Эпидемия

Виктор Никифоров всегда отличался неуемной активностью, нескончаемым запасом энергии, завидной выносливостью и невероятно крепким здоровьем. Естественно, все это не просто так: русский фигурист регулярно делал зарядку, следил за собой, режимом дня и питанием, не курил (ага) и не употреблял алкоголь (почти), покупал детские витаминки в разноцветных баночках и, еще бы он не был здоров как бык, если спорту посвятил всю свою жизнь. Суровый климат родины-матушки и сезонные вспышки вирусных заболеваний вынуждали внимательно бдеть за благосостоянием своего организма, дабы ни в коем случае не выбиваться из колеи и усердно продолжать тренировки. По приезде в Японию Виктор немного поубавил жесткость контроля, позволив себе немного вольностей. А что, климат умеренный, погода не скачет от локальной зимы до вездесущего лета в считанные дни, да и физические нагрузки уже не такие объемные, почему бы и нет? – Я же тебе говорил, – уперев руки в боки, раздраженно тянет Юри. В правой ладони он сжимает градусник, ртутный столбик которого едва достигает отметки «38,1», в левой – пачку маленьких белых таблеток от кашля и широкий шарф. Перед ним, театрально прикрыв глаза рукой, на кровати развалился тяжело вздыхающий, укутанный в тучу одеял Виктор. – Говорил, говорил, Юрочка, какой же я дурак, что не послушал, в следующий раз ни за что такого не допущу… пожалуйста, принеси капли, умоляю, мне уже просто нечем дышать, я задохнусь сейчас, – в нос едва разборчиво тараторит Никифоров, и Кацуки ни слова не понимает, но снисходительно пожимает плечами и, интуитивно сообразив, чего от него требуют, отправляется на кухню за аптечкой. Как оказалось, непробиваемый до сих пор русский болел в последний раз лет семь назад, и то совершенно несерьезно, а как только узрел цифры на термометре, едва не лишился сознания. Вообще, Юри думал, что все в принципе должно обойтись спокойно, потому что это была обычная ангина, которой он сам болел регулярно раз в сезон в детстве, и, хоть и проходила она тяжело – для ребенка, – но заканчивалась быстро и не имела никаких осложнений. Одной только реакции Виктора на термометр хватило для того, чтобы понять – осложнений действительно не будет. Будут нескончаемое нытье, искусная демонстрация предсмертного обморока в лучших театральных традициях, горы салфеток и бессонные ночи. Потому что не может быть, чтобы Виктор пустил все на самотек, вручив ответственность за свое здоровье в лапки Юри, он же обязательно всунет в это дело свой чересчур инициативный нос и поставит ситуацию с ног на голову, создав еще больше проблем. Хоть к кровати его привязывай, ей-Богу. Ситуацию осложняло еще и то, что Кацуки в душе не имеет, как лечить людей. Все, что у него есть – опыт в качестве пациента, Гугл-поиск, мамина помощь и понимание основных понятий на уровне инстинкта. Настоящего врача Никифоров панически отказывается вызывать, и приходится ему уступить: не хватало еще за него, тридцатилетнего ребенка, краснеть перед чужими людьми. Виктору действительно плохо. Он целый день лежит в постели, по уши закутанный в теплые вещи и три одеяла, шмыгает забитым носом и давится истерически громким кашлем, тяжело дышит, рвано стонет от боли и вообще кровати почти не покидает. Яркий озорной блеск в голубых глазах потух, и теперь они кажутся скучающе-серыми, совсем грустными, стеклянными; потрескавшиеся губы не улыбаются, лишь жадно вдыхают тонкими струйками столь необходимый кислород. Им обоим тяжело без той атмосферы взаимного тепла и спокойствия, царившей ранее, и Кацуки понимает – сейчас он нужен Виктору как никогда сильно. Юноша не смеет оставлять его в таком состоянии одного надолго, несмотря на то, что сам сильно рискует заразиться, сидит рядышком в кресле, читает вслух книжки, рассказывает последние новости фигурного катания, меняет запачканные платочки, носит горячий чай и изо всех сил пытается хоть капельку поднять настроение, но все, на что хватает Виктора, – затуманенный рассредоточенный взгляд, слабая и измученная, едва натянутая ухмылка, хриплый шепот и смешок, переходящий в кашель. Виктор мало бодрствует, большую часть суток спит, набираясь недостающих жизненных сил. Спокойным этот сон назвать сложно, ведь он то и дело просыпается от приступа душащего кашля и из-за того, что совершенно неудобно дышать ртом. Он лежит в полубреду, мысленно сетуя на острые вспышки боли в горле, размышляя обо всем и скучая по каждодневным прогулкам, Маккачину, фигурному катанию и Юри – по последнему особенно. Он думает, как бы было хорошо, если бы Кацуки был сейчас рядом, и его мысли будто кто-то читает: спустя минуту краем уха он улавливает скрип открывающейся двери и тихие шаги. Кровать рядом проседает под весом второго человека, слышно его громкое сопящее дыхание – Виктор точно уверен, что это Юри. Он не открывает глаз, прикидывается спящим и ждет дальнейших действий юноши – если мужчина сейчас сдаст себя, его снова напичкают горой невкусной химии, а этого ой как не хотелось. Казалось, этих непонятных препаратов, микстур, таблеток и капель у Кацуки просто бесконечность. На всех было что-то написано на японском, но мужчина все равно совсем не понимал, чем они все отличаются. У Юри это получалось куда лучше: он различал таблетки в почти одинаковых упаковках на «те, что от кашля» и «те, что от боли в горле», пусть и Виктор в душе не имел, в чем же разница их принципа действия; он внимательно читал состав на банках с сиропами, четко рассчитывая дозу, хотя до Никифорова никак не доходило, к чему такая педантичность в этом всем; раз в два часа поднимал с постели и вел полоскать горло невкусным отваром противной травы, целой огромной чашкой, несмотря на все протесты, отвечал, закатывая глаза: «я же не пить ее тебя заставляю, Боже мой, просто возьми и прополощи»; перед сном приносил желтоватый раствор какого-то порошка, и да, на вкус это было редкой дрянью, несмотря на веселый рисуночек лимона и апельсинки на пакетике, но после нее русский чувствовал себя немного лучше и спокойно мог спать. Полночи точно. Никифоров чувствует, как его лба касается чужая рука, и невольно подрагивает пальцами. Недовольное цоканье языком – горячего лба Виктора касаются мягкие влажные губы Кацуки, и ему кажется, что его температура подскочила еще на пару градусов. – Горячий, – доносится до него тихий шепот, а затем шипение: – нет, фу, нельзя, Маккачин. Дай хозяину отдохнуть, вредный пес, – жалобный скулеж и вкрадчивый смех Юри заставляют Никифорова расслабиться, и он позволяет себе едва приподнять уголки рта, усмехаясь. Он едва ли не материально ощущает чужое волнение, переживание и заботу, и все это так искренне, близко сердцу, по-домашнему уютно, что он чувствует себя совершенно беспомощным маленьким мальчиком, наивным, но невероятно любимым – и невероятно сильно любящим. Кацуки встает с кровати, и Виктор уже готовится открыть глаза, чтобы посмотреть ему вслед, но в ту же секунду его обветренных губ неуверенно касаются чужие, действительно очень-очень мягкие, а на щеку опускается щекочущая длинная прядь жестких волос. Целомудренный поцелуй не длится и нескольких секунд: юноша, словно ошпаренный, отскакивает в сторону, и Никифоров буквально слышит его стук вырывающегося из груди сердца. – Выздоравливай, пожалуйста, поскорее, – шепотом грустно тянет юноша чуть ли не в мольбе, и Виктор тяжело сглатывает, сжимая рукой пододеяльник. Слышатся звуки мягких шагов и закрывающейся двери, мужчина позволяет себе наконец распахнуть глаза. Никифоров чувствует прилив какой-то нежной сентиментальности, и ему хочется окликнуть Кацуки, взять за руку, похныкать в очередной раз о том, что болит голова и слушать, слушать, слушать его мягкий голос до следующей волны слабости, что утянет его в сон, чувствуя, как длинные пальцы мягко массируют виски и макушку, распутывают давно нечесаные волосы, гладят тыльной стороной ладони по горячим щекам. Юри не ходит на каток без него, сидит дома и разве что бегает по утрам для поддержания формы, и это заставляет Виктора терпеливо ожидать выздоровления и чуточку меньше скучать по катку. Все остальное свое время юноша посвящает Никифорову, и эта ненавязчивая привязанность, откровенная, безвозмездная преданность трогают Виктора до глубины души. Его никто и никогда не любил так беззаветно, неопытно, ненавязчиво и бескорыстно, почти платонически, восхитительно смущаясь каждого касания, очень медленно шагая навстречу, боясь позволить себе лишнего, но разом с тем – уверенно, ревностно и непоколебимо демонстрируя свои чувства другим как нечто возвышенное, душевное и чистое, совершенно непорочное, но откровенное и личное. – Как себя чувствуешь? – обеспокоенно спрашивает Юри, но в глаза не смотрит – проводит рукою по полке, обращает внимание на следы пыли на пальцах и недовольно качает головой. – Уже гораздо лучше, – уверяет Виктор. Он поднимает подушку, приподнимается сам, принимая положение полусидя, и складывает руки на одеяле, сжимая термометр. Кацуки