Статика

      Юрочке уже шестнадцать.       Юрочка уже далеко не слащавый мальчик-котёнок с рубиконом* внутри. «Юрий Плисецкий», — твердит паспорт с жутко засвеченной фотографией. «Юрка!» — восклицает Мила. И, конечно, любимое: «Эй, ты, ребёнок, как там тебя хоть зовут?» Последнее поперёк разрезает тело, проходясь специально по венозной крови и ломая линию позвонков. (Юре кажется даже иногда, что у него не четыре изгиба спины. Ха-ха, смешно, да?)       Это — рай для самоубийц. Это — иерархия внутри Плисецкого, красивая антиутопия без спасения в виде революций с названиями: во славу грустных мальчишек. Это — взгляд Никифорова, чтобы-он-ебанулся, Виктора. От него сжигается барьер-стена, сотканная и сшитая из стекла. По ту сторону — счастье, добро, пустота. По эту — глупое (острое) желание покончить с собой и тупая (острая) боль в отмерзших конечностях из-за семи часов на льду.       Во славу себя же, конечно, блять, да.       Юре скоро семнадцать. Юра прекрасно помнит лучший подарок в его жизни в виде сплетен-новостей в интернете о том, что, мол, «В России появились открытые геи, одним из которых стал Виктор Никифоров и его парень — Юри...» Дальше никто не читал. Дальше пару сообщений, фраза, что у них всё хорошо и долгий мартовский день. Ему шестнадцать, и он знает — выкуривать за час пять сигарет — непозволительно много.       Юрочка думает, что ему, в принципе, плевать, кого трахает Виктор.       Юрочка думает, что и без него сможет жить. (Нет)       Юрочка думает, что умереть в его день рождения — более, чем ахуенно.       Виктору плевать на подростков с ангельской внешностью и иерархией внутри.

***

      Юра иногда просыпается и буквально задыхается в невозможности сделать шаг навстречу окну. Ступни, руки, голову, грудь — всё сковывает страх перед неизвестностью и чем-то ещё. Он жадно глотает воздух, катастрофически сильно цепляется за воротник футболки и пытается думать, что это лишь глупый сон. Глупый настолько, что в нём страшно умереть.       (Умереть не страшно лишь тогда, когда знаешь, за кого умираешь.)       Юра во всемирной паутине читает, что это, мой дорогой приятель, — панические атаки. Юра врёт Якову, мол, всё окей. Юра просыпается ночью с острым (острым) желанием вдохнуть и понимает, что смерть оказывается слишком страшной и почему-то красивой. Она кажется Юре голубоглазой, со светлыми короткими волосами и неебуче прекрасным телом. Она тёплая, ласковая и она всегда приходит ко всем в конце.       Но в конце каждой атаки — лишь вязкий страх на периферии сознания и тёмная, обволакивающая душу, пустота.       Двадцать пятое декабря Юра усердно ждёт и обдумывает. Сброситься с крыши или сигануть в окно? А может, перерезать столовым лезвием вены? Так, чтобы было красиво. Чтобы он начал жалеть. Чтобы он, наконец, заметил мальчишку с глазами тёплой весны и холодными руками, потому что терморегуляция после катания стала хуёвой.       Как и сама жизнь, да, Юрочка?       Плисецкий покупает кучу таблеток, завязывает чуть отросшие волосы в хвост на затылке и ждёт. Медленно опускаясь по стене, на пол падают горячие, обжигающие слёзы, а туда же к ебеням летят мечты, желания, любовь...       От последнего слова кружится голова, а горло сдавливают чужие цепкие руки. Он вскакивает кое-как, на ватных ногах бредет к окну и слышит стук в дверь. Сил хватает едва ли пройти коридор и ухватиться за единственное спасение — дверная ручка поддаётся легко, впуская в дом гостя.       По спине табуном ходят мурашки и страх, сковывающий прокуренные лёгкие. Он падает прямо перед Виктором, но не долетает до пола — его подхватывают чужие (тёплые) руки, а дыхание шекочет ухо и шею. Никифоров обескуражен, удивлён и, кажется, взволнован. Фигурист за несколько секунд усаживает Юру на подоконник, а тот пытается вдохнуть морозный питерский воздух. (Окно на всякий случай было открыто. Только не на всякий).       — Юра... Юрочка, что с тобой? Дыши ровно, постарайся отвлечься, Юра. Не умирай только, слышишь, не умирай?       Его голос доносится откуда-то из пелены и, кажется, его руки касаются лица и волос, отодвигая те куда-то назад. В его взгляде читается страх и на несколько секунд, кажется, проносится осознание. Виктор резко подаётся вперёд и целует — глубоко, нежно, отрывочно. Юра в изумлении задерживает дыхание, открывает рот и утыкается ладонью в его широкую грудь.       Это кажется волшебным мигом.       Это кажется исцеляющей микстурой.       Это оказывается простым поцелуем. (Юрочка ведь совсем наивный ребёнок).       Никифоров отстраняется и гладит того по спине. Плисецкий, кажется, впервые за этот год улыбается, чувствуя в себе силы жить и, главное, дышать. Но...       У Виктора, знаете ли, сегодня день рождения.       У Виктора, знаете ли, своя жизнь.       У Виктора, знаете ли, через месяц свадьба, а... Его избранник носит ласковое имя «Юри» и кольцо, подаренное сегодня утром Никифоровым.       После обследований и поцелуев Виктора приступы случаются реже, но всё же случаются. В конце-то концов жизнь превращается в долгий и мучительный Ад, несмотря на атеизм Юры. Потому что Виктор его не полюбит. Потому что Юра не сможет разлюбить.       И это не то, чтобы нормально...       Это — статика.