Часть 1
2 декабря 2016 г. в 22:25
Все начинается в понедельник и начинается довольно странно.
Первые несколько дней Ооцубо даже не пытается разобраться в происходящем, оправдывая все для себя одним-единственным аргументом: это же Мидорима. Чертов Мидорима Шинтаро, чистоплюй и странный парень, у которого подписаны правые и левые носки. У которого все учебники обернуты в чистые обложки с целыми, несколотыми углами, а вещи для тренировки всегда лежат в сумке в определенном порядке.
До среды Ооцубо держится за это оправдание как за упавшее дерево, застрявшее посреди беспокойной реки. Потом смотрит, как очередной мяч ложится в корзину — все еще без промаха, но неровно, без прежней гладкости, задевая ободок кольца, — набирает воздуха в грудь и идет разбираться.
Такао, отрабатывающий проход к кольцу в паре с Кобори, заметно подбирается, стоит только окликнуть Мидориму. Он палится этими своими взглядами как никто и никогда. Это слишком заметно. Взгляды украдкой. Поджатые губы. Ногти, царапнувшие по мячу. Ооцубо очень хочется закатить глаза.
— Эй, Мидорима! — Мидорима оборачивается, поправляет очки на мокром носу. — Я хочу знать, что произошло.
Мидорима щурит глаза, опасливо и непонимающе. Вторжение в свой мир, в свое огороженное личное пространство, он всегда воспринимает в штыки, словно обороняться готовится. Ооцубо слышит приближающиеся шаги за спиной и поспешно исправляется:
— Давай так. Я хочу знать, что произошло. Но в кратком, доступном простому человеку изложении.
— Ничего не произошло. — Мидорима выхватывает из сетки мяч, ударяет об пол, делает два шага и обыгрывает Кобори под кольцом.
Ничего не произошло. Кратко. Доступно. Ничего не понятно. Можно попробовать определить хотя бы направление проблемы, но Ооцубо всего лишь человек, куда ему до космической логики Мидоримы. Выяснять придется через другого человека — того, у которого месяц назад на терру инкогнита имени Мидоримы образовался внезапный пропуск.
— Шин-чану нужно задавать все параметры, — смеется Такао, подходя сзади очевидно шумно. Он и говорит очень громко, чтобы точно все слышали. — Про то, чтобы было понятно, — тоже.
— Разве это не подразумевается?
— Я на контрольной попросил у него ластик, — Такао делает страшные глаза, отфыркивается и собирает челку под ободок. Он слишком частит словами и не успевает отдышаться. — И он действительно повернулся и передал мне ластик. На контрольной по японскому языку. Когда у него уже было все написано. А ведь у нас один вариант.
То, что Мидорима не из догадливых, Ооцубо знал и без этого. Не из догадливых — в человеческом смысле слова. Возможно, в плане поиска смысла в этих своих гороскопах он просто гуру дедукции.
— Так что с ним?
— У него, — Такао поднимает руку к виску и выводит пальцами неопределенные знаки, — переосмысление жизненных ценностей.
— Чего? — Ооцубо с усилием моргает.
— Перео…
— Нет-нет-нет, давай на существующем языке.
— Кажется, ты еще не видел этого позора человеческого здравомыслия, да, семпай? — Такао весело подмигивает. — Я скину тебе вечером ссылку.
— И поговоришь с Мидоримой.
— Да куда уж без этого.
После тренировки Ооцубо задерживается с Мияджи и Кимурой, чтобы заполнить дополнительные бланки по общей предметной успеваемости. За третьегодками в Шутоку усиленный контроль, особенно за теми, кто в своей бесконечной увлеченности баскетболом не в силах контролировать себя самостоятельно. Это немного раздражает, но в целом Ооцубо понимает политику клуба. Проще предотвращать проблемы с учебой, чем решать их потом.
Есть такие проблемы, схожие с сериалами — пропустишь одну серию, и уже до самого конца ни в чем не разберешься. Ооцубо очень хочет разобраться в сценарии. Он по нему живет, в конце-то концов.
К раздевалке он подходит уже в одиночестве — Мияджи с Кимурой завернули к трибунам за ветровками. За стеной слышится тихий неразборчивый бубнеж, и вместо того чтобы войти, Ооцубо лишь немного приоткрывает дверь.
Такао стоит вплотную к Мидориме и что-то яростно шепчет ему на ухо, крепко держа обеими руками за плечи. У Мидоримы странное выражение лица. Кажется, что необходимость выслушивать нотации раздражает его неимоверно, но его руки на бедрах Такао лежат слишком расслабленно и естественно для того, кому хочется немедленно уйти. После очередного, кажется, ругательства Мидорима опускает лоб Такао на плечо.
Такое спокойное, показательно безразличное лицо. Так легко ошибиться.
Ооцубо тихо прикрывает дверь и делает шаг назад. Потребность разобраться в происходящем доходит до крайности, ломится в виски горячей болью, но Ооцубо все понимает: не сейчас. Пока у Мидоримы такое лицо, Ооцубо не рискнет к нему подойти. Он вообще не представляет, что с Мидоримой нужно сотворить, чтобы его безразличное Я-Мидорима-Шинтаро-всегда-в-своем-праве-творить-любую-херню лицо сделалось таким беззащитным.
К тому же пальцы Такао, изогнутые, белые от напряжения, выглядят неправдоподобно пугающе. Ооцубо останавливается на стратегически безопасной стратегии невмешательства. Все равно ему вечером все объяснят.
