Заглянувшие в бездну

В Бездне время идет иначе; это известно всем, кто соприкасался с ней хоть единожды. Так же, как ни с чем не спутать ее тягучий, похожий на кисель, воздух и жуткое чувство, будто, даже стоя на земле, ты все равно где-то «между»: между мирами, между временем и безвременьем, между жизнью и... Впрочем, смерть здесь тоже понятие весьма относительное. Ведь, по большому счету, если ты находишься в Бездне — значит, все равно что мертв. Гилберт скосил глаза и вздохнул: справа, как и слева, была все та же пустота. Весь последний... час?.. день?.. да какая, собственно, разница?.. он думал об Озе: перебирал воспоминания о ясной, солнечной улыбке, о ярких зеленых глазах; потом вспомнил ласковые прикосновения и объятия… Тут Гилберт покраснел, покосился на своего товарища по несчастью — тот с абсолютно непроницаемым лицом смотрел в другую сторону, — и снова попробовал углубиться в приятные мысли. Получалось плохо. Спокойно думать об Озе — единственном, что всегда поддерживало Гилберта, что бы с ним ни происходило в жизни — категорически не давало присутствие его отца. Впрочем, Зай Безариус как будто ничем ему и не мешал. Он сидел неподалеку и тоже смотрел в бесконечное темное пространство, не имеющее никаких видимых пределов. После того, как обе Алисы покинули Бездну, все в ней видимым образом изменилось: не было ни сломанных игрушек вокруг, ни куклообразных Цепей, ни даже темной воды под ногами, о которой рассказывали Оз и Алиса... Ничего, кроме них самих. Они терпели друг друга только из-за почти инстинктивного ощущения, что если одного не станет, другой просто сойдет с ума — или бесследно растворится в этом странном месте, расположенном словно между «везде» и «нигде». Гилберт грустно усмехнулся, вспомнив, как именно они тут оказались. Отказаться от Ворона и руки, выстрелившей в Оза... Стать между ним и Гленом, окончательно выбрав, кто является для него самым главным в жизни... Суметь успокоить разгневанный дух обещанием все остановить и изменить... Поднять своего господина с колен и неловко обнять, борясь со странным, постыдным желанием впиться в его губы поцелуем... Видеть, как совместными усилиями всех пяти чернокрылых Цепей Глен открывает стабильный проход в Сердце Бездны, и оттуда вываливаются на траву две совершенно одинаковые девчонки, отличающиеся только цветом волос, и кучка старых, потрепанных игрушек... Смотреть, как Оз, приняв форму Черного кролика, перетягивает оковы, держащие мир... Падать за него в Бездну... Только так и было правильно, и он не жалел ни о чем; кроме, может быть, того, что так и не узнал, каковы на вкус губы его юного господина. «Даже если бы он оттолкнул меня — это уже не имело бы никакого значения. Здесь не имеет значения ничего, что могло бы быть. Значимо только то, что ты сделал. А я не решился...» — Ты снова думаешь о нем. Гилберт вздрогнул и посмотрел на того, кого привык считать черствым и бесчувственным негодяем. Зай не обернулся, все так же глядя в никуда. — Да, — после недолгой паузы коротко ответил Гил. Губы Безариуса едва заметно искривились, что при желании можно было принять за подобие улыбки. — Я никогда не понимал, что такого ты в нем нашел, — с неожиданной откровенностью признался он. — И ты, и Оскар, и Ада... Зачем заботиться о том, кто является по сути чем-то неодушевленным? Зачем жертвовать собой ради того, кто призван нести только беды и несчастья — и уже принес? Какой смысл столько вкладывать в того, кто все равно исчезнет, станет частью Бездны? Ты можешь мне объяснить это, мальчик? Скрипнув зубами, Гилберт резко повернулся к Заю и чуть не потерял равновесие — двигаться здесь тоже нужно было с оглядкой, иначе ничего не стоило обнаружить себя висящим вниз головой несколькими футами дальше. — А я никогда не понимал, как вы можете так ужасно относиться к тому, кто был вашим сыном! Кто так желал вашего внимания, хотел любви, и... — Но теперь ты знаешь, что он не был моим сыном, — отозвался Зай, так и не повернув головы. — Ты знаешь даже, что он до самого конца всего лишь служил вместилищем последнего осколка души