Прима

      — Нет, нет! Не то!       Юра, скрипнув зубами, затормозил так, что из-под коньков брызнуло ледяное крошево. Бешено колотилось сердце, сбитое дыхание рвалось из груди; он хватал ртом воздух раздраженно и зло, понося про себя старую дуру на чем свет стоит.       — Я уже говорила тебе про крабьи ножки.       Упираясь ладонями в колени и чувствуя, как по вискам медленно сползают капли пота, Плисецкий вперил в новоиспеченного тренера взгляд, обещающий той все адовы муки. Барановская осталась невозмутима — только чуть дрогнули сведенные к переносице брови.       — И скажу еще не раз, пока ты не начнешь делать так, как надо.       Она подошла ближе к бортику, опираясь о край скрещенными на груди руками. Взгляд ее зеленых глаз из-под щедро накрашенных ресниц прожигал насквозь.       Недовольства Лилия не скрывала никогда.       — Я вижу, что ты устал, не надо на меня так смотреть. Еще раз.       Голова бессильно свесилась сама собой. В бывшей балерине явственно ощущалась стальная советская закалка.       Мила, уже почти засыпавшая на лавке за бортиком, но все же стоически ждущая своего мелкого подопечного, одарила его жалостливым взглядом. Принимая исходную позицию в сотый раз за день, Юра еле слышно чертыхнулся.       И в сотый же раз начал сначала.       Вскинуть голову, одним движением скользнуть назад, плавно развести руки на развороте... В ушах засвистел ветер; тело само выполняло движения так заученно-точно, что Юре казалось, будто лучше уже невозможно. Он был уверен, что все делает правильно, — прыжок, еще прыжок, — и гневный оклик, сопровождающийся громкими, частыми хлопками, заставил его остановиться.       — Плохо! — взгляд Барановской метал молнии. — Очень плохо! Неужели ты не можешь нормально вытянуть ногу?       — Да я тяну! — раздраженно воскликнул Юра, еле держась, чтобы не сматериться, и в каком-то отчаянном жесте всплеснул руками.— Я ее, блин, вытягиваю настолько, насколько это вообще возможно!       Лилия хмыкнула.       — Ты тянешь ее как фигурист, причем не самый лучший.       — Да я вообще-то и есть фигурист! — рыкнул Юра, почти физически ощущая закипающую в груди ярость.       Барановская поджала губы, отрицательно поводя головой, и отрезала негодующе:       — Сейчас ты не фигурист, а прима.       Хихиканье Милы разнеслось по полупустому катку, а Юра закатил глаза. Лилия повторяла ему эту фразу чуть ли не каждый час, словно всерьез хотела видеть не на льду, а на сцене.       — Ладно, на сегодня достаточно, — подхватив сумку и изящно поправив и без того идеально собранный пучок прически, она нахмурилась. — Лучшего мы не добьемся. Завтра в то же время. Начинаем с балета.       — Опять?! — ошеломленный возглас Юры был больше похож на стон раненого зверя.       — Снова, — Лилия прожгла его взглядом. — Ты не осознаешь, что значит быть прима-балериной. У меня остался только один способ дать тебе понять, что я хочу видеть в твоем исполнении. А теперь собирайся. Едем домой.       На следующий день Юра не мог разобраться, где именно у него болит, потому что болело все.       Барановская вытолкала его с кровати сразу, как часы дошли до половины девятого, и живо спровадила разогреваться. Почему-то одного, что казалось несколько странным. Обычно Лилия ехала вместе с ним и начинала гонять, едва он переступал порог балетного зала, но в этот раз бывшая прима, так настырно желавшая сделать из Юры приму будущую, скорчила скорбную мину и отговорилась какими-то срочными делами "во имя его же блага". Срочные дела у нее бывали только в театре — только он-то здесь причем?       Впрочем, Плисецкий, медленно растекающийся по паркету лужицей из усталости и скрученных болью конечностей, не был против такого поворота событий. Старушка обеспечила ему то самое "благо" одним своим отсутствием.       Хотя долго наслаждаться, как обычно, не пришлось.       — Я знала, что без меня ты не начнешь, — Лилия вломилась в зал подобно вихрю — ни "здрасьте", ни "до свидания". Юра горько усмехнулся, пытаясь поднять свою тушу с пола. Все хорошее когда-нибудь кончается.       Он честно пытался начать разогрев, однако, сев на шпагат, понял, что встать уже не сможет. Но не объяснять же это Барановской.       — Вставай, вставай. Это даже хорошо, что ты не начал без меня. Посмотрю на тебя в разминке.       Как обычно полная энтузиазма, она скептически оглядела Юру, кивнула каким-то своим мыслям и протянула сверток, в котором лежало нечто светло-голубого цвета. Плисецкий, давно оставшийся без сил к сопротивлению, скептически оглядел это самое нечто.       — Что это?       — Откроешь — узнаешь.       Юра состроил недовольное лицо, несколько напрягаясь. От Лилии можно было ожидать чего угодно, поэтому сверток он взял так, словно в нем была бомба. Осторожно развернув пакет, первые несколько секунд он лишь непонимающе пялился на вещь в своих руках, а потом его глаза поползли на лоб.       Там лежала балетная, черт бы ее побрал, юбка-шопенка. И это было намного хуже бомбы.       — Вы издеваетесь?! — он издал такой вопль, словно его резали, только громче.       Барановская сдержанно улыбнулась, привычно скрещивая руки на груди. Кажется, она ждала именно такой реакции.       — Иди сними свою отвратительную футболку и переоденься.       — Я не буду танцевать в этом! — Юра гневно потряс в руках злополучный пакет. — Я не девчонка!       Лицо Лилии потеряло веселое выражение, резко став суровым.       — Будешь, если хочешь победить. Не ты ли уверял, что ради победы готов отдать мне свое тело? — отрубила она не терпящим возражений тоном. — Или я делаю из тебя приму, или сейчас же отправляюсь домой, а ты готовишься сам.       Юра застыл, уставившись на Лилию. Смысл сказанных только что слов дошел до него не сразу. Он не хотел танцевать в девчачьих вещах, но потерять тренера не хотел еще больше. Виктор уже кинул его. Хватит.       — Это и был тот самый единственный, мать его, способ? — прошипел он, обреченно сжимая ненавистную юбку.       — Следите за языком, молодой человек, — Барановская пронзила его взглядом. — И отправляйтесь в раздевалку, время не ждет.       В зеркало Плисецкий старался не смотреть. Получалось это только в жалкие полсекунды моргания, потому что зеркала в балетном зале были везде.       Когда он, уходя переодеваться, таки сумел пересилить себя и полез в пакет, кроме шопенки там нашелся еще и голубоватый полупрозрачный купальник. Чертыхаясь и мысленно обещая кое-кому самую страшную смерть, Юра натянул и его. Чулки тоже пришлось напялить. В итоге из всего, в чем он танцевал до этого, остались только ботинки. Удивительно, что Лилии не взбрела в голову идея поставить его на пуанты.       — Так, — Барановская критически оглядела стоящего перед ней в позе загнанного крабика Плисецкого. — Кроме самолюбия тебе нигде не жмет, и это очень неплохо. Сделай ан деор.       Руки, опущенные ладонями вверх на уровне бедер, развернутые стопы — отвести ногу, сделать шаг и оборот вокруг себя. Замереть. Проще простого.       Звонкое "нет" разнеслось по залу вместе с хлопком. Хлопала Барановская по привычке, — привлекала к себе внимание во время работы в театре, наверное, — и эта привычка невероятно бесила.       Она подошла со спины, обхватывая ладонями за плечи, и надавила большими пальцами на лопатки так, что Юра вздрогнул и невольно встал ровнее.       — Ты похож на обезьяну, впервые в жизни слезшую с дерева. Выпрями спину. И смотри перед собой. Ты — нежная, изящная балерина, и в этом нет ничего постыдного. Ты — прима.       Юре пришлось поднять голову и посмотреть на себя в зеркало. Видя свой обтянутый полупрозрачным купальником торс и ноги, укрытые фатином шопенки, он вдруг резко осознал, что его муки только начинаются.       С тех пор, как Юра вырядился в юбку, Милу и Якова перестали пускать в балетный зал.       Сначала ощущалось лишь неудобство. Плисецкий казался себе девчонкой и бесился каждый раз, когда приходилось переодеваться. Кроме того, находиться в подобной одежде перед чужим человеком было до ужаса неловко. Он краснел, огрызался и нервничал, постоянно ощущая царапающее изнутри смущение, но старая грымза была неумолима.       Танцевать в этом приходилось каждый день. Постепенно Юра привык и к сетке купальника, и к мягкости фатина. На катке он надевал обычный тренировочный костюм, но любой жест делал так, словно боялся повредить покрывающую тело тонкую ткань. К новому, незнакомому ощущению легкости привыкнуть оказалось сложнее, только перемены в его катании заметили все, а в первую очередь он сам — и не мог понять, нравится ему это или раздражает.       — Ты стал делать все мягче, — Мила улыбалась хитро и довольно, словно понимала причину, но не говорила вслух. — Это красиво.       Лилия всегда находила к чему придраться, но в ее глазах Юра наконец-то видел одобрение, позволяющее понять: то, что она хочет, претворяется в жизнь. Оставалось только краснеть и возмущаться.       Интересно, что сказал бы Виктор, увидев его таким?       — Сегодня ты едешь в зал один.       