На пути к спортзалу он ловит Мияджи за локоть.
— Кимура — псих! — сообщает тот, и в голосе у него злость и восхищение. — Решил еще побегать, представляешь?
— Представляю, — отвечает Ооцубо. — Не хочешь к нему присоединиться?
— Что? Нет! Я хочу переодеться и… — на лице Мияджи за секунду проявляются все стадии принятия неизбежного. — Они там разговаривают, да?
— Такао точно разговаривает, — Ооцубо тяжело приваливается спиной к стене. — Просто дай ему немного времени.
— Да у него этого времени было — хоть жопой жуй! — взрывается Мияджи и принимается ходить вдоль скамеек, размахивая руками. Пробегающий мимо Кимура смотрит на него с удивлением. — Согласен, неудачно выразился, но ты понял, о чем я. Они же ни на секунду не разлучаются. Просто сиамские близнецы какие-то.
— Такао обещал вечером все объяснить.
— Обещал он, — ворчит Мияджи и опускает плечи. — Вечно с ними проблемы.
Ооцубо молчит. Дрожащая боль в уставших мышцах делает его слабым и безынициативным, но это не то, что его команде нужно о нем знать. Мияджи на усталость реагирует по-другому: наполняется движением, взвинчивается до предела, опасный и переменчивый, как ток в торчащих из стены проводах.
Остывает он так же быстро: никакого ужина, только домашка, душ — и лицом в подушку до утра. Ооцубо может предсказать секунду, в которую Мияджи отрубится, с минимальной погрешностью. История их дружбы содержит много интересного.
— У меня тут один бросок начал неплохо получаться, — говорит Мияджи после продолжительного молчания. — Отличный бросок, сложный, зараза. Хочу попробовать его с блоком. Не поможешь?
— Я весь в твоем распоряжении, — отвечает Ооцубо с улыбкой.
Иногда от того, как они понимают друг друга, хочется кричать.
Вечером Такао действительно присылает несколько ссылок. В баррикадах смайликов вокруг них Ооцубо и не пытается разобраться. Он просто набирает Такао, ждет, пока тот поймает оброненный телефон, выслушивает сдавленные ругательства и говорит:
— Но это же глупо, — он и сам не знает, зачем провоцирует Такао на диалог, его же потом не заткнешь. — Кому помешал старый гороскоп?
— Ну, им же нужно объяснить, куда они сливают деньги. Неведомая инопланетная фигня — лучшая цель. Если никто не проникнется, можно сделать оскорбленное лицо и обвинить всех вокруг в скудоумии.
Удивительно, но в словах Такао определенно есть смысл. Ооцубо трет переносицу, пытаясь прогнать это ощущение.
— И что, талисманы по его новому знаку не работают?
— Работают. Не всегда. Иногда работают по старому знаку. Если на секунду допустить, что в этом есть смысл.
— И что делать?
— Шин-чан говорит, что мы еще не до конца перешли от одной системы к другой. И что нужно понять логику, когда ты уже попал под покровительство нового гороскопа, а когда еще находишься во власти старого.
— Прямая цитата? — Ооцубо улыбается. Он с необъяснимым удовольствием слушает язвительный голос Такао, произносящего последнюю фразу с интонациями Мидоримы.
— Да! Или около того. Шин-чан много говорил про это все, он слишком расстроен. Бедный я. Семпай, а ты не хочешь…
— Спокойной ночи, Такао. Не опаздывай на тренировку.
Ооцубо сбрасывает вызов, ставит будильник на семь и убирает телефон на тумбочку. Завтра он снова поговорит с Мидоримой, и в этот раз тому не удастся так просто увильнуть от разговора. Защитник Ооцубо или кто.
Поговорить не удается вовсе: Мидорима заваливается в зал точно перед началом тренировок, когда самые упертые уже заканчивают растяжку. Он не смотрит ни на кого, такой спокойный, такой тихий, что сразу становится понятно — с Такао они поругались. Он осторожно ставит талисман — небольшую деревянную куклу со стеклянными голубыми глазами, грустную, будто бы больную, — на скамейку, коротко кивает Ооцубо и предпринимает мужественную попытку незаметно влиться в тренировочный процесс, за что получает нагоняй от тренера и пять штрафных кругов бонусом.
— Такао плохо на тебя влияет, — веселится Юя. Мияджи нажимает ему на спину так сильно, что тот утыкается носом в колени, вскрикивает и принимается отбиваться от брата.
Ооцубо кидает на них строгий взгляд, но скорее для виду. Все его внимание занято Мидоримой и тем, как тот ощутимо спадает с лица. На отклеившийся кончик пластыря Мидорима обращает внимание только к завершению первого круга, и это уже совсем ни в какие ворота.
— Где Такао пропадает? — ни к кому конкретному не обращаясь, ворчит Мияджи, но Ооцубо замечает, как тот бросает на Мидориму вопросительные взгляды.
Мидорима выпрямляется, поворачивает голову на такой вымеренный градус, что хочется усадить его на скамейку, нажать на затылок, опустить его голову между коленей и держать так, пока не продышится.
Ооцубо растирает неожиданно взмокшие ладони о шорты, трясет головой и за неимением лучшего варианта принимается злиться на себя за то, что с такой тревогой ждет ответа.
Мидорима разочаровывает. Идеально уложив мяч в корзину, он только дергает головой в сторону двери.
— Такао заболел.
Мияджи цыкает и щурится.
— Слабоумием? Или при какой болезни человек резко забывает, как пользоваться мобильным телефоном?