Джека Безариуса, и это тело принадлежит, по сути, не ему. И уже сейчас, скорее всего, он находится где-то здесь же, в своем истинном облике, забыв тебя и зная только, что должен повиноваться Ядру Бездны... Так зачем? Зачем было его любить?! Гилберт потрясенно уставился на Безариуса. Последние фразы прозвучали с неожиданным надрывом и горечью, — такой, что сжалось сердце и в горле застыл холодный комок. — Но... как же иначе? — тихо спросил он наконец. — Как можно не любить того, кто поклялся тебя защищать, и принял на себя удар, предназначавшийся тебе, и приказал называть себя по имени, и... — И вечно травил тебя кошками, — с усмешкой продолжил Зай. — И заставлял отдуваться за собственные проступки, и дразнил тебя так, что доводил до слез. — Вы... знали об этом? — после паузы спросил Гил. — Вы все же интересовались жизнью Оза, да? Зай не ответил. Гилберт украдкой посмотрел на багровый синяк, «украшающий» его скулу, и смущенно отвел глаза. Когда он отшвырнул принявшего человеческий облик Оза в сторону от воронки, появившейся из ниоткуда после скрепления удерживающих мир оков, его самого так сильно начало в нее затягивать, что удержаться Гилберт просто не сумел. Будь у него две руки — может быть, а так единственное, что он успел — извернуться и взглянуть напоследок на своего дорогого господина, который бился в руках Брейка и что-то кричал, пытаясь вырваться и дотянуться, помочь, спасти... «Хорошо, что Брейк не отпустил его». Ему показалось, что он падал не меньше часа, и тем не менее внутри осталась странная уверенность, что на самом деле прошла всего секунда. А еще все это время Гилберта не оставляло чувство, что вместе с ним воронка захватила кого-то еще, но сколько он ни оглядывался, увидеть никого так и не смог. Это постоянное ощущение раздвоения изводило его страшно, и потому, когда полет вдруг закончился зависанием в туманном, но при этом отлично просматриваемом на многие мили вперед киселе, он даже с облегчением вздохнул. — Ну наконец-то все закончилось, — пробормотал он и попробовал было встать на ноги, но тут же замер, услышав позади ненавистный голос: — Закончилось? Что ты, мальчик, для нас еще ничего и не начиналось. — Вы?! — прошипел он, мгновенно впадая в ярость. Тело действовало инстинктивно; плавно повернувшись, он вцепился в ворот элегантного костюма, тут же, не задумываясь, врезал Безариусу хуком слева — и замер в недоумении: рука, которую он отдал Ворону, неизвестным образом снова оказалась на месте. Отец Оза брезгливо оттолкнул его и насмешливо констатировал: — Тебе падение в Бездну принесло удачу, а? Только толку теперь с нее... — Но... как же это? — растерянно прошептал Гилберт, сжимая и разжимая пальцы левой руки. — Я же... он же... Ворон же сказал, что это плата за отрицание; что без этого я не расстанусь с ним! Он что же, опять со мной? Ворон! — неожиданно завопил Гилберт. Зай отшатнулся и поморщился. — Деревенщина... Что ты орешь? Если Ворон здесь, он тебя и без того услышит. Но Ворон не услышал. Или же просто не явился на зов того, кто так легко с ним распрощался. Грифон Безариусов, впрочем, тоже не спешил предстать перед своим контрактором, и Гилберт в конце концов решил, что вернее первое. Сначала они пытались уйти — хоть куда-нибудь. Но двигаться в вязком воздухе получалось с трудом, и часто совсем не в ту сторону, куда хотелось. Даже когда они, преодолев взаимное отвращение, попробовали подталкивать друг друга, выяснилось, что помогает это очень мало — оба тут же разлетались в разные стороны; двигаться дальше все равно не получалось, а через некоторое время они каким-то непостижимым образом снова оказывались рядом, словно их притягивало друг к другу. «Словно у нас есть что-то общее... Но что может быть общего у нас с ним?» И вот теперь Гилберта вдруг озарило. Задохнувшись от внезапного осознания, он снова повернулся к застывшему Заю и спросил: — Как вы оказались у воронки? Вас не было поблизости, я точно помню. Зай вздрогнул, но ничего не ответил. Однако Гилберт не собирался отступать. — Как вы там очутились? — настойчиво повторил он свой вопрос. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Вы ведь бросились к нему, да? К Озу? Безариус молчал, однако по его бесстрастному, словно вырезанному из камня лицу прошла медленная судорога. Через некоторое время, когда Гилберт уже потерял надежду услышать хоть что-нибудь в ответ, Зай все же заговорил, — хотя сначала показалось, что совсем о другом. — Когда меня нашел Джек Безариус и объявил, что мне суждено воспитывать вместо родного сына Цепь, способную уничтожить этот мир, я думал, что схожу с ума, — медленно начал он. — Я долго раздумывал, есть ли у меня возможность отказаться, и решил, что — нет. Но кто меня мог заставить любить это существо? Никто. Да я и не хотел. Не желал даже видеть. А при каждой встрече я пытался понять, где в этом создании скрываются те невероятные силы, о которых мне говорил предок, ничего не находил и начинал еще больше его опасаться. Бояться собственного сына — каково это, как ты думаешь?.. Но в то же время я не мог не интересоваться тем, что он из себя представляет. Да, я изучал его — с интересом, достойным лучшего применения, конечно. Убеждал себя, что это способ предугадать шаги порождения Бездны, предотвратить худшее, что могло случиться. А в итоге... в итоге я поймал себя на том, что начал видеть в нем человека. Мальчишку, которым он никогда не был. Каким облегчением было сбросить его в Бездну!.. Только вот он оттуда вернулся. И все опять пошло наперекосяк. Он на мгновение остановился, чтобы перевести дух, а потом тихо закончил: — Вся моя жизнь — просто жалкий фарс: предок-герой оказался предателем, сын — разрушительной Цепью... Что могло достойно вписаться в этот ряд? Только привязанность к нему. Привязанность к существу, принадлежащему Бездне, — что могло быть лучше?! Зай резко замолчал, словно пожалев, что сказал лишнее. Гилберт сглотнул и отвернулся, не желая смотреть, как вдруг сгорбилась всегда идеально прямая спина этой ледяной глыбы, так неожиданно оказавшейся человеком. — Оз не Цепь, — ответил он чуть погодя. — Он — человек, кто бы что ни говорил по этому поводу. Цепи не умеют плакать и сострадать. Они не знают милосердия и боли. И как бы весь мир ни стремился превратить Оза в чудовище, он все равно, несмотря ни на что, остался человеком, и останется им, чего бы ему это ни стоило! — Ты так уверен? — отозвался Зай. — Пожалуй, самый дорогой для него человек оказался в Бездне — и ты думаешь, он просто забудет об этом? Смотри, как бы оставшихся там, наверху, не ждала в самом недалеком будущем еще одна Сабрийская трагедия! — Оз не сделает этого, — твердо сказал Гил. — Он не Цепь и не Джек. Оз — это Оз, и никто больше. И потом, того, что вы попали в воронку, могли просто не заметить: там творилась такая неразбериха... Зай с непередаваемым выражением лица уставился на Гилберта, а потом неожиданно рассмеялся — тихо, низко, и от этого странного смеха, словно заржавевшего от долгого неиспользования, у Гила стали дыбом волоски на руках. — Ты решил, что я о себе говорю? — отсмеявшись, спросил Безариус. — Глупец! Наивный глупец и слепец. А вот я не настолько слеп, чтобы не увидеть, как он смотрел на тебя. Ты еще скажи, что сам никогда не думал о нем иначе, кроме как о своем господине. — О чем вы говорите? — с трудом выдавил из себя Гилберт. Внутри все тряслось от дикого гнева и... страха? — Конечно, как еще я мог думать о нем? Он ведь и есть мой господин... — Твоим настоящим господином был Глен, — отрезал Зай. — А ты отрекся от него ради этого существа, которое само не может понять, кем является. Так разве это может быть отношением слуги к своему господину? Или же, — вкрадчиво добавил он, поворачиваясь к Гилберту и пронизывая того острым взглядом прозрачных зеленых глаз, — это называется как-то иначе? А? Слов не хватало — как и воздуха, который вдруг сгустился еще больше и теперь с трудом проникал в легкие. Судорожно комкая ворот рубашки, Гилберт хватал его ртом, пытаясь отвоевать свое право на очередной вдох, а в висках грохотало осознание, прорвавшее, наконец, все барьеры, поставленные нормами морали, общества, и... самим собой, конечно