1
— Ты мог бы купить себе новую, — вдруг сказал Коноха. Он смотрел на витрину: за прозрачным стеклом красовалась безупречно белая гитара. Вокруг нее, нервно подергиваясь, плясали пластмассовые снеговики. Они сияли лентами гирлянд не хуже рождественской елки. — Играл бы. Снова музыку начал писать. Казалось, Коноха не спрашивал и не утверждал, а потому его заинтересованный взгляд стал неожиданностью. — Ты прав. Я действительно мог бы, — согласился Акааши и пошел вверх по улице. За ним потянулся мерцающий шлейф. В отличие от Акааши, Акинори его не видел. Он спокойно прошел сквозь пепел и даже не сморщился, когда тот облепил его лицо, заползая в пазухи носа, приставая к губам, коже и волосам. Акааши не знал, что следовало за ним, он просто называл это шлейф. Шлейф действительно был похож на пепельное облако, однако не был до конца черным, как и не был цветным. Но он все равно сочился светом, и сквозь темную оболочку пробивались оттенки красного, фиолетового и синего. Он будто бы сиял изнутри. Шлейф не причинял неудобств и словно не существовал для остального мира. Иногда он исчезал, и тогда Кейджи находил в своей квартире круглые, искрящиеся камни. Они не казались драгоценными, больше походили на уголь, но сияли так же, как сиял шлейф, и Акааши не сомневался в их происхождении. Тогда он просто убирал их в жестяную банку из-под кофе. Иногда Акааши задумывался, а не сходит ли он с ума. Вечером того же дня Акааши впервые посетил это место. В городе его называли Птичьим Рынком, и на то были причины. Прямоугольный и неказистый, деревянный магазинчик затесался между высотками Нового Города. Но он не терял своего достоинства, горделиво выпячивая на улицу голубые ставни и дверь, над которой желтел сколотый колокольчик — молчаливый, он не издавал ни звука и при сильном ветре. Снаружи, прямо под окнами, стояла пара лавочек: их соорудили, скрепив между собой несколько деревянных ящиков из-под фруктов. Но вряд ли кому-то удалось бы тут отдохнуть: на лавочках покоились засохшие тыквы, старые клетки для птиц, дырявые ведра и ржавые садовые принадлежности. Все было припорошено снегом. Ко входу вела короткая лестница, и Акааши прошел по ней, заходя внутрь. Внутри домишко оказался так же нелеп, как и снаружи: тут не было и пары дюймов свободного места. Все шкафы и полки были забиты книгами, причудливыми статуэтками, газовыми и электрическими лампами. С каждой дверцы, с каждого угла свисали петли плоских автомобильных елочек, а плетеная круглая тумбочка, стоявшая точно в центре комнаты, была увешана ими сверху донизу. Воздух сочился запахом искусственных лимонов и полироли. Не было ни витрин, ни ценников. У левой стены располагалась желтая стойка с новеньким кассовым аппаратом. За прилавком не было продавца, а Акааши нуждался в работе. — Извините? — позвал Акааши. А взамен услышал хлопанье крыльев. И как он раньше не заметил эту дверь? Он обогнул прилавок и потянул за ручку. Вот почему это место звали Птичьим Рынком. Акааши вышел в оранжерею и замер в изумлении. Здесь было множество птиц: пестрые попугаи, желтые канарейки, нахохлившееся малиновки. Некоторые из них по-хозяйски летали под самым потолком, красуясь диковинными перьями и их переливами в свете люминесцентных ламп. Акааши смотрел и не мог понять, как получилось, что столько разнообразных птиц оказалось в одном месте. Это был сонм экзотических оперений и расцветок, яркий и знойный, как прошлое лето. Птицы парили, а за ними, снаружи оранжереи, городской копотью серел декабрьский снег. Акааши посмотрел дальше, в конец помещения, и оставил прежние мысли. Он нашел нечто более удивительное. Оранжерея была длинной, и треть ее скрывали плотные шторы. В эту часть не проникал