— Просто… заболел. Я не уточнял.
— Слушай, б… д… Мидорима, давай я у нас буду врать, тебе не к лицу. Повторяю вопрос…
— Мой брат пытается помочь человеку разобраться в себе? Чего еще я о нем не знаю? — Юя говорит таким оглушительным шепотом, что начинает чесаться ухо.
— Спроси у него сам.
— Не-е, я жить хочу. — Юя смотрит на Мияджи, продолжающего мучить безучастного к крикам Мидориму, и фыркает. — Ебаный зоопарк.
— Не выражайся.
— Слушаюсь, кэп!
Мияджи надоедает кричать на Мидориму. Он останавливается на середине фразы, оборачивается к Ооцубо и поджимает губы. Он пытается выглядеть грозно, но вид у него ужасно смешной. И именно сейчас, с опозданием на долгие месяцы, Ооцубо настигает осознание, что в этой штатной мелодраме они все увязли дальше некуда.
Вечером они втроем — Ооцубо и Мияджи за столом, Юя на диване, гоняет языком измочаленную палочку от чупа-чупса — с одинаково идиотскими лицами молча таращатся друг на друга. Спустившаяся их проверить Мияджи-сан в ответ на зловещую тишину гладит Юю по растрепанным вихрам и прикрывает за собой дверь.
— Поверить не могу, что говорю это… — Мияджи вздыхает и неожиданно краснеет, плавно, всей шеей.
Лампочка над его головой моргает, гаснет и снова наливается светом. Мияджи растерянно замолкает, будто перемена света и тени сбивает его с речи, которую он очень долго учил. Юя закидывает ногу на ногу, задумчиво глядя в потолок. Ооцубо никак не реагирует. Он в этом случайном квартете самый спокойный.
— Вещай, о мудрейший из мудрейших, — глубокомысленно выдает Юя. Мияджи, не поворачиваясь, запускает в него прихваткой.
— Поверить не могу, что… — Мияджи ерошит мокрые после душа волосы. Прозрачные переливчатые капли сыплются на стол. — Блин, не могу. Скажите кто-нибудь за меня.
— Надо с этим что-то решать, — решительно кивает Ооцубо.
Я взрослый, я взрослый, повторяет он про себя. Я взрослый, умный, решительный человек. И если для того, чтобы команда обрела былое спокойствие, нужно разобраться с двумя проблемными игроками, я это сделаю. С Мияджи вон тоже не сразу сложилось: тот еще три года назад предпочитал байки, черную кожу и пиво после двенадцати. Получилось же у них как-то перебраться через этот рассадник образцового позора. Сейчас проблема куда проще, правда ведь?
Ооцубо заодно вспоминает, сколько проблем было потом, с удвоенной порцией Мияджи, и едва справляется с приступом острой жалости к себе.
Мияджи смотрит на него невыразительным взглядом.
— Мне одному хочется забраться под ванну и прикинуться тазиком? — тоскливо спрашивает он, растягивая слова. Еще немного — и у него зрачки начнут съезжать к переносице. Ооцубо старательно отсчитывает секунды.
В соседней комнате переключают канал, и диктор доверительным голосом принимается зачитывать гороскоп на завтра. Мияджи глупо таращится на Ооцубо первые несколько секунд, потом падает лицом в стол и начинает тихо ржать.
— Мидорима бы сказал, что это знак судьбы, — говорит он, отсмеявшись.
Ооцубо стирает улыбку костяшками пальцев.
— Ужас, во что мы все превратились.
— Па-пара-паа! — Мияджи взмахивает руками, внезапно живо, будто вдохновленный аплодисментами дирижер, и заканчивают они уже все вместе:
— Санта-Барбара.
Ооцубо хохочет. Юя фыркает и чуть не давится палочкой. Мияджи, совершая вояж до холодильника и обратно, крадет убитый пластик у него изо рта.
— Подавишься еще и помрешь, придурок. А мама меня ругать будет. Из-за тебя. Опять.
— Это когда это такое было? — Юя взвивается, но как-то вяло, без особого старания. Заметно, что откинуться на диван и уснуть ему сейчас хочется гораздо больше, чем оспаривать собственный авторитет.
— Вчера — за математику, — Мияджи куксится. Наверняка, вспоминая проступки Юи, Мияджи-сан прошлась по оценкам и старшего сына. — Позавчера — за разбросанные журналы. На той неделе ты бомжа домой приволок.
— Это мой друг, эй! Он с девушкой расстался и с родителями поссорился. Я просто пригласил его к нам переночевать. Ты тоже к нам всяких своих друзей таскаешь, без обид, семпай.
Ооцубо безразлично машет рукой. Слушать грызню этих двоих и злиться одновременно у него никогда не получалось.
— Мои друзья нормальные. А тот, кто среди ночи таскает продукты из холодильника, спит на диване и занимает мелочь на автобус, по умолчанию не может быть хорошим человеком.
— Да верну я тебе твой йогурт — тоже мне, большая проблема. Зато ты из унитаза пил!
Ооцубо аж просыпается. Мияджи глядит на него взглядом испуганным и несчастным. У него мелко дергается венка под левым глазом.
— Не было такого, — говорит он упавшим голосом. Врет, конечно, но при Юе копаться в прошлом Мияджи Ооцубо не хочет. Хватит им и одной конфликтной пары на команду. На школу. На весь микрорайон.