же. А Зай, усмехнувшись, отвернулся и сказал: — Естественно, мальчик, куда спокойнее думать, что заботишься о своем господине, а не о том, кого любишь далеко не платонической любовью; что прикасаешься потому, что выполняешь свои обязанности, а не потому, что хочешь его — мальчишку, Цепь, существо, несущее на себе печать Бездны... Теперь ты понимаешь меня? О да, понимаешь... уверен, что понимаешь. И добавил, уже тихо и как-то обреченно: — Никогда не вглядывайся в бездну. Неважно, в которую — Бездну межмирья или бездну твоей собственной души, — иначе она начнет вглядываться в тебя. А вглядевшись, может и ответить... Гилберт не знал, сколько он приходил в себя. Довольно долго он сидел и просто прокручивал в голове все моменты, когда был рядом с Озом, вспоминал, что чувствовал тогда, и все больше понимал, что Зай прав. Он — глупец и слепец, и винить в этом некого, кроме себя. «Так долго... Его не было рядом десять лет. И чувства, которые я испытывал к нему уже в детстве, выросли вместе со мной. Но признать их у меня просто не хватило смелости. А Оз... Когда я увидел его таким — совсем не изменившимся, даже в том же костюме, что и в день его рождения — я... да, я испугался: что он не примет меня вообще; что же говорить о моих чувствах?.. Тем более о таких — постыдных, грязных... Неудивительно, что мне не хотелось о них раздумывать. Как смешно. Мыслей стало еще больше, но теперь ничего с этим уже не поделать. Ничего не вернуть и не исправить. И, наверное, все к лучшему. Что я делал бы со своей любовью? С такой любовью? Представить страшно, что сказал бы мне Оз, дай я ему понять, чего хочу от него на самом деле...» Гилберт зажмурился и прерывисто вздохнул, вспоминая тот вечер на балу, когда почти позволил себе признать, что влюблен; когда, окруженный толпой девиц, вдруг осознал, что нет среди них ни одной, с кем хотелось бы прожить всю жизнь — потому что представить рядом кого-то, кроме Оза, он не мог... «Я хотел бы... хотел бы целовать тебя, Оз. Так, как ты ни за что бы мне не позволил: покусывая губы, раздвигая их языком и проникая в рот... Хотел бы раздеть тебя и прижать к себе, чтобы — кожа к коже… Прикасаться к тебе везде — губами, пальцами; вдыхать твой запах, и...» Уткнувшись лицом в ладони, Гилберт глухо застонал. Тело остро отреагировало на мысли о несбыточном, и в паху теперь ныло от желания. А сердце болело. Болело так, что на глаза наворачивались слезы, и хотелось закричать, чтобы хоть немного, хоть самую капельку стало легче. «Почему все так? Почему?!» Он не знал, кому задавал эти глупые вопросы. Может быть, той самой бездне своей души, о которой говорил Зай. Но если бездна и слышала, то ответов давать не спешила. Гил смог взять себя в руки еще не скоро. Периодически он ловил на себе взгляды Зая Безариуса, и раз или два их можно даже было счесть... сочувственными? Но это скорее добавляло еще больше боли, потому что вынуждало на ходу переосмысливать и свое представление об этом человеке, который, оказывается, тоже знал, каково это — испытывать душевные терзания. В конце концов Гилберт просто заставил себя выпрямиться и отвести руки от лица. «Хватит. Довольно. Слишком поздно сожалеть о чем бы то ни было. Я должен быть благодарен судьбе за то, что она подарила мне столько времени рядом с Озом. За то, что он был так внимателен ко мне, что так часто улыбался... Это очень много — сейчас, здесь, где нет вообще ничего, и у меня остаются только воспоминания.» Время продолжало свой странный ход — словно в двух плоскостях одновременно. По внутреннему ощущению Гилберта, уже должно было пройти несколько дней, но при этом не хотелось ни есть, ни спать, да и другие физиологические нужды не беспокоили здесь совершенно. Они с Безариусом застыли, словно мухи в янтаре, исключенные из реального хода времени, но при этом чувствовали, что вокруг что-то изменяется — не ясно было только, что именно. Постепенно они начали разговаривать с Заем снова. Теперь это были другие разговоры: спокойные, задумчивые — словно, сумев осознать свою боль и свои страхи, оба перешагнули через какую-то