протягивает руки, и нехитрый прибор без отлагательств оказывается в его ладошке. Он смотрит на цифры и морщится – видно, не так уж и лучше. Никифоров, вытирая текучий нос, упускает момент, когда юноша резким движением залезает к нему в постель, становится над ним на колени и выжидающе смотрит. Он не успевает произнести ровным счетом ничего – Юри пальцами мягко обхватывает его шею, шарит где-то чуть ниже уха, потом под подбородком и возле ключиц. Парень бесстыдно удобненько расселся на бедрах Виктора, и тот не понимает, что происходит, но задавать вопросы не решается. Кацуки выглядит так серьезно и сосредоточено, что, кажется, попробуй отвлечь его – и он сожмет пальцы посильнее, а то и вовсе шею свернет. – Рот открой, – негромко произносит Юри, свысока заглядывая в глаза Никифорову. – Прости? – до Вити смысл сказанных учеником слов доходит медленно – он все еще думает о том, что Кацуки сидит прямо на нем, – и нет, это его совсем ни капли не смущает. Юри пальцами слегка надавливает на кончики губ, и Никифоров послушно размыкает челюсть, с любопытством наблюдая за действиями юноши. У него на щеках алеет румянец – видно, и сам понял, насколько его положение сейчас двусмысленно, но изо всех сил старается сохранять невозмутимое выражение лица и полное спокойствие, что невероятно веселит русского. – Шире, – тянет юноша, и Виктор послушно выполняет требуемое. В следующую секунду его ослепляет яркий свет карманного фонаря, он громко мычит и дергается, но Юри не дает ему закрыть рот. – Плохо, – тяжело вздыхает он, перекидывая ногу через мужчину, устраиваясь на краюшке кровати. – Лимфоузлы воспалились, горло очень красное. Хорошо, что налета на гландах нет – значит, не гнойная ангина. Он спокойно встает и молча удаляется из комнаты. За время его отсутствия до Виктора медленно доходит смысл сказанных учеником ранее слов, и он даже успевает заскучать. Но дверь отворяется – Кацуки заносит какую-то емкость и пару разноцветных пушистых кусочков ткани, и мужчина невольно успевает перепугаться – опять химия?! – Бери одеяла и иди в мою комнату, я сейчас буду проветривать помещение и убирать весь этот бардак. Я даже не удивляюсь, что ты заболел, ты хоть раз удосужился тут, по крайней мере, пыль протереть? – Устало бормочет юноша, открывая окно. От помощи он героически отказывается и все-таки выгоняет Никифорова, и до вечера из комнаты не выходит, а Виктор читает какие-то совсем неинтересные книжки, дергает Маккачина, не давая ему спокойно поспать, и просматривает новости в соцсетях. Ему очень скучно одному, но на душе все равно приятно: Кацуки заботится о нем и не забывает, даже несмотря на то, что сейчас Никифоров совсем-совсем беспомощный. Вечером у него опять поднимается температура, и вернувшийся Юри ни на шаг от него не отходит, меняет компрессы, тщательно выжимая воду из сложенной ткани, и носит теплое питье, дабы смягчить сильный, дерущий горло кашель. Виктора мутит от количества выпитой жидкости, и когда Кацуки предлагает ужин, его всего передергивает. – Ты должен что-нибудь поесть и набраться сил, – настаивает Юри и, кажется, совсем игнорирует отказ. Он приносит поднос с небольшой тарелкой горячего супа и кусочком хлеба, ставит на прикроватную тумбочку и вопросительно смотрит на побледневшего Виктора. – Может, покормить тебя? – шутливо тянет юноша, но в глазах Никифорова появляется озорной блеск, – я не всерьез, – тут же добавляет он, растерянно хлопая глазами. – Ну, Юри-и-и, – жалобно тянет Виктор, натягивая одеяло на нос и стараясь сделать взгляд как можно печальнее. В своих актерских способностях мужчина никогда не сомневался: Кацуки тяжело вздыхает, ругается про себя, крошит хлеб в юшку и берет в руки ложку. – Снова открывай рот, – усмехается он, и Никифоров устраивается поудобнее, улыбаясь как объевшийся сметаной кот. – Напомни мне, почему я все это делаю? – Потому что ты любишь меня, – хрипит Виктор, обхватывая губами ложку и прожевывая пропитанную бульоном мякоть. – Ну да, потому что люблю, – снисходительно вздыхает Юри, и Никифоров давится едой. Следующие десять минут Кацуки хлопает его по спине, поит тремя стаканами воды, а затем снова фарширует супом. Виктору до невозможного хреново, но он счастлив: Юри любит его даже такого, с красными слезящимися глазами, горячим лбом, сиплым голосом, текущими соплями, истерическим кашлем и бесконечным нытьем. Значит, действительно искренне любит, потому что Никифоров боится смотреть на себя в зеркало уже неделю.