Юра, сонно начищающий зубы в аляпистой ванной дома бывшей балерины, удивленно перевел взгляд на эту самую бывшую балерину, застывшую в дверях.       — Не спрашивай, — она сморщила напудренный нос, намекая, что данный вопрос не подлежит обсуждению из-за повышенной степени деликатности. — Просто езжай. Но поверь, я узнаю, если ты ничего не делал.       Плисецкий закатил глаза, пожимая плечами, мол, "ну кто бы сомневался". В конце концов, так даже лучше.       Зал без криков Барановской поражал своей пустынной тишиной. Юра слышал только собственное дыхание и скрип ботинок по паркету. Танцевать в юбке в одиночестве действительно было, пожалуй, и лучше, и проще. Хотя со временем он привык к Лилии, постоянно контролирующей его действия, неприятный осадок неловкости скреб внутри каждое занятие.       Сейчас осадка не было.       Плисецкий, сначала старательно вытягивающий каждый элемент, расслабился. Движения утратили неестественную точность, стали проще и нежнее. Заученные, повторенные по десятку раз па словно въелись в кровь. Он отпустил себя, позволив телу работать бессознательно — и не заметил, как увлекся.       Шопенка больше не казалась дурацкой девчачьей шмоткой. Воздушно взлетая при любом прыжке, она придавала изящества каждому вздоху, каждому жесту. Грудь, вздымавшаяся под полупрозрачным купальником, перестала отталкивать стыдным и непривычным видом — это было красиво, это было... Нежно? Дыхание сбилось, волосы лезли в лицо, и все тело гудело от напряжения, но Юра не думал об этом. Туманный образ Виктора мелькнул перед глазами; сразу вспомнилось его "агапе" и само заиграло голове, унося вслед за мелодией.       Уже плохо осознавая, что делает, Плисецкий словно со стороны видел себя с вьющейся вокруг легкой тканью. Не в силах оторвать взгляда от бесконечного количества собственных отражений, он не понимал, где заканчивается его тело, а где начинается зеркало, и продолжал танцевать, чувствуя, как уплывает сознание.       Хлопнула дверь, но Юра не обратил на это внимания: рванул, словно пьяный, резинку в волосах, позволяя светлым прядям рассыпаться — и, неожиданно даже для себя, чуть подпрыгнул, встал вдруг на носочки и вытянулся в струну.       Ботинки, не приспособленные для таких извращений, не удержали его. Ноги подломились; он грохнулся на пол, едва успев задержать падение рукой. Только после этого к нему вернулся разум.       С трудом понимая, что это вообще сейчас было, Юра бессмысленно пялился в пол в попытках отдышаться. Все тело пробила нервная дрожь. Чтобы прийти в себя, потребовалось несколько долгих секунд. Он выдохнул, чувствуя, как расползается внутри комок эмоций и поднял голову — чтобы тут же отшатнуться. Из зеркала смотрела совсем юная, хрупкая балерина. Маленькая тонкая грудь, утянутая в сетку прозрачно-голубого купальника, вздымалась от тяжелого дыхания. Такая же голубая юбка-шопенка раскинулась вокруг, укрывая изящные стройные ноги в белых чулках. Растрепанные волосы падали на нежно алеющие щеки. Это... Это...       Юра даже не сразу понял, что это всего лишь шутка расплывшегося сознания и что растрепанная девчонка перед зеркалом — он сам. А потом заметил еще одно отражение.       — Это было прекрасно, Юрио, — послышался за спиной до боли знакомый голос. — Сумеешь повторить?       Развернулся Юра так резко, что аж спина хрустнула, и глупо уставился на хрен знает откуда взявшегося Никифорова. Тот стоял у двери, опираясь на косяк и скрестив на груди руки. Выглядел он несколько потрепанно — без куртки и чемодана, но видно, что только с самолета.       Впрочем, даже долгий перелет не смог согнать с его лица дебильную улыбку.       Жгучий стыд опалил Плисецкого изнутри. Он вспыхнул и вскочил на ноги, отступая на шаг, словно расстояние могло скрыть его внешний вид, но сделал только хуже. Теперь Виктор видел его полностью: и чулки, и идиотскую юбку, и дурацкий полупрозрачный купальник. Его лицо вытянулось, а губы образовали изумленное "о".       — Ты решил сменить имидж? — спросил он, удивленно наклоняя голову и поднимая бровь. — А как же леопардовый рюкзак?       — Заткнись! — зашипел на него Юра.       От осознания собственного позора хотелось провалиться сквозь пол, перед этим дав Виктору по роже. Он смог бы пережить, если бы в зал сейчас ввалилась Мила. Или Яков. Или даже кто-то из группы.       Да кто угодно, но не Никифоров!       — Что ты вообще здесь забыл? — продолжал шипеть Плисецкий, яростно комкая в руках фатин. — Разве ты не должен быть в Японии?!       — Ну, — Виктор снова натянул на лицо свою фирменную улыбочку, — собирался я туда довольно спешно, поэтому оставил тут несколько крайне важных вещей.       Он оттолкнулся от стены и медленно пошел в сторону Юры. Тот попятился назад.       — К тому же, я хотел посмотреть, как поживает мой юный подопечный.       Брус балетного станка, довольно быстро упершийся в спину, отрезал все пути к отступлению. Оставшиеся сантиметры переставали разделять их быстрее, чем хотелось бы в нынешней ситуации. Вскоре Никифоров замер над ним, продолжая улыбаться, только всякая наивность исчезла с его лица.       — Твой не очень-то юный подопечный ждет тебя в Японии, — сквозь зубы процедил Плисецкий.       Такой непривычно спокойный без своего обычно веселого выражения, Виктор почему-то внушал опасение, только бежать было некуда. Юра нервно хмурился, вжимая голову в плечи, и лихорадочно соображал, что ему все-таки делать.       — Знаешь, — произнес вдруг Никифоров, отрывая от груди руку и проводя тыльной стороной ладони по его щеке. — Ты похож на смущенную девушку.       — А ты похож на педика, — рыкнул Юра, отдернув голову.       В глазах Виктора мелькнуло удивление. А потом он рассмеялся.       Смех этот резанул по ушам, прокатываясь по залу и исчезая где-то в потолке. Плисецкий решил, что вот он — подходящий момент, и резко двинул вбок, надеясь обойти вставшую перед ним преграду раньше, чем эта преграда успеет развернуться. Одним точным, выверенным движением его тут же схватили за локоть и дернули обратно. Прежде, чем снова влететь лопатками в станок, Юра инстинктивно вцепился Виктору в плечи, жаль, удар это почти не смягчило. Едва оправляясь от неожиданной боли, он зло вскинул голову, готовый разразиться нецензурной тирадой, — и замер.       Виктор прижимал его к себе, следя за каждым движением какими-то ненормальными потемневшими глазами. В их глубине плескался дикий голубоватый огонь.       Стало страшно.       — Отвали от меня! — процедил Юра, упираясь кулаками Виктору в грудь.       — Разве могу я отпустить кого-то настолько милого?       — Да пошел ты!       Его возглас наверняка был слышен за дверью, только вот до ушей того, кому предназначался, почему-то не дошел — Виктор прижался вплотную и сжал в пальцах ягодицы враз вспыхнувшего Плисецкого.       — Что за хрень?!       Юра рванулся, снова вцепляясь в чужие плечи, хотел извернуться, выскользнуть, но получалось лишь прижиматься ближе. На протест не обратили никакого внимания. Вдавленный в станок и полностью лишенный возможности сбежать, он брыкался, царапался и матерился сквозь зубы. Ноль реакции.       Если бы его взгляд мог убивать, от Никифорова сейчас осталась бы кучка пепла.       — Что тебе, блять, надо от меня?       — Ничего, кроме тебя самого.       Такая наглая откровенность заставила Плисецкого на мгновение впасть в ступор.       — А в жопу не хочешь пойти?       Чужие пальцы красноречиво царапнули ягодицу. Юра вздрогнул и стиснул зубы, заливаясь краской. Он понимал, что убежать уже не сможет. Это бесило — и смущало одновременно.       Возможно, если он успокоится, его отпустят? Возможно, весь этот театр — просто очередная пидорская игра?       Надежда, конечно, умирала последней, однако Виктор подобных планов что-то ну вообще не разделял: склонился, обнимая, и медленно провел носом по шее. Юра, упрямо пытавшийся отстраниться, ощутил под ладонями его бешено колотящееся сердце.       У него самого оно едва не выпрыгивало из груди.       — Тебе идет шопенка, ты знаешь об этом? — горячий шепот обжег ухо, пуская по шее мурашки.       — А ты знаешь, что тебя посадят? — просипел Юра внезапно севшим голосом.       В ответ Виктор его укусил, дразняще пробегаясь пальцами по бедру. Плисецкий дернул плечом; предательская дрожь прошла по телу, жаром сворачиваясь внизу живота.       Его впервые трогали там, где самому порой трогать было неловко, и от этих прикосновений туманился рассудок. В последней попытке спастись Юра толкнул Виктора что есть сил, но это мало помогло — руки словно онемели. От укуса останется след, подумал он, и, чертыхнувшись, отвернулся, чтобы спрятать стремительно алеющие щеки. Виктор выцеловывал его ключицы, нетерпеливо царапая ткань чулок на внутренней стороне бедер. Возбуждение растекалось по венам обжигающей волной. Внутри все плавилось от жара и стыда — он должен был дать Никифорову по роже, должен был сопротивляться, а вместо этого едва сдерживал рвущиеся вздохи, пока его вжимали в балетный станок, мяли задницу и оставляли засосы над разрезом купальника.       