Фильм

Я слышал надсадное дыхание напарника под ухом. Он старался не вдыхать глубоко, а выдыхать сквозь зубы. Наверное, чтобы не срывались стоны. Слабость. Глупый напарник до сих пор боится ее проявления. Ну да, он дотащил меня до этого оврага, то и дело отфыркиваясь от заливающей рот крови. Не сказал мне: «Все, Химик, не могу больше, давай дальше сам». Никита закашлял. Я пошевелил шеей, поморщился — боль стрельнула до самого темени — и посмотрел на него. Полулежа, партнер бездумно смотрел перед собой, стараясь держать глаза широко открытыми. Каждый раз, когда веки начинали предательски опускаться, он намерено причинял себе боль, сжимая пальцы правой руки на буром пятне, расползающемся по куртке. В левой нераненной руке напарник стискивал рукоять АКМ, в обойме которого осталось три патрона. Мало? Ну, как посмотреть. Чтобы хоть как-то напрячь мозг, подернутый плотной дымкой с резким сладковатым запахом и привкусом металла, я в который раз стал мысленно загибать пальцы: три патрона в калаше, в браунинге один, полностью разряженный обрез, который вполне можно было использовать в качестве дубинки… Жаль, что при всем желании махать ею, защищаться от обязательно придущих на запах крови слепых псов, как и ножом с расколотой рукоятью, будет некому. Благодаря моей бренной туше с раздробленной в фарш до самой тазовой кости ногой, Никита растратил весь оставшийся запас сил. Ох, да, о силах: скоро перестанет действовать душа, и проявятся последствия использования артефакта. Невелики наши шансы отбиться даже при большем вооружении. Не знаю, как Пригоршне, но мне кажется, что грех было жаловаться на выданную экипировку в защищенной от всего мира кабине «Малыша». Да, а еще, кажется, у нас сохранилась одна РГД. На лицо наползла угрюмая ухмылка, но я быстро прогнал ненужные мысли. Горло напарника вновь начал продирать кашель. Даже сквозь корку свернувшейся крови я видел, как раскраснелось его лицо, видел, как от болевого шока расширились зрачки, как мелкой дрожью трясется израненное тело в ознобе. Интересно, мое положение оправдывает желание вкатить ему тот препарат, выданный нам «на крайний случай» заказчиками? Так как я прекрасно отдаю себе отчет в том, какой эффект может оказать экспериментальное лекарство на подорванное действием артефакта сердце. Никита… Почему я не послушал его, когда партнер уверял меня, что не стоит браться за этот заказ, что «дурно пахнут эти кенты, и вообще мутное это дело»? Жадность. Чертов куш! У нас было еще предостаточно денег с прошлого дела. Зачем?.. В новом приступе партнера прозвучало что-то странное. Что-то, от чего по моей вспотевшей спине пробежал холодок. В груди напарника что-то булькнуло, хлюпнуло… Его и без того большие глаза как-то неестественно округлились, по ссохшимся губам потекла тонкая черная струйка. Никита повернул голову и медленно перевел на меня взгляд. В больших черных кругах, обрамленных тонкой голубой каймой… не было ничего. Ничего: ни боли, ни отчаяния, ни страха. Возможно, Пригоршня просто уже слишком устал, и даже его лицо растеряло возможность выражать какие-либо эмоции. Были только слегка вскинутые брови, передающие такое легкое, ненавязчивое недоумение. У меня никогда не было домашних животных. Я вообще не слишком люблю божьих тварей. Наверное, поэтому уничтожение тварей Зоны, мутантов, не вызывало у меня особых эмоций… Нет привязанностей, нет ассоциаций. Это бред опьяненного болью, но, может, так чувствует себя хозяин, глядящий в глаза своему верному четвероногому другу, перед которым он несет полную и осознанную ответственность за происходящее? В глаза, полные недоумения и непонимания происходящего, веки которых через несколько мгновений опустятся под тяжестью наполненной транквилизатором иглы. Что такое? Неужели от боли открылась та самая дверка в моем сознании, за которой всю долгую жизнь прятался эмоциональный, сентиментальный романтик Андрей? Черт подери, прожил бы еще столько же без него! Никита тихо застонал, закатывая глаза, его лицо как-то странно осунулось, вздернутый нос заострился. Я стряхнул оцепенение, не без усилий сел. Перед глазами тут же зарябила пёстрая плотная сетка, земляная стена поплыла, в носу встал запах железа, а тело пронзили насквозь сотни штыков и повернулись вокруг своей оси. Напарник пошевелился, следя за моим движением, и закашлял. Гулко, булькающее. Его рука сжалась на ране, но, видимо, эффект притупился. Это словно подхлестнуло меня, придало мне сил. Я выдернул из-под спины партнера продырявленный рюкзак, запустил руку в пропитанную кровью материю. Прости, Никита. Прости. Я, правда, ты же знаешь меня, я бы рвался из последних сил, я бы бился за тебя до последнего, но… Я оправдываю себя? Быть может. Но ты ранен, если я просто попытаюсь пошевелить тебя… Ты умрешь, но тебе будет больнее. — Х… Хим… Андр… — Никита захрипел, поняв, что я хочу