из-под покрытых красным глянцем губ, и косила к нему требовательный взгляд, — еще две — и мы потеряем большинство в сенате. Через месяц в должность вступит новый глава МКМ и весь первый год будет бояться выступать с реформами. Взрыв нужен сейчас, и только сейчас он будет оправдан! Геллерт на это кивал, пил бурбон крупными глотками и нервно стучал пальцами по стеклу, твердым взглядом встречаясь с ее, мрачным и хладнокровным. Губы Серафины всегда отдавали паленым табаком и приторно сладкими ягодами, что аптекари замешивали в ее любимую помаду, а сама она была тягучей карамелью, умевшей сковать крепче любых оков еще до того, как поймешь, что попал на крючок агентов ее внутреннего управления. — Дети, — хрипел он, морщась от ударившего в нос дыма, — это кто-то из прикормленных голодранцев той бешеной мамаши, что устраивает пикеты на Манхэттене. — Девчонка? — Серафина подняла точеную бровь. Грейвс раздраженно покачал головой и бросил на стол грязный стакан толстого стекла, упершись глазами в разноцветные огни иллюминации за окном. — Без понятия. Слишком уж этот дух необуздан. — В самый раз, — отрезала Серафина. — Иначе и без него бы справились. Той ночью обскур обрушил до основания жилой особняк какого-то фабриканта средней руки, приторговывающего шинами по всему восточному побережью. Они много раз продумывали план, в котором можно было бы обойтись и без третьих рук, пустив дым в глаза журналистам на очередных скучных развалинах, погребших под собой несколько семей. Все всегда сводилось к одному: вдвоем они бы не справились. Кроме того, все это было слишком мелко. На крупный инцидент МКМ обязательно бы прислала своих специалистов, а любая связь произошедшего с властью стала бы катастрофой, бросившей мантикоре под хвост пять лет кропотливой работы и последний шанс достучаться до Конфедерации прежде, чем ситуация в Европе выйдет из-под контроля. Как и упоминание в этом деле широко известного имени Гриндевальда, разыскиваемого за террор в семи странах Старого Света. Риски были слишком высоки, чтобы под них подставляться. Так не переставала повторять Серафина, так не переставал думать Геллерт, отправляя на казнь Голдштейн и хмуро оценивая содержимое чемодана нелепого британского магозоолога, нежданно свалившегося ему на голову. Момент был самый что ни на есть подходящий, если бы он нашел в сумке хоть что-то, способное заменить обскура. Но найти суждено не было, и в тот раз Геллерт пообещал себе больше никогда не недооценивать удачу дураков. — Он вновь вырвался! — губы Фины едва не дрожали от напряжения, но взгляд оставался твердым, как и рука, которой она перехватила его, едва секретарь тенью покинула кабинет. Геллерт сверкнул глазами и зажал ладонью ее губы, толкая к стене, где тут же наколдовал вокруг них барьер от прослушки. Иногда она так по-женски разрешала себе непозволительно много: быть такой безрассудной. Он бы ругал ее за это каждый раз, но каждый раз не мог оторвать взгляд от ее горящих ведьмовским огнем глаз, казалось, готовых прожечь его насквозь в назидание за непокорство. — Тихо, — шепнул он, едва касаясь губами ее щеки, и стиснул зубы, едва уловив столь близко пряный аромат гвоздики. — Там опять пусто. Все свидетели клянутся, что Шоу никогда не работал с детьми. — Проклятье! — выругалась она, стукнув острым каблуком по паркету, и скривила губы оттенка горького шоколада. — Обливейтеры? — Работают, — передернулся Геллерт. — У нас не осталось времени, — Серафина впилась заточенными ногтями в рукав его мантии, сощурила глаза и подняла к нему острый взгляд, — надо действовать сейчас. И Геллерт об этом знал. Но в тот день опять был бурбон, вкус диких ягод и неудач. На этот раз она пила тоже, пряча собственные страхи за виски, терпкими поцелуями и дымом, застилавшим ночь напролет всю спальню, в которой они так и не смогли заснуть. В тот день, когда Криденс наконец вскрылся, Геллерт уже понимал — слишком поздно, но все равно упорно следовал за ним по вспышкам взрывов на проспекте, расталкивая неуклюжих прохожих, глупых авроров, и не следя за тем, куда аппарирует в следующий шаг. Он не знал в тот момент точно, на что надеялся: на то, что мальчишка спасет весь мир, или же, что сам он сумеет спасти его. В ту ночь и то, и другое казалось выдумкой, и тем страшнее был итог: похоже, в этом ужасе не спасся никто. Когда Серафина направила на него палочку и крикнула своим сторожевым псам брать его, чуть наклонив голову в переоценке событий, Геллерт все понял. Из них двоих это она спасала дело, а он, как полоумный идиот, бросился направлять то, что и без того выстрелило лучше ожидаемого, и едва не запорол их единственный счастливый случай. Раскрывать прикрытие перед Тиной было глупо и бессмысленно, но Геллерт был так увлечен погоней, что не замечал ничего вокруг. Криденс же к тому моменту разнес половину немагического Нью-Йорка, а на другой паника набирала обороты с разрушительной скоростью карибского тайфуна. Если и этого было недостаточно для того, чтобы образумить замшелых консерваторов из конгресса, то их проклятому всеми богами миру уже никогда и ничто не поможет. Но Геллерт никогда в это не верил. Так что, встретившись с полными уверенности угольными глазами Серафины, он знал точно: до их общей победы остался один неполный день, и будь он проклят, если на этот раз все сорвется. В камеры предварительного задержания МАКУСА он шел с улыбкой, зная, что меньше недели осталось до того, как все газеты Европы взорвутся новостями об очередном переделе мира. На этот раз — последнем.