— Я, кажется, уже сплю. — Ооцубо трет гудящий затылок и поднимается со стула. Лампу еще раз коротит — она гаснет, потом вспыхивает ярче и потом уже тухнет окончательно.
Мияджи блестит в темноте белками глаз и влажной белой улыбкой.
— Ого, значит, есть все-таки контроль какой-то, да? Ооцубо, айда за мной. Мелкий, спокойной ночи.
Юя недовольно всхрапывает и поворачивается к ним спиной, уткнувшись лицом в мягкую диванную спинку. Под задравшейся темной футболкой светлеет полоска кожи, и, проходя мимо, Ооцубо одергивает ткань.
— Может, его в комнату отволочь?
— Да пусть спит. Он со своими друзьями периодически на диване ночует.
— А не замерзнет?
Мияджи тихо невнятно ругается, но достает из шкафа плед и аккуратно накрывает угловатую фигуру, осторожничает в движениях, стараясь не разбудить. От чужой неприкрытой заботы снова хочется отвести глаза.
Такао появляется на следующей тренировке и выясняется, что он действительно болен, хоть и пытается это скрыть. Он стоит напротив огромной сетки с мячами, под самым кольцом, и что-то яростно выплевывает в ответ на короткие комментарии Мидоримы. Его голос звучит хрипло и скрипуче — как песком по стеклу. Со всеми этими криками он совершенно сорвал себе горло.
— Такао! — окрикивает его Мияджи и идет через баскетбольную площадку, поперек. — Какого черта ты трубку не берешь, когда тебе звонят? Ты страх потерял или стыд?
— Семпай! — Такао пугается, удивляется, радуется и во всем этом обилии эмоций выглядит ужасающе органично. — Я скучал.
Мияджи сбивается с шага, а потом и вовсе останавливается посреди площадки. Чужая радость всегда странно на него действует. Становится неожиданно тихо, только гудят под потолком перекрытые металлической сеткой лампы.
Мияджи переживает неприятный — судя по выражению лица — приступ косноязычия и прочищает горло.
— Ты… тут тему не переводи. Где твой телефон?
— Сломался.
— Вместе с ногой, — совершенно внезапно решает вклиниться Мидорима.
— Шин-чан!
Ооцубо еще раз оглядывает эластичный бинт, укутывающий ногу Такао от голеностопа почти до колена. Белая повязка на фоне подпорченной загаром кожи должна казаться ослепительной, но Такао бледен настолько, что контраст почти теряется.
Еще у Такао выступает пот над верхней губой, подрагивает колено травмированной ноги, нехорошо блестят глаза. Какого черта он вообще приперся в школу? Если Мидорима вчера действительно уговорил Такао остаться дома, Ооцубо купит ему мороженое.
Под взглядом семпаев Такао неловко переминается на месте, серея с каждым движением. Он выглядит нервным и прозрачным, настолько больным, что еще немного — и Ооцубо вызовет ему скорую, чтобы только быть уверенным, что этот засранец точно принимает лекарства.
— Вы чего? — Такао смеется, каркая осипшим горлом. — Если это из-за телефона, я больше так не буду, правда. Правда же?
Мидорима на вопрос не реагирует. Только скулы под тонкой кожей обрисовываются четче. Мидорима сегодня обижен, что его замечания не приняли к сведению. А еще от природы сволочь, так что у Такао совершенно никаких шансов.
— Такао, как твоя нога? — спрашивает Ооцубо, когда ему надоедает смотреть на эту немую сцену.
— Да хорошо моя нога, обычный ушиб, с каждым случается. Хотите я вам покажу свой…
— Эээ, нет, — Мияджи скалится, — мы с тобой не настолько близкие люди.
— У нас еще столько времени впереди, семпай. Что ты делаешь по воскресеньям?
— Извините, — Мидорима вручает Ооцубо мяч и подходит к Такао. Взгляд у него злой и колючий, как электрод. — Пойдем-ка.
— Эй, я на тренировку пришел!
— Ты уже все. — Мидорима хватает Такао за запястье и буксирует за собой к выходу. В какой-то момент он оборачивается. — Мы сейчас вернемся.
— Не торопитесь там, — великодушно разрешает Мияджи и кладет руку Ооцубо на плечо. По тому, как светлеют его глаза, можно сказать, что Мияджи сейчас в шаге от того, чтобы начать крушить зал. — Я сейчас скажу интересную вещь, ты только не удивляйся.
— Да я уже как-то разучился.
— Тебе не показалось, что…
Мияджи перебивает звук, короткий, пронзительный, как звон падающего стекла, и с такими же мелодраматичными последствиями. Ооцубо вскидывается, опасно напрягается Мияджи.
Такао висит на Мидориме, балансируя на одной ноге, а вторую подгибая под себя. Его пальцы, судорожно напряженные, застыли в самых невероятных конфигурациях, лицо трогательно спрятано в изгибе шеи Мидоримы, острые плечи под рыжей толстовкой больно и часто вздрагивают.
Ооцубо очень хочет ругаться, но все слова повыпадали из памяти.
Мидорима оглядывается. Его взгляд за секунду из злого становится испуганным, ищущим — но потом он все же берет себя в руки. Себя и Такао. Такао снова коротко вскрикивает, когда его бесцеремонно закидывают на плечо, но лица от шеи Мидоримы не отнимает.
Зашедший в зал тренер глядит на них возмущенно и недоверчиво.
— Мидорима, а куда это?.. Ага. Здравствуй, Такао.