Сминаемая юбка едва слышно шуршала, и даже это шуршание казалось возбуждающе-неприличным.       Когда поцелуи над ключицами оборвались, на мгновение осталась лишь пустота — но только на мгновение. Сначала Юра даже не понял, что произошло, ощутив, как Виктор мазнул по его губам своими. Он хотел было возмутиться, вырваться наконец, но не успел ничего сделать. Одним движением Никифоров задрал юбку и качнул бедрами, вжимаясь пахом в пах.       Они терлись через одежду, и даже не целовались — кусались. Юра, злой и смущенный, сдавленно стонал Виктору в губы, сжимая его предплечья так, что побелели пальцы. Чулки давили, и от этого становилось почти больно. Чужое возбуждение упиралось в бедро сквозь ткань. Кто бы мог подумать, что у лучшего фигуриста России встает на мальчиков в юбках?       Лучший фигурист никаких угрызений совести по этому поводу не испытывал.       — Такой чувствительный, — выдохнул он Юре в губы, отстраняясь и сползая вниз. — Если поглажу, замурчишь?       — Завались! — только и сумел выдавить Плисецкий.       Собственный голос показался ему умоляющим.       Опустившись на колени, Виктор смял юбку в пальцах так, словно прикосновения к ней доставляли ему особое удовольствие — а потом вжался носом в фатин, хватая Юру за талию. Это почему-то выглядело куда более непристойно, чем все, что было сделано раньше. Плисецкий поспешно отвернулся и, не зная, куда смотреть, наткнулся взглядом на зеркало.       Он увидел себя, разгоряченного и красного. Увидел лезущие в глаза растрепанные волосы и эту чертову юбку, беспорядочно скомканную на груди. Увидел Никифорова, жадно целовавшего его бедра, цеплявшего пальцами резинку чулок и торопливо расстегивающего свой ремень. От этого зрелища окончательно снесло крышу. Пытаясь удержаться на негнущихся ногах, Юра схватился за станок и стал почти до боли кусать губы. Ему страшно хотелось... Хотелось чего?       Виктор рванул чулки, стягивая вместе с бельем. Плисецкий переступил ногами, позволив им окончательно соскользнуть, и отпнул в сторону — а в следующую секунду пересекся глазами с Виктором. Совершенно осмысленный, довольный взгляд прошибал насквозь. Смущением и жаром вдруг пробрало до мурашек. Он только что сам снял с себя одежду. Окончательно уступил в заведомо проигрышном сопротивлении.       Виктор удовлетворенно сощурился, но — к счастью — много внимания этому не уделил: огладил ладонями оголенную кожу, опалил горячим дыханием. До Юры неожиданно дошло, что он собирается делать. Дикий стыд, испуг и возбуждение смешались внутри, разом ударяя в голову. Он испугался того, что могло произойти — и отчаянно желал этого.       — Пусти! — его слабый возглас был больше похож на просящий стон. — Пусти меня, извращенец!       Не соображая, что делает, он попытался пнуть Виктора, но тот поймал его ногу, укладывая ее себе на плечо. Юра зажмурился, чтобы не видеть, как он, облизнув губы, наклоняется к его паху — и выгнулся дугой, задыхаясь.       Словно в тумане Плисецкий слышал собственные хриплые стоны, видел голову Виктора между своих ног и чувствовал каждое движение его горячего языка. Никифоров заглатывал глубоко, сильно, одуряюще медленно — дразнил. Юра хотел зарыться пальцами в его волосы, заставить двигаться быстрее и не мог: судорожно сжимавшие станок руки немели. Он был способен лишь подмахивать, толкаясь в глубину чужого рта и ненавидя себя за это.       Виктор мял его ягодицу и сдавливал закинутую на плечо ногу, но это проходило мимо Юры, ощущаясь чем-то очень далеким. От возбуждения внутри все выворачивалось наизнанку.       — Еще...       Он выдохнул слова против воли — умолять было унизительно — и закусил губу, пытаясь сдержать очередной стон. Происходящее напоминало какое-то безумие: бывший тренер отсасывал ему в балетном зале, а он ничего не мог сделать. Было невыносимо жарко — и так же невыносимо хорошо.       Отпуская его ягодицу, Виктор скользнул рукой под пояс своих джинсов, еще раз дразняще прошелся языком и взял неожиданно жестко. По телу словно дали разряд тока; шквал незнакомых ощущений обрушился огненной волной. От жара у Юры задрожали колени и пальцы на ногах подогнулись до ломоты. Он лихорадочно вцепился в брусья станка и кончил, захлебываясь воздухом. Реальность будто дрогнула, подернувшись дымкой, и вернулась в назад спустя пару мгновений удовольствия.       От этих пары мгновений воспоминания остались лишь о том, как почти сразу содрогнулся Виктор, стискивая его бедро.       