свет: она была закрыта, дыры окон заколочены, а лампы выключены. Отодвинув ткань, Акааши вновь увидел клетки, но это было другое. Акааши рассматривал птиц, а они рассматривали его. Он впервые видел воронов в неволе. Сквозь прочные, обглоданные прутья на него глядели черные бусины глаз. Они сливались с полумраком этой части оранжереи: лишь отодвинув шторы, Акааши впустил сюда свет. Птицы медленно разворачивались на жердочках, их мощные клювы клацали о клетки, и в пространство вырывался угрожающий звенящий звук, сродни потустороннему шевелению цепей. Но когда Акааши сделал шаг вперед, вороны, забив крылами, закричали. Каждая из птиц врезалась когтями в прутья, остервенело хватая их клювами, пытаясь вырвать с корнями. Они кричали, смотря на Акааши, и их крики тонули в дребезге ударяющихся друг от друга клеток. Хаотичные звуки разбивались в воздухе первородным, пугающим ритмом, разгоняя кровь. Акааши чувствовал, как страх подкатывает к горлу. Шлейф оборачивался вокруг тела липким, испуганным коконом. Кто-то дернул Акааши за рукав, вытаскивая в светлую часть оранжереи. Обернувшись, Кейджи увидел молодого человека. Он был ниже ростом и меньше в плечах, а желтые волосы, едва касаясь подбородка, чернели у корней. Но единственным, что действительно привлекало внимание, был его взгляд. Акааши не назвал бы этот взгляд умным или пристальным. Не смог бы оценить красоту или безобразие глаз, как не смог бы сказать, что нашел в них что-то привлекательное. Но он был зачарован, он определенно был поражен этим желтым светом, как может быть поражен человек, столкнувшийся лицом к лицу с неизведанным. И даже мерцающий шлейф, до этого сочащийся страхом, отступил, благоговейно мерцая, но не решаясь тронуть молодого человека. Прежде чем обдумать свое решение, Акааши произнес: — Я хочу у вас работать.2
Акааши работал в магазинчике, известном больше как Птичий Рынок, вот уже пару недель. И за четырнадцать дней Кенма (так представил хозяин магазина желтоглазого молодого человека) не сказал ему ни слова. Поначалу это пугало, завораживало, сбивало с толку и снова пугало, пока Акааши не понял — Кенма был нем. В то время как большую часть дня Акааши находился у кассы, Кенма проводил внутри оранжереи. Он кормил птиц и чистил клетки, а когда заканчивал, то выходил покурить на крыльцо. Потом возвращался и присаживался в глубокое кресло по ту сторону прилавка. Посетители не были редкостью: многие захаживали сюда не раз, но за время, которое отработал Акааши, никто не купил ни одной птицы. Люди приходили и смотрели на клетки, и в такие моменты Акааши не любил находиться в оранжерее: казалось, что он наблюдает за неким таинством, настолько интимным было молчание человека перед птицами. В темную часть, к воронам, Акааши не ходил вовсе. После того случая Кенма предпочитал держаться на расстоянии и редко подходил ближе, чем на полметра. И вскоре Акааши понял, почему: это случилось, когда однажды Кенма отмахнулся от шлейфа. — Как думаешь, что это? — сказал Акааши, а затем провел рукой сквозь шлейф — пепельная труха отозвалась мерцающей рябью. Кенма ответил долгим взглядом, а затем ушел в оранжерею. В конце дня Кенма оставил на прилавке книгу. Это была книга Кристи Риделла. Сборник рассказов, занимательных сказочек о том, что если захотеть, то можно увидеть больше, чем ожидаешь. Акааши не был любителем такого жанра, а потому никогда не читал подобных книг. Но эту прочел к следующему утру и, заканчивая, не мог отделаться от мысли: «А что, если…?». Там были рассказы о том, как вызвать ветер, истории об уродливых бугерах, каменном барабане и тыквенных скокинах. Там было и о Птичьем Рынке и, прочтя только название, Акааши не мог не понять, что