Такао звучно шмыгает носом и кивает, не поднимая глаз. Он выглядит таким беззащитным и слабым, что его невыносимо хочется погладить по голове и налить теплого молочка. Ооцубо очерчивает взглядом строгий силуэт Мидоримы, и эти желания улетучиваются сами собой.
— Ты что-то хотел сказать, — напоминает Ооцубо.
— Да забей. Оно уже не важно. — Мияджи чешет светлый обгорелый нос, улыбаясь спокойно и глупо. — Сейчас тренер будет нас бить.
— Тренировка уже десять минут как началась, — тренер Накатани закидывает галстук на плечо и сводит пальцы под подбородком.
— Мы себе уже назначили штрафных кругов.
— Молодцы. Первый год, учитесь! Ооцубо, от тебя я такого не ожидал.
— Извините, — говорит Ооцубо без сожаления. Он чувствует, что беспричинно лыбится, и опускает голову ниже. У бегущего рядом Мияджи такое же идиотское выражение лица.
— Да мы их раскатаем, чего ты так переживаешь? — Мияджи хрустит пальцами. Он улыбается острой тревожащей улыбкой, похожей в своей опасности на острое лезвие в темной подворотне, разве что без претензии на смертельный исход. — А потом будет воскресенье, и я наконец-то высплюсь.
— Звучит как тост. — Юя прекращает мучить шнурки на кроссовках и поднимает красное от прилившей крови лицо. — У кого-нибудь есть зажигалка? А то у меня шнурок разлохматился.
Мидорима, разматывающий свой тейп в самом темном углу раздевалки, даже не смотрит на них, только бросает изредка взгляды на загорающийся экран телефона. Он полон взбудораженного беспокойства, как любой человек, который знает, что нужен кому-то сейчас в другом месте.
Волнение странно идет Мидориме, делает его уязвимее и как-то… нормальнее, что ли. Ооцубо обнаруживает в себе желание достать телефон и запечатлеть это выражение на бледном лице, но боится испортить момент.
— Ты тоже это видишь? — тихо, на ухо спрашивает Мияджи. — Можно я его потыкаю, мне кажется, он в обмороке.
— Прекрати, — Ооцубо фыркает. — Иди лучше разминайся.
— Рано еще. Нет, ну правда, бесценное выражение же. Мидорима Шинтаро и простые человеческие чувства, басня.
— Мияджи.
— Сейчас, погоди. Зацени, что я придумал…
— Ты правда пил из унитаза?
Мияджи делает очень страшные глаза. Мияджи весь — оголенное рвущееся напряжение, в его взгляде нет ничего, кроме страха и огромного презрения к себе.
— Понял, не дурак. Юя, тащи свою задницу на площадку!
— Рано же еще.
— Пошли-пошли, тебе понравится. Я тут один новый приемчик выучил. Болевой.
— Да пошел ты!
Ооцубо вздыхает. Под майкой, глубоко в грудной клетке, расползается спокойное ласковое тепло, из-за которого хочется улыбнуться. Ооцубо представляет себя главой большой безумной семьи, и, в принципе, все встает на свои места.
На тренировочном матче с командой Кирисаки Дайчи настоял тренер. Его тревожил необычайно выросший за год рейтинг этой команды и тот факт, что тренировочный матч с Сейхо они сыграли вничью. Ооцубо ни Сейхо, ни Кирисаки Дайчи не считал серьезным соперником для Шутоку в этом году, но на матч согласился. Ему давно пора было отвлечься на что-нибудь посерьезнее контрольной по истории.
Им всем пора. Энтузиазмом, с которым Юя разминает колени и стопы, можно ракеты заправлять.
Ооцубо получает последние указания от тренера и тоже выходит в зал. Первым делом он находит Такао на пустых трибунах. Тот сидит в углу, совершенно белый под лампами, с обведенными синевой глазами, почти незаметный, если не искать нарочно. Тихий, пустой и обиженный на весь свет.
Парень рядом с ним на контрасте выглядит совсем темным, хотя белокож до неприличия. Чистые черты лица искажены в презрительной гримасе и оттого кажутся неправильными. Черные глаза, большой, как у препарированного лягушонка, рот, занавешивающие лоб волосы. Ханамия Макото выглядит расслабленным и довольным жизнью, и от этого под горлом собирается горячий воздух.
Его ни в коем случае нельзя недооценивать. Ханамия Макото, большая легенда маленького мира школьного баскетбола, белый человек в черных перчатках. Ооцубо помнит его со средней школы, тогда еще не такого заметного за колючей славой Имаеши Шоичи. Ханамия из тех людей, которые, родившись простыми мышами, могли загнать в угол льва и затравить до смерти. Таких не стоит недооценивать.
Вдвойне беспокойно Ооцубо от того, что между Такао и Ханамией совсем небольшое расстояние, всего одно стандартное кресло. Куда меньше, чем требуется, чтобы спустить кого-нибудь с лестницы вниз головой.
Ооцубо командует ребятам разминаться без него и взбегает на трибуны. Такао пытается приподняться навстречу, но охает и падает обратно. При звуках его голоса Ханамия вздрагивает и жмурится. Во всем его лице читается удовольствие.
— Привет, Такао, ну как ты? Здравствуй, Ханамия.
— Отлично, лучше всех. Буду болеть за вас отсюда. Чувствуешь тепло? Это я заряжаю тебя позитивом!
— Он просто под лампой стоит. — Ханамия вытягивает ноги, упираясь подошвами кроссовок в ножки переднего ряда. — Привет королям былого и грядущего! Предвкушаешь матч? Я вот жду не дождусь.