грань. Зай по-прежнему не признавал в Озе человека, но больше не стремился уколоть Гилберта его любовью. Гилберт по-прежнему не понимал, как можно отталкивать собственного сына, но больше не старался доказать Заю, что тот ошибался. Бездна учила их терпению и терпимости, и урок был усвоен на совесть. Все изменилось совершенно неожиданно: в какой-то момент неподалеку от них туманная полутьма сгустилась в непроницаемое пятно мрака, и в сознании Гилберта зазвучал голос Шерон: «Быстрее! Ступайте в темноту, господин Гилберт! Эквейс не удержит проход долго!» — Я здесь не один! — встревоженно проговорил Гил, бросив взгляд на ничего не понимающего пока Зая. — Здесь... здесь еще лорд Безариус. Шерон ахнула, мгновение помолчала, собираясь с мыслями, а потом быстро заговорила: «Только не входите в проход вместе! Силы Эквейса ограничены, он не сможет забрать больше одного человека... Что же делать?!» — Мы... разберемся, — немеющими губами ответил Гил. Он точно знал, как должен поступить, и не собирался отступаться. Повернувшись к Безариусу, он совершенно спокойно сказал: — Нам нужно уходить, быстро. Этот проход сделал Эквейс, но, похоже, из-за изменений в Бездне он не удержит его долго. Идите вперед, я за вами. Зай долгое мгновение смотрел в решительные золотистые глаза Гилберта, потом кивнул и сунул руку в карман. — Да, мальчик, сейчас иду. Только — подержи вот, пожалуйста. Из кулака свисал кусок цепочки; что было зажато в ладони, Гилберт не увидел — Зай быстро сунул ему в руку металлическую вещицу и изо всех сил толкнул в черный зев уже начавшего мерцать прохода. — Не-ет!!! Крик рвал связки, по щекам текли слезы. Он рванулся обратно, но тень Эквейса уже укутала его надежной мягкой пеленой, утаскивая прочь. Однако Гил все равно услышал удаляющийся голос: — Передай ему!.. Если он все еще там — обязательно передай!.. Потом вокруг все закружилось, в голове совсем помутилось, и Гилберт потерял сознание. Когда он, наконец, открыл глаза, то долго не мог сообразить, где именно находится. Привыкший видеть вокруг себя ничто, взгляд просто спотыкался о предметы мебели, потолок, стены... Это казалось каким-то неправильным и ограниченным, но в то же время — таким родным и знакомым, что на глаза невольно снова навернулись слезы. Гилберт моргнул, чуть приподнял голову и увидел сидящего на краю кровати человека. Тот удобно устроился, поджав одну ногу под себя, и читал книгу, время от времени шелестя страницами. Коротко стриженные на затылке золотистые волосы топорщились умилительными иголочками, длинная челка свешивалась на лицо... «Кто... это?..» Гилберт с трудом приподнял казавшуюся чугунной руку и слегка потянул за рукав тонкой рубашки: — Простите... Человек вздрогнул, быстро обернулся, резким движением головы откидывая челку назад, и Гилберт вдруг задохнулся, узнавая эти глаза, которые не мог бы перепутать с другими — никогда, ни за что... — Оз?! Тот радостно улыбнулся и прошептал: — Гилберт... Ты очнулся наконец-то. Я так рад... И Оз, недолго думая, улегся рядом, крепко прижавшись к онемевшему от неожиданности Гилберту. Гил осторожно повернул голову и всмотрелся в такое знакомое и одновременно — незнакомое лицо. Сначала он не понял, в чем дело, а потом, почувствовав, что разницы в росте, похоже, практически не осталось, да и в целом прижимающееся к нему тело уже совсем не напоминает мальчишеское, сообразил: — Оз, ты... вырос? А... сколько же времени прошло?.. Оз провел по спутанным темным волосам ладонью, легко скользнул пальцами по скуле, и негромко ответил: — Пять лет. Эквейс не может теперь делать это чаще. Сначала Бездна была нестабильна: она стягивала в себя все Цепи, связанные контрактами, и в тот период было невозможно сделать вообще ничего. Теперь люди не могут заключать контракты с Цепями — даже Глены. Но, собственно, Гленов и самих, как таковых, не стало. Теперь есть дом Баскервилей — людей, имеющих память рода, — вот и все. Их чернокрылые Цепи тоже оказались призванными Бездной. Как и находившийся во мне Черный кролик; то, как он выбирался из меня — это не самые лучшие мои