сделать, заерзал, но из-за этого раскашлялся еще больше. Он попытался схватить меня за руку, потянулся ослабшими пальцами. Я лихорадочно шарил в рюкзаке. Каждое движение отдавалось болью во всем теле. Да и действовать приходилось одной левой рукой, вторая же безвольно свисала вдоль туловища. Пальцы нащупали гладкие бока флакончика, в который был упакован шприц. Один укол. Один укол в разодранный бок, который кровью пропитал землю под напарником уже на несколько миллиметров. — Все будет хорошо, — отчего-то заблеял мой язык, пока дрожащая рука боролась с нежелающим поддаваться клапаном. Неожиданно пенальчик раскрылся, и пальцы скользнули по чему-то склизкому. Я вытащил шприц. По ладони медленно потекла желтоватая жидкость. На этот раз с лица напарника сошло все: цвета, эмоции, напряжение… Рука, сжимающая мое запястье, ослабла. Шприц, вернее, его половина поблескивала в свете заходящего солнца острыми зубцами. По какому-то идиотскому совпадению одна из многочисленных пуль, летевших в нас за этот день, попала в футляр, а не в спину напарника. Металлическая коробочка спасла его… А смысл? Пригоршня откинул голову назад. — Никита… Никита… прости. Уголки его губ едва заметно дрогнули, но вновь схвативший за горло приступ кашля помешал слабой попытке партнера улыбнуться. Я уверен, теперь кашлять было не так больно. Больше ему не драло пересохшую глотку. Теперь в могучей груди моего напарника что-то хлюпало, глухо булькало. Сглатывать у него не получалось, черная жижа, пузырясь, обильно текла ртом. — Никита… Он судорожно сглотнул и откинул голову назад. Его знобило, просто трясло все изувеченное тело. Отказывающейся повиноваться рукой я стянул свою куртку и укрыл ею напарника. В голове было пусто, рука действовала как-то машинально. Не обращая внимания на то, как кровь Никиты мгновенно пропитывает ткань, марает меня, я старательно укутывал его. Заправил рукав ему за плечо, поправил тут, одернул там. Словно заботливая мамаша, подтыкал ребенку перед сном одеяло. Голова начала кружиться, меня качнуло, я с трудом смог вновь привалиться к стене траншеи. Ночь близится, Пригоршня. Солнце закатится, а мир пропадет в спасительной тишине и темноте. Скоро не будет больно, Никита, ты просто подожди. Ты больше не будешь мерзнуть. Скоро все пройдет. Потерпи, пожалуйста. Кажется, я сказал что-то из этого вслух. Никита слабо зашевелился. — Анд… А-андрю… Химик, ты? — вдруг почти четко смог произнести он. Я не видел этого, но, кажется, он вновь попытался улыбнуться. На пару мгновений у него вновь появились силы. Я знаю почему, и… Черт, лучше бы я не знал. Лучше бы надеялся. — Я тут, — шепнул я, совершенно не узнавая своего голоса. — Рядом. Потерпи, напарник. Ты скоро заснешь. Осталось совсем чуть-чуть, я знаю. Мне очень жаль, что я не смогу сделать это раньше тебя. Так что, будь спокоен, я с тобой до конца. Прости, Пригоршня, я не умею петь, но сочти это за мою колыбельную. Я почувствовал, как голова Никиты упала на мое предплечье. Он притих и перестал дрожать. Моя куртка соскользнула с расслабившихся плеч. Спокойной ночи, партнер, хороших снов. Я уперся затылком в грунтовую стену. Что, а что еще? Плечи дернулись. Раз, другой. Что еще полагается говорить в таких случаях? Перед глазами поплыло. Все вдруг начало казаться мне таким незначительным… таким смешным. Все, что вокруг. Все, что было. Я прыснул, перекатывая на языке вкус крови. Тело обожгло слепящей вспышкой. Тупая пронизывающая боль превратилась в огненные всполохи. А мне все равно! Мне смешно! Мне весело! Разбитые губы задрожали, я не удержался и расхохотался. Громко, во весь голос. Боль куда-то отступила. Мне было весело! Зона, что за бред?! Это был самый фарсовый и бредовый фильм в моей жизни! Надтреснутый смех стал вырываться из моей груди, сотрясая все тело. В носу защипало, по щекам потекли обжигающие, хуже кипящей серы слезы. В чем смысл?! Зачем я потратил свое драгоценное время на просмотр этого нелепо снятого боевика? Все, тайм овер, пора выключать телевизор. Пора выходить в реальность! Нащупав пальцами отрезвляюще холодную рукоять браунинга, я не без труда смог подтянуть его поближе и зажать в руке. Не с первой попытки, но дуло прижалось к виску. Сквозь гул в ушах я слышал, как в истерическом отчаянии бьется придавленная венка. Дрожащий палец давит на спусковой крючок. Кажется, я совсем некстати вспомнил, что обычно говорят в фильмах. Самоубийцам путь в рай заказан. Но и ты, Никит, тоже безгрешным не был. Тогда давай встретимся в аду, в третьей пасти люцифера! Все, Никитушка, фильм отснят. Второго дубля не будет! Сухой щелчок. Я ошибся, патрона нет. — Химик! Андрю-юха, просыпайся! Во, блин, тебя скрутило… Не надо было нам в дождь по тем буеракам ползать. А я тебе говорил! Хватит лихорадить, меня пугать. Пей лекарство давай, у тебя опять температура подскочила. Несчастье ты мое…