хотел сказать Кенма, дав ему эту книгу. Рассказ назывался «Птичий Рынок Дядюшки Доббина» и магазинчик, описанный там, многим походил на магазинчик, в котором Акааши работал продавцом. В «Птичьем Рынке» Риделла также не продавали птиц, как никто не стремился их покупать. Точно как у выдумщика-Кристи, в оранжерее можно было найти самых разных пернатых: диких и домашних, лесных и тропических, пестрых, незаметных — казалось, там не было и двух одинаковых. Но тем, что отличало выдумку от реальности, было то, что птицы дядюшки Доббина были волшебные. — У каждого человека есть своя магия, — говорил он своей помощнице, Нори Верт, — Но большинство из нас либо не нуждаются в ней, либо не верят в нее, либо верили когда-то, да позабыли. Тогда я беру их магию и превращаю в птиц, и они живут у меня, пока хозяева о ней не вспомнят или они не понадобятся кому-то другому. Акааши вспомнил оранжерею. Вспомнил и воронов в темной ее части, и то, что не продал ни одной птицы за несколько недель. Шлейф рассыпался по страницам книги, слово сам был увлечен чтением. Странно, но верить в рассказы Кристи Риделла оказалось проще, чем думалось. Утром он застал хозяина магазина сидящим на крыльце у входа. Некомата курил трубку, и редкий снег падал прямо в чашу. Когда подошел Акааши, мужчина вынул мундштук изо рта. — И как тебе Кристи Риделл? Занимательное чтиво? — он говорил, смешливо подняв брови и ухмыляясь. — Такое, в котором каждый найдет что-то для себя, — тогда Некомата улыбнулся еще шире, его лицо оказалось разлиновано морщинами. — Ты что же, назвал старину Риделла посредственностью? — Я всего лишь в нем что-то нашел. Некомата рассмеялся, а затем поднес мундштук к губам. Дым перемешивался со шлейфом, а затем таял в морозном воздухе. — Так вы фанат? — Акааши кивнул в сторону магазина. — Если и так, то я, скорее, владелец филиала, чем сумасшедший старик, — Некомата усмехнулся вновь, а Акааши присел рядом с ним. Он посмотрел на свои руки — между пальцами угольными лентами вился шлейф, льстиво облизывая фаланги — и, побоявшись, что Некомата, как и Кенма, сможет увидеть его, Кейджи спрятал ладони в карманы. Хотелось спросить, почему же его приняли на работу в магазин. Ведь они не продавали птиц, а Акааши слишком редко заходил в оранжерею, чтобы помогать с их содержанием. Но Кейджи уже знал ответ на свой вопрос: он нашел его в книге прошлой ночью. Акааши знал, что верил. Задолго до того, как в его жизни появился шлейф, он верил в волшебные свойства звука. Акааши был музыкантом: всё, от кончиков пальцев до потаенных уголков его души говорило об этом. И чем дольше он отказывал себе в музыке, тем явственнее ощущал то же, что и Нори Верт, когда старик Доббин вынул волшебство из ее груди: он чувствовал себя неполным. Будто терял нечто важное. Но он не мог вновь взяться за инструмент: Акааши итак отдал ему многое. За столько лет гитара стала его единственным другом. Из-за нее он был беден — а любовь, оказалось, берет валютным курсом. Из-за нее он решил не продолжать учебу, ведь он был одержим музыкой, и вкладывал в нее все, что имел. Акааши готов был работать ради лучшего оборудования, но когда кончились деньги, решил отдавать ей свое время. Когда он понял, что и этого мало, то заложил музе душу. Но вскоре муза покинула его, и он остался ни с чем: разочарованный, он решил попробовать жить не ради чего-то, а для себя. Теперь он был здесь, сидел на крыльце Птичьего Рынка и легче, чем хотелось бы, верил в существование волшебных птиц. — Раз вы владелец «филиала», то почему не попытались объясниться со мной первым? — Ты ведь не спрашивал. — И все же. Некомата вновь затянулся дымом, а когда выдохнул, заговорил: — Ведь это птицы Кенмы, а не