Растекшаяся в груди тягучая нега заставляла голову кружится. Плисецкий чувствовал, как сильно его трясет. Тело ломило из-за внезапного ощущения пустоты и приятной усталости. Виктор тяжело дышал, уткнувшись в сгиб его бедра, и лениво путался пальцами в ткани юбки. Подчинившись внезапному порыву, Юра осторожно коснулся дрожащей рукой чужих волос, встрепанных и влажных. Никифоров вскинул голову.       От края его припухших губ по подбородку тянулась белесая ниточка.       И без того красный, Плисецкий вспыхнул и отшатнулся, в который раз ударяясь о станок. Сознание резко прояснилось — он словно очнулся и только сейчас во всей остроте осознал, что произошло. Его горящие глаза встретились с довольным взглядом Виктора, который в этот момент показался издевательским. Безумное смущение, смятение и злость на самого себя захлестнули с головой; Юра выдернул юбку из чужих рук и метнулся к выходу раньше, чем успел понять, что хочет сделать.       — Юрио! — услышал он вслед, но, подгоняемый стыдом, уже не смог остановиться.       За спиной оглушительно хлопнула дверь.       — Сколько мне заставлять тебя, Юрий? — звонкий голос Барановской громом разносился по залу. — Иди переодеваться.       — Нет.       — Я жду.       — Нет!       Чёрное платье Лилии резко выделялось на фоне светлых тонов балетного зала. Она возвышалась над Юрой как божественный идол, упирала руки в бока, грозно хмурила брови и прожигала его недовольным взглядом. Плисецкий, сжимающий кулаки от клокочущей внутри ярости, отвечал ей тем же.       — Я не буду снова надевать эту юбку! Что угодно, но не это!       Они сверлили друг друга упрямыми взглядами. У Юры начинали болеть глаза.       В дверь постучали.       — Хорошо, я не буду заставлять тебя, — Лилия поджала губы и надавила на дверную ручку. — Твоя победа — тебе решать.       Юра непонимающе моргнул. А потом стиснул зубы.       Как ни старайся, свое состояние скрыть не получалось. Взвинченный со вчерашнего дня, он смотреть не мог на злосчастную шопенку, не то что снова надеть ее. Лилия согласилась слишком быстро и слишком легко — значит, видела, что с ним что-то не так, иначе давно запихала бы в юбку и вытолкала танцевать без всяких разговоров.       — Начинай без меня. Что делать, ты знаешь. Я скоро вернусь.       Она исчезла в коридоре. Плисецкий остался один.       Опять футболка, опять собранные в хвост волосы — привычные вещи, переставшие казаться такими после многодневных занятий в юбке. Единственной новой деталью был разве что широкий пластырь на шее, скрывающий след от укуса.       Юра напряженно перевел взгляд от двери на зеркала. Воспоминания, старательно прогоняемые в течение всего утра, всплыли снова.       Вчера ему невероятно повезло, потому что, сбегая из балетного зала, по дороге он никого не встретил. Лучшее, что смог тогда придумать его затуманенный мозг — это спрятаться в туалете, и Юра не знал, что бы делал, если бы наткнулся на кого-то по пути.       Ударил бы, наверное. Или заплакал.       Правда, заплакать он итак успел. Каменный пол холодил босые ноги, а в туалет в любой момент мог кто-то зайти, но Плисецкому не было до этого дела. Запершись в кабинке, он медленно сползал по стене и глотал слезы.       Прямо как гребаный Кацуки после гран-при. Только в сто раз унизительнее.       Когда он нашел в себе силы вернуться, Виктора в зале уже не было. Чулки и белье, аккуратно свернутые, лежали в углу. Юра был слишком раздавлен, чтобы обратить внимание на эту издевательскую заботу. Собирался он как в тумане.       Свой позор хотелось смыть — и немедленно. Дома первым делом он бросился под душ.       Помогало не сильно, зато хотя бы никто не мешал. Уткнувшись лбом в сложенные на коленях руки под ледяными струями воды, — остудить голову надо было хотя бы чисто символически — Плисецкий пытался мыслить рационально. Получалось не очень.       Он много раз представлял себе, как Никифоров, разочаровавшись в Кацуки, приедет назад. Ну или случайно узнает, что Юра прогрессирует, программа успешно ставится, и тут, в России, все прекрасно справляются и без всяких пятикратных идиотов. Его возвращение казалось до необходимости нужным. Эти мечты были наивны, сопливы, но так, мать их, желанны.       Сейчас Плисецкий готов был проклинать себя за то, что вообще мог думать о чем-то подобном.       Со злостью и стыдом он осознавал, что будь на месте Никифорова кто-нибудь другой, этот другой получил бы ногой в лицо — но другого не было. Даже сейчас, после кидалова ради забитого япошки, Юра позволял Виктору то, что никогда никому не позволил бы. Так же, как раньше, бесился, так же раздражался, однако продолжал уступать. Впрочем, ничего нового.       