Не прощайся, не ври

You used to be the one true thing in my world You told me that you loved me You're in love with yourself

Персиваль Грейвз взял лицо Криденса в ладони и поцеловал его. Он знал, что это будет хорошо. Поцелуй был горький и свежий, как розы в саду Ильверморни. Персиваль поцеловал его раз, и два, и еще, и еще, и, даже понимая, что начинает терять голову, поцеловал снова. Рот Криденса, красный и влажный, открылся, как бутон. Персиваль почувствовал, как пальцы Криденса скребут его вышитую перьями феникса черную жилетку. Он сделал над собой усилие и, прервав бесконечный поцелуй, наклонил ко рту Криденса ухо. «Теперь я знаю, что ты не Гриндевальд, - сказал Криденс. - Он бы поцеловал меня по-другому». «Ты любил его?» - спросил Персиваль. Он смотрел в стену за спиной Криденса и просто дышал. Больше ему не оставалось ничего — не поддаваться гневу, не поддаваться стыду, не поддаваться отчаянию. Просто дышать. Мерлин милосердный, ему нет и девятнадцати. Этот мальчик, носитель обскури — жертва Гелерта Гриндевальда. Самый взрослый ученик Ильверморни, у которого на пальцах до сих пор остались ссадины от ремня, которым его потчевала его не-маг мачеха, и он до сих пор винит себя за то, как с ним обошелся Гриндевальд. «Я любил тебя. Я думал, что он — это ты. А потом, что ты — это он. Но ты — не он». Криденс больше не теребил пуговицы на его жилетке, он стоял перед Персивалем потупившись и глядя на носки своих ботинок. Кудрявые черные волосы очень отросли, Криденс не был похож на фотографии, которые Персивалю показывали в госпитале. «Нет ничего плохого в том, что два мага могут... - Персиваль помолчал, подбирая слова, - любить друг друга. Даже если это не мужчина и женщина. Гриндевальд использовал тебя. То, что он сделал с тобой — не твоя вина». «Я знаю, - ровно ответил Криденс, не поднимая глаз. Кожа у него была белая-белая, как первосортный сахар, но тусклая, как кладбищенский мрамор. - Я все равно виноват. Я сделал все это в Нью-Йорке. Если бы не мисс Голдштейн и мистер англичанин, все вышло бы плохо. Я виноват». «Ты несешь ответственность за случившееся. Ты прав, в Нью-Йоркском кризисе есть твоя вина. Но ты был обманут. Так же, как мадам Президент. Как авроры. Как все маги города». Персиваль поправил галстук. Поправляя галстук, он покосился на запонки в манжетах своей рубашки. Ему хотелось поправить и запонки тоже, но весомее от этого он бы не заговорил. Криденс говорил разумно, так, как Персивалю следовало говорить с самого начала, но в его разумности было что-то, что резало Персивалю слух. В словах Криденса было что-то от блеяния жертвенного барашка, который подходит к алтарю, кладет голову и закрывает глаза под ножом протомага. Нет, не так. Все должно быть не так. Персиваль был на войне, он знал, как это бывает. Все воспитание, все благородство, всю твою высокую мораль сносит с тебя как по щелчку, если речь идет о твоей жизни. Если твоя палочка взорвется у тебя в руках, ты будешь драться голыми руками — это правда. Исключений не бывает. Криденс обладал, наверное, самым мощным потенциалом современности. Защищаясь, он уничтожил половину города, но на суде он даже не пытался объясняться или оправдываться. За него говорили Скамандер и Гольдштейн. Гриндевальд отказывался говорить — только усмехался. Грейвз на суде был в кресле-коляске. После похищения он едва ли мог ходить. «Я... приношу свои извинения. Я потерял контроль. Я прошу тебя оставить это между нами. Как и воспоминания о твоих отношениях с Гриндевальдом», - сказал Персиваль твердо. Если бы Криденс поднял глаза, Персиваль бы посмотрел ему в глаза, чтобы Криденс знал, что он не врет. Или не посмотрел бы. Или бы посмотрел в точку над левым ухом Криденса, где из розы медленно и лениво выбиралась садовая пикси. Садовые пикси были не такими буйными, как дикие. Больше всего они любили спать и напиваться росой, от которой хмелели и летали по вечерам над садом как большие яркие светлячки. Когда Персиваль приходил, он почти всегда находил Криденса в саду. Персиваль не заходил сразу, он стоял у решетки и смотрел, как Криденс читает. Черный локон, падавший Криденсу на шею, с каждым месяцем становился все длиннее. Директриса говорила, Криденс не любит стричься. Учителя говорили, Криденс прилежный ученик, хотя и стесняется того, что должен учиться с детьми. Когда Персиваль приходил к мадам Пикери с отчетами, он говорил ей только правду: Криденс учится. Он не опасен. Мистер Скамандер был прав, обскури со временем может рассосаться, если его носитель обучается. Если бы Криденс был хоть сколько-нибудь опасен, Персиваль сказал бы о этом мадам Пикери и предоставил ей самой принять решение. Персиваль пришел бы в школу во главе отряда авроров, если бы Криденс был опасен. Он бы убил Криденса, если бы это было нужно, потому что Персиваль в первую очередь был аворором, и только потом — человеком, который стоял у садовой ограды и смотрел, как Криденс читает, думая, какую еще книгу передать ему через директрису. «Не извиняйтесь, мистер Грейвз, - сказал Криденс после долгой паузы. - Вы не виноваты». «Я рад, что ты принял мои извинения. До свидания, Криденс», - быстро сказал Персиваль. Он и так задержался слишком надолго для человека, который не должен был приходить. Ему было неприятно задерживаться еще дольше, особенно когда Криденс признался - и воспоминания, выловленные легилементом, обрели смысл. Криденс поднял глаз. Впервые за этот разговор, впервые за много разговоров до этого. Глаза у него были черные и блестящие, как опалы, а завитки волос топорщились за ушами, как совиные перья. Персиваль хотел бы сказать ему, что есть вещи, которые нельзя вымарать даже извинениями, но — чего ради? Нет смысла обещать, просто не нужно делать. «Я любил вас, мистер Грейвз. Я понимаю, что это был Гриндевальд, но я помню это по-другому. Вы можете не извиняться. Я... я никогда бы не смог... извините... я и не должен. Извините меня. Я понимаю».