— И не дождешься, — буркает Такао, и Ооцубо давит смешок.
Ханамия слов определенно не слышит, но перемену настроения улавливает очень точно. Сладкое выражение на его лице становится еще слаще, горячим медом застывает в прищуренных глазах. Ооцубо глубоко дышит, представляя собственные пальцы на его шее.
Быть кровожадным рядом с Ханамией кажется нормальным. Это успокаивает.
— Удачи, — говорит Ханамия и протягивает руку.
Ооцубо пожимает ледяные пальцы.
— Ты разве не будешь играть? Я думал, ты в основном составе.
— Даже больше — я капитан. Но даже у капитанов дальнего плавания бывает отпуск, так что сегодня я выходной. Болею. Составлю Такао-куну компанию. Смотреть баскетбол без компании — это какая-то критическая стадия одиночества.
По выражению лица Такао понятно, в каких местах он видел такую компанию. Ооцубо, не сдержавшись, треплет его по голове, за что получает полный ядовитого довольства взгляд из-под тяжелых темных век.
— Вам тоже, — запоздало соображает Ооцубо. — Удачи.
Ладонь левой руки все еще щекочет фантомное прикосновение чужих волос. Пальцы другой руки кажутся обваренными по самые кости.
Игра берет нереальный темп с первых же секунд — передачей Юи все еще можно оторвать руку какому-нибудь не сильно крепкому ребенку, Ооцубо с Кимурой занимают оборонительные посты под кольцом и не пускают без боя ближе трехочковой линии, за перемещениями Мияджи, снующего по площадке со скоростью подожженной белки, вообще сложно уследить. Ооцубо бросает бесполезные попытки после третьего провала. Все, что ему нужно знать — что Мидорима до безобразия точен, что все подходы к кольцу заблокированы, и что мяч ляжет в ладонь аккурат перед выходом на удобную позицию для броска.
За остальным раньше следил Такао, но и без него, оказывается, можно прорываться. Ооцубо за два месяца забыл, как это — играть без всевидящего взгляда. К хорошему так быстро привыкаешь.
Счет растет с фехтовальной скоростью. И если в первой четверти такой темп выдерживают обе команды, то к большому перерыву отставание уже выглядит разгромным. Мияджи, присосавшийся к горлышку бутылки, смотрит сыто и довольно. Это странно, но развалившийся на трибунах Ханамия смотрится не менее благостно. От его улыбки колется и чешется все тело.
Видимо, Такао тоже так думает, поэтому и сидит уже через два кресла от него, такой прямой и такой несчастный. У Такао отличное зрение, а интуиция недавно сдала программу мастера спорта. Такао понимает, что никакие жалкие два кресла не спасут его, если у Ханамии вдруг испортится настроение.
— Ну что, еще столько же — и от их самооценки останется только воспоминание, — Мияджи оглядывается на тренера и незаметно выливает себе на голову оставшуюся воду. Ооцубо всегда нравилось видеть Мияджи в таком настроении — когда он улыбается без оскала и делает глупости. В эти моменты Мияджи становится быстрым и своенравным, как пламя на открытой степной пустоши.
Пора доставать огнетушитель из запаски и выяснять, все ли у этого зала в порядке с пожарной безопасностью. У Ооцубо не все в порядке с головой, если он думает о своем друге, как о неконтролируемом стихийном бедствии.
Но ему сегодня можно. Он внезапно выяснил, что устал. Да и как тут не устанешь: учеба, подготовка в экзаменам, тренировки, семья и съемки в бесконечном круглосуточном сериале про самую неадекватную команду в истории спорта.
Ооцубо, конечно, слышал, что и у других команд, отхвативших себе кусочек чудесного поколения, проблем хватает, но такое переплюнуть очень сложно. Вряд ли хоть одна из них может похвастаться тем, что в перерывах у них вместо отдыха кулачные бои.
А Ооцубо вот может. Со вздохом он оттаскивает одного Мияджи от другого.
— Прекратили, — рявкает он на правах капитана.
Тренер роняет из рук доску со схемами. В его взгляде не то уважение, не то тоска.
— Да он первый начал, — пыхтит Юя, и Ооцубо оглядывается в поисках стенки, о которую бы можно было безопасно побиться головой.
Мияджи фыркает и скрещивает руки на груди, уходя в глухую оборону. Ооцубо хорошо знает этот не-станешь-лезть-не-огребешь вид.
— Впереди еще двадцать минут игры. В лучшем случае.
— Случай у нас единственный, он же самый лучший. Никаких других вариантов, — Мияджи, наконец, перестает дурачиться и приходит в себя. — Ты же не думаешь, что мы можем спустить им? При такой игре?
— Это похоже на затишье перед бурей, — подает голос Мидорима, собирая на себе внимание всей команды. Он рот в принципе редко открывает, а уж чтобы там не мелькало «Такао», «замолчи» и «гороскопы» — невероятная редкость.
Мидорима понемногу становится человеком. Ооцубо очень рад за него.
— Мидорима, ты это, — Юя обрисовывает междометное «это» в воздухе, — если хочешь получать побольше пасов, так и скажи, не выражайся фразами, похожими на плохую цитату. Если я смогу разглядеть смысл с первого раза, то даже обещаю над ним подумать.
— Ты не распознаешь смысл, даже если очень долго бить тебя им по голове.