***

Неожиданно все становится куда лучше: кашель постепенно сходит на нет, ртутный столбик на градуснике каждый раз показывает все меньшее и меньшее значение, постепенно приближаясь к показателю нормальной для здорового человека температуры, отпадает необходимость без конца капать нос и голос почти не хрипнет. Силы постепенно возвращаются в молодое тело, и сначала Никифоров начинает каждый день недолго прогуливаться по коридорам, кутаясь в одеяло и пугая постояльцев, потом – чуть дольше, но без одеяла, а в один прекрасный день и вовсе выскакивает в одних трусах на улицу за Маккачином, который увидел кошку на заборе, и, в общем, кажется, уже совершенно пришел в порядок. Он снова бодро шутит, все еще покашливая, самостоятельно ест – и ест как за троих – уже не жалуется на боли и засыпает спокойно, без всяких растворов противных порошочков. Он рвется на лед, но Юри не пускает его, заверяя, что стоит еще немного повременить, дабы не было никаких осложнений, и Виктор не смеет возражать – нетерпеливо ждет, теперь по утрам составляя юноше компанию во время пробежек. Уже седьмое прекрасное утро термометр показывает твердые «36.6», и Виктор, невероятно радуясь, наспех одевается, хватает вещи и бежит за учеником – они договаривались, что перетерпят неделю, и, если температура тела Никифорова не будет подниматься, возобновят тренировки. Он несильно стучит по тонкой фанерной двери, однако открывать ему не спешат, и это слегка пугает. Мужчина уверяет себя, что Юри уже проснулся и наверняка приводит себя в порядок в ванной, и, дабы убедиться, дергает ручку – дверь охотно поддается, впуская гостя внутрь. Кацуки лежит в кровати лицом к стене, закутавшись в одеяло, и из-под него торчит лишь черноволосая макушка. Виктор осторожно подкрадывается, присаживается рядом с постелью на колени и несильно дергает юношу за плечо. Реакции – ноль на массу, и он, недовольно сморщившись, поднимается, упирается рукой в стенку и нависает над Юри, трогая рукою лоб. – Твою мать… – тихо ругается он, чувствуя кончиками пальцев весьма ощутимое тепло, убирает в сторону от лица мальчика одеяло и нервно прикусывает губу – щеки у него красные, что томаты, а нос и лоб покрылись блестящей испариной. Дышит он тихо, ртом и хрипло. – Виктор?.. – вопросительно тянет он, руками трет глаза и, щурясь, смотрит на Никифорова, – ты как себя чувствуешь? – Уж получше, чем ты себя, – качает головой мужчина и панически пытается соображать, что делать дальше, – я же говорил тебе не подходить ко мне близко, че-е-ерт… Все, что у него есть – опыт в качестве пациента, Гугл-поиск, помощь мамы Юри и понимание основных понятий на уровне инстинкта. – Ладно, ты лежи, не вставай, – растерянно лопочет он, натягивая одеяло на нос Кацуки, – я сейчас принесу термометр и… где, говоришь, у вас лежат лекарства? Юри убирает в сторону одеяло, собираясь ответить, но Никифоров снова затыкает его, в этот раз укрывая еще выше: – Молчи, у мамочки твоей спрошу. Хорошо, что не убирал те одеяла, надо их захватить и… чай? Чай будешь? – он не дожидается ответа, кивает головой самому себе: – будешь, куда денешься. Лежи, отдыхай. Кацуки немного бесит суетливое поведение Виктора, но на неповиновение он не решается, лишь из-под укрытия подглядывает на метающегося по комнате мужчину и хрипло откашливается. В глазах русского не только паника, но и беспредельный интерес, неопределенная загадочность и безудержное веселье, и от этого становится реально страшно. Никифоров наконец определяется с планом действий, подскакивает к двери и, кокетливо улыбаясь, посылает Юри воздушный поцелуй. – Теперь моя очередь быть твоим медбратиком! Так что лежите, больной, лежите… Юноша измученно закатывает глаза и хлюпает носом. – Боже, почему?.. – Потому что я люблю тебя, – заботливо мурчит, подмигивая, Виктор и скрывается за дверью. Тренировки приходится отложить еще на две недели, но в этот раз Никифорову есть куда деть свою неуемную активность.