Финал

— Элизабет! Стук каблуков по каменному полу отразился глухим эхом от тесных сводов каземата и отвлек внимание от капающей на пол и подтекающей по стенам воды, из-за которой в и без того сырой камере образовались небольшие лужи. — Элизабет… Говорящий, которого бесцеремонно зашвырнули внутрь, будто мешок с барахлом, ступил пару неровных шагов, прислонился к стене и сполз по ней, тщетно цепляя пальцами шероховатые выступы. Он был обессилен не столь физически, хотя длительный допрос и оказал свое влияние, сколько морально. — Доманский? — девушка, до этого безучастно ссутулившаяся на полу в дальнем углу, подняла голову. Ее взгляд пугал — столько в нем было невысказанной холодной боли. Однако через мгновение на лице мелькнуло странное, почти болезненное отвращение. — Тебя, значит, тоже в кандалы. Отвечать нужды не было. Им обоим — польскому шляхтичу и российской императрице, хоть и будущей, как это представлялось, — хватило места за одной кованой решеткой Петропавловской крепости. — Я не он, — заговорил Доманский, — кого вы ждали. — Не надо говорить… — Он не придет! — звонко отрезал он и закашлялся. В темном помещении надолго воцарилась тишина, нарушаемая только отрывистым сбитым дыханием. Лишь спустя немало времени прозвучало неожиданное признание: — Я знаю. Знала еще когда он не явился на присягу, как обещал, — она замолчала и равнодушно уткнулась лицом в колени. — Знали. — Знала, Доманский. — Почему тогда терпите? — спросил он с недоумением. — Не поверю, что можно любить того, из-за кого ты обречен на смерть. Сказал — и сам себе не поверил. Потому что он — он сам — прямой тому пример. Можно, и любить, и быть верным, и самому лезть в петлю, только бы создать призрачную надежду на помощь тому, кого любишь. Холодные капли ударялись о влажные камни с той же монотонной постоянностью и разлетались по полу маленькими брызгами. Так же, как пять минут и пять лет назад, ненавязчиво опровергая существование времени. — Ты не знал настоящей любви, — горько усмехнулась девушка, неожиданно и непонятно почему поднимаясь на ноги и принимаясь разминать затекшие мышцы. Ее лицо будто ни с того ни с сего посветлело на миг, это не могло не насторожить. Причин не было, и такое воодушевление после долгого равнодушия было нелогичным. Эйфория, за которой следует полная эмоциональная смерть. Выход из комы перед забвением. Последняя минутная весна. Ей захотелось сказать что-то глупое, ребяческое, контрастирующее с атмосферой тюремной ночи, но пересохшие от долгого молчания и холода губы не справились бы с этой задачей как положено, а лепетать о счастье едва движущимися губами — нелепо. Пройдя круг по камере, она остановилась рядом с Доманским, а затем и села на пол так же, прислонившись спиной к стене, а плечом — к его плечу. Провела холодными пальцами по его колену, и это заставило мужчину нервно вздрогнуть. Никогда Елизавета не снисходила до прикосновений, оставаясь на почтительном расстоянии. Это правило не распространялось лишь на Орлова, как, впрочем, и любые другие правила. Он посмотрел в ее глаза, не обращая внимания на собственные мешающие пряди волос, небрежно спавшие на лицо, и застыл, не в силах произнести ничего — ни плохого, ни хорошего. — Ты был прав, Миша, тысячу раз прав, пытался оградить, спасти, я все это знаю, — прошептала она, вглядываясь в его лицо со странным выражением, — я должна быть благодарна и была бы, сохрани я способность хоть что-то чувствовать. Такие странные изменения уже не настораживали, они откровенно пугали — от равнодушия к воодушевлению, а затем — к отчаянному лепету. Чувствовалось долгое одиночное заточение, что еще ни разу не сказалось на человеке положительно. — Мне неясно, зачем ты делал все это? Для чего? Пытался вразумить, рискуя собственной шкурой. Ты не мог не знать, что разделишь участь со мной, какой бы она ни была. Самоотверженность… глупа, Миш, — вздохнула она и отвернулась, но все еще ждала ответа. Которого, однако, не последовало ни сразу, ни через минуту. Поэтому она осторожно коснулась его плеча. — Доманский, зачем? Тот печально усмехнулся. — Любовь, Элизабет, — прошептал он, отнимая ее руку от своего плеча, но только затем, чтобы удержать в своих ладонях. — Какая еще любовь? — переспросила она, но наткнувшись на его взгляд — теплый, иначе не скажешь, — осознала, что вопросы отпали сами собой. Мысли, давно вытесненные как лишние для гибели детали, зароились в голове подобно своре пчел, сменяя друг друга и наконец выстраиваясь в четкое осознание. Он любил ее, беззаветно любил. Пошел ради нее против всех и они оба оказались проигравшими. Две жертвы любви, разные положения в обществе, но одна решетка и единственный финал — умереть вместе, плечом к плечу едва ли не в буквальном смысле слова. — Почему