— Я согласен с Мидоримой, — вставляет Ооцубо, прежде чем Юя успевает ответить брату. В ситкоме реклама, ну-ка цыц, все смотрим трансляцию спортивного матча. — Такая игра не может дать тот счет, который они набрали с Сейхо.
— В Сейхо после игры двое слегли с травмами, — говорит Кимура во внезапно образовавшейся тишине.
В затянувшемся молчании можно расслышать, как синхронно моргают игроки в команде — вот она, отточенная слаженность, Ооцубо готов расплакаться от умиления.
— Вот за что я тебя, друг, люблю, — Мияджи закидывает Кимуре руку на плечо. — Всегда можешь грамотно поднять настроение, когда остальные не справляются.
Запасные игроки начинают смеяться, и раздраженное «Скамейка, какого черта!» летит уже в их сторону. Мияджи, пытаясь казаться плохим парнем, разбивает вселенскую скуку десятков людей, а потом искренне недоумевает, отчего его все так любят, он же их нахер посылал.
— Пока продолжаем придерживаться прежней стратегии, — говорит Накатани, когда вспоминает, что он тренер, а не усталая болельщица с билетами в самом первом ряду. — Если ничего не изменится — просто побеждаем. Если изменится — станем сочинять. Пока никаких изменений. Мияджи, который Киеши, ты можешь поплотнее держать их пятый номер? Последние три раза он почти успевал выйти из-под тебя на бросок. Мидорима, не заходи в трехочковую зону. Играем.
Ооцубо привычным взглядом охватывает команду. Мидорима стоит в стороне, напряженный и безучастный. Смотрит прямо перед собой, точно в стену, на которой висит целое ничего. Осознанно переводит внимание.
— Все в порядке? — Ооцубо ходит вокруг да около, пытаясь понять, как бы влезть в своих грязных кроссовках в чужой внутренний мир, если его никто не приглашал. Этот вопрос кажется ему вполне нейтральным.
Минута до окончания перерыва.
Мидорима кивает. Конечно. Он в порядке. Такао в порядке. Просто определение порядка у этих двоих какое-то неадекватное. Долбить друг другу мозги, щедро делясь с командой последствиями отдачи, — нормально. Поговорить по-человечески, ртом — просто вопиющее непотребство.
Но кто Ооцубо такой, чтобы лезть со своими советами за пределы баскетбольной площадки? У него за спиной назревает очередной семейный конфликт, и с этим надо что-то делать, потому что до третьего тайма меньше тридцати секунд.
— Вы там разразитесь уже, что ли, а то нам играть пора, — устало говорит он, не поворачивая головы.
Мияджи отпрыгивают друг от друга, выпуская вороты маек. Мияджи — «тот, который Киеши» — хмыкает, и не нужно оглядываться, чтобы знать, что лицо у него красное, даже шея вся в пятнах.
Ооцубо теперь понимает, почему никто не спалил Мидориму с Такао: у них же вся команда так себя ведет. Например, сам Ооцубо с Мияджи. Или братья между собой. Или вообще все втроем — и никто не спешит обвинять их в свальном грехе. Это просто дружба. Просто дружба. Очень — взгляд у Мидоримы темный и невыразительный, губы поджаты — просто.
Третья четверть, вместо того чтобы окончательно расставить приоритеты, взрывает Ооцубо мозг. Он совершенно не представляет, как такое возможно, но мяч просто не доходит до его рук. Теряется при передаче, попадает в колено, улетает в аут — не мяч, а чертов покемон на радиоуправлении.
Тренер берет тайм-аут после двух минут безыдейного ползания туда-сюда. Шутоку за это время удается набрать всего четыре очка, пропустить — одиннадцать, они все еще безбожно выигрывают, но преимущество больше не дежурит за спиной.
Ооцубо чувствует, как с каждым шагом падает куда-то глубже, и благодарен тренеру за то, что тот тоже это понимает.
О Мияджи можно спички зажигать. О них обоих, в общем-то. Только Киеши уже почти выпускник, а у Юи ни тормозов, ни фантазии.
— Что за… — выдает Юя в перерывах между возмущенными вздохами. — Мидорима, тебя вообще пасы отдавать учили?
— Мой показатель точности близок к ста процентам.
— Я не про качество пасов, я про их наличие. Точнее, отсутствие. Ты помнишь, что кроме тебя на площадке есть еще игроки, или тебе на твоих стеклышках написать?
На лице Мидоримы не двигается ни один мускул. Он спокоен, собран, сосредоточен на своих пальцах. По ситуации кажется, будто он готов послать Юю в места недолгого и веселого пребывания.
— Это нецелесообразно, — говорит он вместо ругательств. Конечно, это же Мидорима, напоминает себе Ооцубо. У ситуации изначально не было ни единого шанса. — Вы теряете мяч на ведении, за последние две минуты у вас было три пробежки и двойное ведение, что выше среднего показателя по ошибкам. Я не посчитал нужным…
— Я тебе сейчас покажу «нецелесообразно»! — Кимура успевает перехватить Юю за секунду до того, как тот башкой влетит Мидориме в плечо. — Какое еще в жопу «не посчитал нужным»! Ты, блядь, в баскетбол играешь или тест по ясновидению проходишь, чтобы так своим мнением раскидываться!
— Мияджи Юя, — зовет тренер, но у Юи кипят мозги, и никакая крышка не в силах сдержать то, что сварилось у него в голове.