Но в этот раз все зашло намного дальше, чем должно было.       Чего таить: Юра думал о подобном, хотя не мог понять, хочет или нет. Это казалось ненормальным только на первых порах — дальше во всем преспокойно обвинялись бурные гормоны и подростковая фантазия. Только вот пришел Никифоров и как обычно все испортил, в слишком уж своеобразной манере помогая сделать мысли реальными. Юра чувствовал себя униженным, но даже не из-за того, что с ним сделали, а потому что ему это понравилось. Потому что он, черт возьми, стонал.       Было так же отвратительно стыдно, как и приятно. Одна мысль об этом заставляла краснеть.       В итоге выйти из душа удалось лишь под ночь: Барановская чуть не проломила дверь своими стуками. Наверное решила, что Юра там утопился, и это было не удивительно — он наверняка напугал ее, когда, как ошпаренный, вломился в дом. Собираясь выходить, Плисецкий посмотрел на себя в зеркало.       На бедрах алели царапины и мелкие синяки, оставленные пальцами Виктора.       Юра тряхнул головой, отгоняя навязчивые мысли. Не время было беспокоиться об этом — если Лилия увидит, что он ничего не сделал, его ждет страшная кара. Может, даже хуже юбки. Или хуже Виктора.       И все же Плисецкий не торопился начинать разогрев. Тишина, еще недавно казавшаяся расслабляющей, теперь была напряженной. В груди засело противное стеснение: он не мог даже вдохнуть, не вспомнив о вчерашнем. Зал словно давил на него просто тем, что был. Сомневаясь, Юра нерешительно подошел к привычному месту возле станка и замер, покрываясь румянцем. На лаковом покрытии остались следы от его ногтей.       Внезапно за дверью послышались голоса, и он обернулся. В своей привычной манере строго и экспрессивно вещала что-то Барановская; отвечал ей голос, который Юра пытался выбросить из памяти.       Минута.       Вторая...       Плавно открыв дверь, в зал зашел Виктор. Без Лилии. Первое, что подумал Плисецкий — надо бежать. Второе — бежать некуда.       — Юрио! — лучезарная улыбка осветила лицо Никифорова. Он помахал рукой.       Дверь с тихим щелчком закрылась.       В зале будто разом стало холоднее. Юра застыл, буравя Никифорова мрачным взглядом, и настороженно ждал его дальнейших действий. Внутри заскреблось стыдливое смущение, злость — и страх. Слишком живо было воспоминание о том, как потемнели при взгляде на него глаза Виктора.       Самым паршивым было то, что вчерашнее могло повториться, и Плисецкий боялся, что не сможет это остановить... Что не захочет останавливать. Они смотрели друг на друга и молчали — никто не пытался сдвинуться с места. От повисшего напряжения воздух словно искрился.       Виктор, как и вчера, пошел вперед первым. Юра неосознанно отступил, надеясь, что Лилия ушла не слишком далеко. Внутри все кричало об опасности, — если уходить, то сейчас! — но прямой взгляд голубых глаз словно пригвождал к полу. Плисецкий сжал в кулаки ставшие вдруг мокрыми руки и не мог даже шевельнуться. Смотря на Виктора, он старался не думать вчерашнем, но, разумеется, думал только больше.       Он ждал чего угодно от насмешек и намеков до попытки повторить, но уж точно не предполагал, что Никифоров подойдет ближе, прожжет многообещающим взглядом, улыбнется и просто спросит:       — Как тренировки?       Ощущение было такое, будто внутри перекипел чайник.       — Были отлично, пока ты не приперся!       Стараясь как можно глубже загнать скребущийся в груди стыд, Юра разом растерял свою настороженность и злобно уставился на Виктора. Тот чуть растянул губы, как обычно сверля все тем же наивным взглядом.       — Лилия — страшная женщина! — возвестил он. — Но и ты хорош. Странно, что вы до сих пор не разругались.       Чувствуя, как алеет лицо, Юра насупился и едва сдержал подкатившее раздражение. Чертов Никифоров!       Вместе с раздражением и злостью в горле комом застряла обида. С чего Юра вообще взял, что вчерашнее для Виктора что-то значит? Он здоровый мужчина с не совсем здоровой потребностью лапать мальчиков в юбках, ну и что с того? Это же, мать его, Никифоров, которому достаточно просто сделать вид, что ничего не было, и Плисецкий при всей своей браваде не посмеет возразить — слишком стыдно было даже думать об этом, не то, что кому-то сказать.       