мои. Я всего лишь владею помещением, — и он встал, собираясь уходить. — Я ведь даже действительно интересующий вопрос не задал. Старик замер и вдруг рассмеялся, словно услышав лучшую шутку. Он хохотал громко и от души, так, что Акааши самому захотелось улыбнуться. — И всё же, ты мне нравишься, — наконец-то закончив, сказал Некомата, — Так ты хочешь знать о Кенме? Акааши утвердительно кивнул. — Так спроси его. — Он мне не отвечает. Я пытался общаться с ним записками или через телефон. — Ты просто не умеешь слушать. Акааши продолжил смотреть на старика, выжидая. Некомата говорил загадками, как говорили старые волшебники в рассказах Кристи Риделла, но Кейджи не хотел попадаться на уловку. Пусть реальность начала расходиться по швам, Акааши не желал возиться с таинственными недомолвками. — Простите, но я все еще жду вменяемый ответ. Некомата выдохнул. У него получилось одновременно и смешливо, и удрученно. — Просто он видит больше других. Как-то он сказал мне, что уже и не различает, что реальность, а что выдумка — ведь для него все реальность. — Он сказал вам? — Ты что, думал, Кенма всегда не мог говорить? — удивился старик. Акааши почему-то стало стыдно за то, что он думал именно так. — Его голос украло одно существо. Ты можешь знать его, как бугера. Акааши действительно был знаком бугер. Он встречался с ним на страницах с рассказами Кристи Риделла, и бугер был существом, рожденным человеческой магией и верой. Жаль, что зачастую люди верят отнюдь не в добро. — И что же этот бугер? Просто взял и забрал его голос? — Именно. — И зачем ему? — Кто знает. Я всего лишь владелец помещения, чтобы понимать, о чем думают бугеры, — в этот раз он действительно ушел, оставляя за собой облако кислого дыма.3
До вечера Акааши сидел у прилавка один. Кенма, обычно отлучавшийся покурить раз или два за день, все время был в оранжерее, и Кейджи решил что Кенма, наверное, слышал их со стариком разговор. Сегодня посетителей было меньше обычного, и Акааши не знал, чем себя занять. Он походил между полками и подыскал себе подходящую книгу, но, начав чтение, обнаружил, что не может сосредоточиться — кто-то тихо шептал, распеваясь, и это сбивало столку. Акааши отложил книгу: звук раздавался совсем рядом. Кейджи стал прислушиваться к старым приемникам (несколько стояло на полках), затем выглянул на улицу, замер у входа в оранжерею, но так и не смог определить, откуда исходит звук. Тем временем, он усиливался, и теперь Акааши слышал звуки музыки. Шлейф завился и раскачивался в такт, а затем опутал его и стал расходиться от Кейджи кольцами, словно круги на воде. Акааши замер и прислушался. Звук, и впрямь, исходил от него. Он начал шариться по карманам, но не нашел ничего, кроме мерцающего камня. Когда Акааши вытащил его из пиджака, то звук стал громче: камень словно вибрировал, а взглянув на него и на шлейф можно было решить, что они подпевают друг другу — настолько похоже стало их содрогание. Акааши поднес камень к уху и прислушался. Да, это точно был он! Это от него исходила музыка! Акааши слушал мелодию, и ему казалось, что во всем мире не нашлось бы чего-то столь же прекрасного. Но сколько бы он не подносил камень ближе к уху, мелодия все равно звучала как далекое эхо когда-то сыгранных нот. Впервые за несколько лет Акааши спешил домой. Придя, он первым делом открыл жестяную банку из-под кофе — и как он раньше этого не слышал? Стоило приподнять крышку, как наружу вылилось множество звуков: они перемешивались между собой, перебивали друг друга, но Акааши все равно различал мелодии, слышал шепот, слышал слова. Слова, произнесённые его голосом. Он вытряхнул камни на пол и начал раскладывать их так, чтобы звуки стали различимыми. Каждый