воспоминания, можешь поверить... Неожиданно Оз усмехнулся. — На самом деле, сегодня на всю страну есть только одна Цепь, которая напрямую взаимодействует с человеком — это Эквейс. У него практически нет формы, и силы малы по сравнению с прошлым, но тем не менее он может открыть проход в Бездну — только один раз в пять лет и только для одного человека. — А почему так? — спросил Гилберт. Слова давались ему с трудом, в горле пересохло, но просить воды он не хотел: для этого Озу пришлось бы подняться с постели, уйти куда-то — а оторваться от него сейчас просто не было никаких сил. Оз чуть повернулся, и теперь смотрел на него сверху вниз, опираясь на локоть одной руки и положив Гилу на грудь ладонь другой, несомненно ощущая, как сильно забилось под ней сердце. — Остался он потому, что... как бы тебе объяснить... Эквейс — единорог, это его суть. Ты знаешь, что, по легенде, единороги — это утешители чистых душ? Ну так вот, Шерон, с точки зрения Эквейса, оказалась достойной того, чтобы утешить ее в горе. Когда... когда умер Брейк — это случилось почти сразу после того, как Бездна начала призывать свои Цепи, и Шляпник пропал — Эквейс дал понять, что он останется с Шерон и сделает что-то, что могло бы смягчить ее скорбь. А она... Я так благодарен ей, ты представить не можешь — как! Она попросила его забрать из Бездны тебя. Оз помолчал, потом наклонился вперед, почти к самым губам Гилберта, и прошептал: — Я не знаю, что со мной было бы, если б я не понимал, что рано или поздно, но ты вернешься ко мне... И, наклонившись еще чуть-чуть, впился в рот Гила неожиданно требовательным, жадным поцелуем. На мгновение Гилберт снова почувствовал себя брошенным в Бездну: одна часть его вопила о том, что это грязно и постыдно, что непозволительно целовать лорда, мужчину — так... А другой его части было совершенно наплевать на все условности, потому что в глубине души был уверен — он поступает совершенно правильно, отвечая на этот невозможный, невероятный поцелуй так отчаянно и страстно, что Оз удивленно выдохнул, чуть отстранившись, а потом, не спрашивая ни о чем, снова припал к его губам, одновременно с лихорадочной поспешностью расстегивая пуговицы ночной рубашки, скользя ладонями по бедрам, касаясь везде, без капли сомнения или стыда... Гил позволил ему все — и даже больше, потому что в конце, когда Оз выстанывал его имя, вбиваясь в выгибающееся под ним тело, Гилберт притянул его к себе и, едва дыша от страсти, прошептал: — Оз... я... люблю тебя... И, увидев, как засияли от счастья глаза Безариуса, он впервые поблагодарил Бездну, позволившую ему заглянуть в самого себя. Потом, после всего, они просто лежали рядом, обнявшись, и Гилберт тихо рассказывал Озу все, что происходило с ним: про долгое мгновенное падение, про то, как увидел рядом с собой Зая и набросился на него, про возвращение руки, про разговор; про то, как Зай дал ему медальон и толкнул в проход, созданный Эквейсом, поняв, видимо, что Гилберт хочет отправить его назад вместо себя... Оз внимательно слушал, опустив глаза на нагрудный знак герцогов дома Безариус, который передал ему отец. — Вот как, — наконец тихо сказал он. — Я все же что-то значил для него, выходит. И он... он вернул мне тебя. Он немного помолчал, потом поднял на Гилберта глаза, и тот увидел в них решимость. — Шерон просила Эквейса остаться и помочь вызволить еще и его, — проговорил Оз спокойно. — Эквейс согласился. Но... это будет только через пять лет. Если... если он все еще будет там, то мы встретимся, и поговорим обо всем. И, может быть, сможем наконец что-то изменить... Гилберт притянул Оза поближе, зарылся пальцами в щекочущие ладонь непривычно короткие волосы на затылке, и закрыл глаза. Он снова видел туманную киселеобразную полутьму, а в ней — одинокую фигуру человека с идеальной осанкой, глядящего в никуда. «Не беспокойся, Оз. Все обязательно изменится: те, кто когда-то заглянули в бездну, уже никогда не останутся такими, как были раньше...» __________________________________________________________________ * Вторая часть известного высказывания Фридриха Ницше.