ты просто мне не сказал? — она была растеряна, и растерянность эта выражалась во всем, даже в мельчайших жестах, в подрагивании пальцев. Это была не императрица, а сломленная обманутая девушка, и обман Доманского был едва ли лучше обмана Орлова. — Все могло бы быть иначе. — Простой шляхтич против будущей российской императрицы? Сам бог велел молчать, — засмеялся он отчаянно и неуместно. — Его нет, — бесстрастно добавила девушка, а потом поддержала его смех. И он перерос бы в истерику, если бы ее не встряхнули как следует за плечи. — Прекратите, слышите? Не по чину сходить с ума раньше назначенной участи, — произнес Доманский твердо, однако волнение в голосе скрыть было нельзя. — Императрица, ты сказал? — усмехнулась она с придыханием после длительного смеха. — Как бы не так. Императрица Елизавета Владимирская, персидская принцесса, фройляйн Франк, фройляйн Шелль, принцесса Алина Азовская… в выборе своих имен у меня всегда был хороший вкус. Доманский взглянул на нее невидяще, будто пытаясь услышать в ее словах другой, настоящий и правильный смысл, но его не было. Столько времени и сил, столько искренней верности, чтобы, заключенным в тюрьму, узнать о правдивости подозрений Екатерины. Ему нужен был глоток воды, но единственная, что здесь была, стекала мутными каплями по перепачканным стенам. — Элизабет… — выдохнул он, сглотнув. — Княжна Тараканова, — вновь засмеялась девушка, — но и это имя — фальшивое. Настоящего я не знаю, ты поверишь мне? Не исключено, что я дочь каких-нибудь ремесленников. А ты грудью защищал, под кинжал подставлялся, жизнь готов был отдать… да что там, отдал! — она продолжала смеяться. — Екатерина не помилует тебя после всего, что произошло. Обоих обуревали странные чувства: облегчение, недоумение, растерянность — все смешалось в нелепый ансамбль, готовый вот-вот взорваться и поработить разум, подчинить его слепым чувствам — неразумным, отчаянным. — Какую подпись ставите вы на допросах? — мертвым голосом спросил Доманский. — Elisabetta, — улыбнулась она, глядя будто сквозь стену. А через мгновение вздрогнула от неожиданного прикосновения. Прикосновения теплых губ к виску, чего она ждала менее всего в своей жизни. Даже обрушившаяся на голову стена не удивила бы сильнее. — Ты умрешь из-за меня, — прошептала она, повернувшись, и вдруг обнаружила, что лица их находятся на расстоянии нескольких сантиметров. — Я погубила твою судьбу. У тебя могли бы быть дети… Но ее страшные слова остались непонятыми. Доманский не слышал их и слышать не мог, пораженный близостью и внезапно накатившим желанием разразиться тирадой о том, как неважно все то, что она твердит, о том, как мелочны человеческие биографии, как ничтожны цифры на надгробиях. Они умрут или нет — все равно, важно другое: миг красоты, наслаждения на грани разума и безумия. Он вгляделся в ее глаза, затем опустил взгляд ниже и, скользнув пальцами по нежной коже плеча, преодолел последнее малое расстояние, чтобы в следующий миг коснуться сухими губами таких же пересохших, но от этого не менее нежных губ. Тех, о которых он бредил, находясь в ближнем кругу, но не смея дать ни малейшего намека. Да, все могло бы быть иначе. Но череда совпадений и взаимосвязей человеческих поступков привела кого-то к царскому престолу, иных — в могилу, а их — за одну решетку, выкованную много лет назад и удержавшую напор не одного десятка пленников, желающих жить. И то единственное, что отличает их ото всех остальных, оставшихся воспоминаниями, заключенными в неотесанных стенах, — пока еще не отнятая возможность чувствовать. — Виват Элизабет… — произнес Доманский, отстранившись через несколько мгновений. И к нему сбоку прижалась девушка, напуганная и окончательно потерявшая понимание хоть о чем-нибудь в этой жизни. Они очень долго молчали. Они молчали всю ночь, даже не подозревая о том, что за стеной именно это время суток — камеры крепости не позволяют увидеть ничего из происходящего снаружи. И эта ночь была той самой отправной точкой, когда что-то в человеке ломается, становится не таким как прежде, открываются новые углы зрения, казавшиеся до этого сущим бредом. Не стоит говорить о том, что происходило в ее душе, ибо описать этого невозможно даже на страницах десятка томов. Сказать, что она полюбила — глупо, ведь человеческая жизнь — не волшебна, а влюбиться без памяти в прекрасного принца — сюжет для сказки. Но она была бы рада не отпускать его, не отнимать огрубевших ладоней от его теплой груди. Его дыхание, отчетливо слышимое в тишине каземата, навевало ей приятное, забытое за последние годы чувство успокоения. Возможно, уже завтра или через годы обоих не будет в этой сырой камере. И тогда только стены вспомнят запечатленную в них душами обоих суть этой ночи: «Vivate Elisabetta!»