уголек издавал собственный звук, и Акааши чувствовал, как наполняется ими, как мелодии и шепотки разливаются по его телу мистической песней далекого эха. Дотрагиваясь до очередного камня, он чувствовал дрожь во всем теле, как чувствовал насыщение. Акааши не мог описать то, что с ним происходило, словами, но был уверен наверняка: это волшебство. На следующий день он взял банку с угольками с собой. Придя на работу, он сразу зашел в оранжерею. Кенма был там: сидя на перевернутом жестяном ведре, он гладил крохотного неразлучника. — Пожалуйста, выйди ко мне, — сказал Акааши. Он никогда ни о чем не просил Кенму, и Кенма отвечал Акааши тем же. Кенма поднял свои желтые нереальные глаза, видящие в этом мире больше, чем он мог в себя вместить, а затем отпустил птицу, бывшую в его руке, и пошел в сторону Акааши. Они вместе вышли на крыльцо. Кенма сел на ступени и закурил, а Акааши опустился радом, укладывая на колени банку из-под кофе. — Моя птица… мое волшебство тоже там? — Акааши кивнул в сторону оранжереи и выжидающе взглянул на Кенму. Тот держал пальцами сигарету и, казалось, думал о своем, но стоило Акааши подать голос, как он посмотрел на Кейджи и тот понял, что его внимательно слушают. Его видят. Эти глаза… шлейф подобрался ближе к Кенме, и он небрежно отмахнулся от настырного пепла. Вместо ответа на вопрос Акааши получил робкую улыбку и отрицательный кивок головой. Они сидели в тишине, пока Кенма не выбросил сигарету в снег. У Акааши больше не было к нему вопросов. Он и так знал, где сейчас его волшебство. После этого дня Кенма начал чаще выходить к прилавку. Иногда он просто сидел рядом, иногда выносил из оранжереи птиц, чтобы Акааши поговорил с ними — Кенма не мог научить их словам. Несколько раз Кенма оставлял на прилавке печенье и яблоки, и все чаще они начали разговаривать. Акааши — вслух, а Кенма — через телефон. Кенма действительно смотрел иначе, чем остальные, и от этого рассуждал по-другому. Пусть он не умел говорить, но его хотелось слушать. Он мог многое рассказать о птицах и о том, как часто сюда приходят люди, нуждающиеся в своем волшебстве. О том, как они заслуживают доверие некогда выпущенного существа, и когда заслуживают — тогда рождается настоящая магия. Тогда Акааши рассказал Кенме про коробку с таинственными мерцающими камнями, затем пообещав как-нибудь показать их. Когда Акааши принес ему коробку из-под кофе, Кенма бережно выслушал каждый камень, то и дело отмахиваясь от назойливого шлейфа. Позже он написал: «Я думаю, это эхо. Эхо непроизнесенных тобой слов и ненаписанной тобой музыки». Акааши прислушался. Да, это было гитарное соло — как большинство мелодий, которые он слышал, когда разбирал коробку из-под кофе. Тогда же он понял, что шепотки, которыми полнились некоторые камни, говорят его голосом. Он смог разобрать какие-то извинения и пару приглашений на чашечку кофе. Как и другие звуки, эти звучали глухо, издалека… но разве это могли быть отголоски чего-то, что он не говорил и не играл? Акааши сжал в ладони свое закаменелое эхо. Он знал, что камни берутся из шлейфа… значит, шлейф тоже? Тоже непроизнесенные слова, несыгранная музыка? Работая с волшебством бок о бок, Акааши мог поверить словам Кенмы. Он не мог поверить лишь в то, сколько в нем было музыки, что ей приходилось литься через край. Кенма сидел рядом и перебирал камни в руках. — И что мне с этим делать? — спросил Акааши. — …делать, — ответило ему эхо. Акааши замер. Он не впервые заговорил рядом с камнями, но никогда не слышал настоящего эха. Тогда он подумал, что, должно быть, они переполнены собственными звуками и слишком заняты их воспроизведением. Но сейчас эхо шептало, вторя его словам, и голос, которым отвечало