Все правильно. Виктору двадцать семь, он чемпион, гений. А Плисецкий всего лишь глупый подросток, и для Виктора он — никто. Это следовало понять еще тогда, когда этот придурок уехал в Японию, забыв об обещаниях. Сейчас он насладится своей звездностью, свалит, и все будет как раньше.       Хотя нет, ни черта не будет. Но об этом можно подумать потом.       Лицо Никифорова стало задумчивым. Он картинно постучал пальцем по подбородку, делая вид, будто что-то вспоминает.       — Я слышал, из тебя приму хотят сделать. Как успехи?       Намек на юбку был довольно туманным, но Плисецкий его понял. И взорвался — окончательно.       — Ты вчера сам все видел, — прошипел он, царапая ногтями ладони и уставившись на Никифорова ненавидящим взглядом. — Видел и даже трогал!       В зале повисла тишина. Когда до Юры дошел смысл сказанных в порыве гнева слов, он стремительно залился краской. Виктор, сощурив глаза, подошел к нему вплотную. Как в гребаном дежавю отходя назад, Плисецкий осознал, что именно этого взрыва эмоций от него и ждали.       — Трогал, — Никифоров легко улыбнулся. — И не против потрогать еще раз.       — Тебе самому не стремно говорить такое? — выдавил Юра в ответ срывающимся голосом. — Юри для пидорских замашек своих не хватает?       И снова все повторялось: напряженные взгляды, искрящийся воздух, Плисецкий, зажатый в балетный станок, и до опасного близко нависающий над ним Виктор. Он смотрел на Юру раздражающе-умиленно — так обычно смотрят на детей — но вместе с тем неожиданно серьезно... И вдруг улыбнулся, мягко убрав одной рукой упавшие Юре на глаза светлые пряди, а второй осторожно притягивая его к себе. Тот дернулся, как от тока, и вцепился Виктору в предплечья, не сводя с него ошарашенного взгляда.       — Ты совсем охренел?       — А ты никогда не думал, почему я уехал в Японию, Юрио? — пальцы Никифорова невесомо скользнули ниже по щеке и приподняли голову Плисецкого за подбородок.       Внезапные появления, неловкие вопросы, намеки, тайны и одному ему понятные планы — в этом был весь Виктор. Юра не собирался с этим разбираться.       — Все прекрасно знают причину, — он зло дернул головой, сбрасывая чужие пальцы.       Удивленно моргнув, Виктор состроил невинную улыбку и приобнял его чуть сильнее.       — Будет крайне печально, если все и впрямь догадались, ведь я уехал, потому что не хотел в один прекрасный день изнасиловать тебя.       До этого момента Юра даже не подозревал, насколько разной может быть тишина.       Он глупо пялился на Виктора и чувствовал себя ребенком, которого, играясь, водят за нос. Если Никифоров уехал в Японию, чтобы не... Догадка разом пронзила всей своей неожиданностью — Юра, вспыхнув, едва не подпрыгнул.       — Ты так мило краснеешь.       — Заткнись! — Плисецкий пихнул его, но это не дало результата. — Заткнись и даже не смей говорить, что все это время ты хотел трахнуть меня!       Виктор засмеялся, обхватывая его второй рукой. Этот жест выглядел слишком по-домашнему тепло, чтобы не смутиться.       — Юрио, не будь таким неприличным. Это было бы слишком простым словом, чтобы описать то, чего я хочу.       — А то, что ты сделал, было прилично?! — воскликнул Плисецкий, хмурясь. Никифоров, такой непривычно спокойный, улыбался, и в его уверенных, томно темнеющих глазах словно таяло серебро. Невыносимо.       — Было очень сложно сдержаться, когда ты так танцевал, да еще и в юбке. Лилия определенно сумеет сделать из тебя приму, — в его голосе послышалась легкая хрипотца. — Мягкость идет тебе, как и шопенка. Ты был прекрасен.       Юра зарделся — и сдался под этим взглядом, уступая Виктору. Снова. Закусив губу, он бессильно опустил голову на чужое плечо. В ушах гулко отдавался стук собственного сердца.       Все у них, блин, не как у людей. Ну разве будет кто-то нормальный пихать пошлость вперед чувства? Хотя, это же Никифоров, а он никогда нормальностью не отличался.       Юра, который вообще-то сейчас должен был с криками брыкаться, подумал об этом с неожиданной и странной теплотой. Он стеснялся — это вообще норма вот так просто позволять себя обнимать, особенно после вчерашнего? — но ему было до неловкости хорошо. Остатки стыда вихрились где-то в груди, перерастая в смущение, от которого горели щеки. Такой внезапно развратный вчера и такой нежный сейчас, Никифоров обезоруживал. Знает же, куда надавить, придурок.       Злиться на него не было никаких сил. Хотя врезать всегда можно — потом.       Виктор ласково уткнулся носом Плисецкому в волосы.       — Скажем так, ты стал примой моего сердца, — шепнул он и крепче прижал Юру к себе. — Это звучит куда лучше, чем просто "трахнуть", верно?