эхо, показался Акааши непохожим на собственный. Он звучал как шорох осенней листвы. Тогда он ошарашенно посмотрел на Кенму и встретил такой же удивленный взгляд. — Ты это слышал? — шепча, спросил Акааши, боясь спугнуть внезапно зародившееся эхо. — …слышал? — вторил ему шелестящий голос. И Акааши пропустил удар сердца, когда увидел, как шевелятся губы Кенмы. Он сидел в глубоком кресле по ту сторону прилавка, сжимая в руках пару мерцающих камней, и взволнованно смотрел на Акааши. Его глаза округлились и казались больше, чем были до этого; кажется, Кенма не дышал — он бережно сжимал камни в руках, не шевелясь. Как и Акааши, Кенма боялся спугнуть зародившееся между ними волшебство. — Я не могу поверить в это… И не успел Акааши договорить, как губы Кенмы зашевелись, и с них слетело шелестящее: — …поверить в это… На те минуты он стал эхом Акааши. Тогда Кенма спрятал лицо в коленях и заплакал, как ребенок. До этого дня он не мог произнести и звука вот уже третий год. Акааши много размышлял на эту тему. Он стал ежедневно носить в магазин жестяную банку с камнями, для Кенмы. Тогда они садились на крыльце или у прилавка, и Кенма становился эхом. Вначале он мог только повторять за Акааши, но после нескольких недель практики Кенма стал произносить самостоятельные слова. Тогда же Акааши выяснил, что волшебство, заключенное в камнях, способно иссякать. Камни, с помощью которых Кенма практиковался дольше всего, вскоре умолкли и, как Акааши не пытался, он не мог вспомнить ни музыки, ни слов, некогда звучавших в них. Но еще более важным было то, что перед Акааши стоял выбор. Это была его ненаписанная музыка — и теперь он смог бы воспроизвести ее в реальности. Как много раз он мечтал о том, чтобы песня сама ложилась в нотный стан? Акааши думал, что лишился музы — лишился способности творить, перестал слышать мелодию окружающего мира, — а на самом деле он верил в свою музыку настолько, что она решила стать для него материальной. Он слышал эту музыку и знал, что запиши ее, и он смог бы заработать. Снова смог бы жить ради нее. Но начни он писать музыку, шлейф и мерцающие камни исчезнут. Он сделает их явью, и эхо ненаписанных мелодий перестанет существовать, потому что главное правило его существования будет нарушено. Тогда Кенма не сможет говорить. Тогда, когда всё камни умолкнут, не будет новых, чтобы использовать магию их волшебства. Кенма не был ему другом. Их общение пошло на лад лишь недавно, а после инцидента с камнями Кенма каждый день встречал Акааши на крыльце выжидающим и просящим взглядом магических глаз: «Пожалуйста, позволь мне говорить». Тогда Акааши задумывался о том, а какого это — жить, зная, что кто-то украл твой голос? Что, возможно, кто-то говорит твоим голосом, в то время как ты чистишь птичьи клетки и чувствуешь себя полноценным лишь тогда, когда набираешь клавишами буквы? Акааши старался представить, и ему становилось тошно от одной мысли о том, что просто так, в один момент, он больше никогда не смог бы почувствовать на кончике языка простецкое «Привет». Не сумел бы выговорить имя матери, не смог бы признаться в любви или сказать вот так легко: — Я решил, — произнес Акааши, как только зашел утром в магазинчик. Кенма сидел в своем глубоком кресле. Он только и смог, что посмотреть на музыканта вопросительно: Кейджи не оставлял мерцающие камни в личное пользование. Акааши утвердительно кивнул, а затем подошел к Кенме. Он встал перед ним и взял его ладони в свои, чтобы аккуратно вложить в них кофейную банку. Акааши бережно прижал пальцы Кенмы к холодной жестянке и сказал: — Когда появятся новые, я буду отдавать их тебе. А ты верни свой голос. И для меня тоже. А ответом ему стало шелестящее: — …для меня тоже.