— Я тебе не Такао и в рот смотреть не буду, ненаглядный ты наш! — Мидорима белеет, но молчит. Ооцубо делает шаг вперед. — Вот ему можешь высказывать свое ценное, делать все, что пожелаешь, а сейчас будь добр играть в команде.
— Через две недели Такао восстановится, и ты вылетишь из первого состава, — размыкает губы серый, как бетонная стена, Мидорима. Он смотрит прямо в лицо Юи и явно никого перед собой не видит. Ни одного человека, достойного диалога. Но произнесено кодовое слово, и Мидориму тоже размазывает по эмоциям тонким слоем.
Мияджи с Ооцубо кидаются вперед одновременно.
Ооцубо упирается ладонями в перегруженные, совершенно каменные плечи Мидоримы, удерживает на вытянутых руках. Если сейчас сказать хоть что-нибудь, Мидориму разорвет раздражением, как бенгальскую шашку. Он все еще никого не видит, но теперь по другой причине. Его взгляд фокусируется на лбу Ооцубо и долбит сквозь него.
Ооцубо хочется увидеть сейчас лицо Такао, но ему слишком страшно, чтобы обернуться.
На периферии его зрения Юя дергается в руках брата, шипя и брыкаясь. Кимура ходит вокруг них, прикидывая, как бы поудобнее перехватить его ноги, чтобы самому при этом не огрести.
У всего второго состава резко просыпается интерес к интерьеру зала. Тренер, поймав отчаянный взгляд Ооцубо, закусывает колпачок ручки и что-то царапает в своем блокноте.
Кажется, один только Ооцубо понимает, что возвращение в игру выйдет эпичным донельзя.
— Меня уже можно отпустить, — напоминает Мидорима, и да, голос у него уже совершенно нормальный. — Я в порядке.
— Ну конечно, — отвечает Ооцубо. Потом опускает руки, разминает начинающие мерзнуть суставы и первым возвращается на площадку.
Это были самые длинные две минуты в его жизни. Самые страшные, самые провальные. Странно, что никто из Кирисаки Дайчи не достал телефон, такой ролик пропадает, ютюб взвоет от негодования.
В речи бормочущего за спиной Мияджи мата все еще больше, чем смысла. У Кимуры усталый, нервный вид. На Юю лучше вообще не смотреть.
Еще четыре минуты они вовсю изображают баскетбол. Тренер изводит команду попытками помочь: сажает и тут же выпускает обратно Юю, тасует игроков при игре один на один, выкрикивает короткие команды, не несущие никакого практического смысла. Бродит вдоль трибун. Заставляет запасных разминаться. Пьет кофе.
Ооцубо тоже хочет кофе и чтобы этот день поскорее закончился. Игра больше похожа на групповое изнасилование единорога — хочется упасть на спину, закрыть глаза и сделать вид, что ты в этом не участвуешь.
Сигнал о тайм-ауте свистит за полторы минуты до конца третьей четверти. Разрыв все еще в пользу Шутоку, и никто больше не радуется этому факту.
Тренер говорит в оглушительной тишине. Все пьют воду и смотрят в пол. На замечания об ошибках Мидорима беззвучно хмыкает — Ооцубо замечает, потому что это движение тревожит неподвижный пейзаж баскетбольного зала.
Мидорима может позволить себе немного злорадства. Он единственный из всех безупречно точен, только теперь это почему-то злит. Ооцубо отвлекает себя тем, что разглядывает, как ногти впиваются в кожу, оставляя белые лунки следов.
Вспыхивает телефон, подсвечивая одну из открытых сумок изнутри. Мидорима отделяется от команды и идет отвечать на сообщение. Никто не говорит ему ни слова. Озаренное электронным голубым светом, его лицо вытягивается все больше с каждым прочитанным символом.
Ооцубо представляет фотографию обнаженной женской груди на экране его телефона — Мидорима ужасно, просто неправдоподобно популярен у одноклассниц, Юя однажды сожжет его за это — и не может даже ухмыльнуться. По тому, что вся эта ситуация не вызывает у него никаких эмоций, кроме усталого интереса, Ооцубо понимает, что сегодня будет спать без задних ног.
На площадку все возвращаются, не обменявшись и парой слов. У штрафной линии Мияджи подходит, чтобы хлопнуть Ооцубо по плечу. У него ледяные пальцы.
Ооцубо думает о малом круге кровообращения и с этими мыслями входит в игру.
Влетает. Врезается. Как лбом об пол при обмороке.
Мидорима перехватывает все три последующие атаки Кирисаки Дайчи и неожиданно — судя по глазам, даже для себя — отдает пас Кимуре под кольцо.
Всего лишь пас. Обычный человеческий жест. Ну, Такао, привет тебе, что ли.
Мидорима удивленно смотрит на свои руки. Потом, еще удивленнее — в сторону зрителей. Звучит свисток на перерыв, но вряд ли кто-то его слышит, потому что все тоже глядят на трибуны.
Ооцубо зачесывает прилипшую ко лбу челку вверх и оглядывается тоже.
О боже, думает он. Хотя даже не так, на самом деле — о черт, господи боже, черт, черт, господи, частит он, уверенный, что эти двое между собой разберутся. В отличие от двух других.
Ханамия, белый от злости и льющегося на него с потолка света, держит Такао за отвороты формы и крепко прижимает к себе. Что-то говорит прямо в болезненно перекошенный рот. Между ними больше нет ни кресла, ни ручки даже. Такао наверняка чувствует запах того, что Ханамия ел сегодня на завтрак.
— Он ж не всерьез, правда? — Мияджи шепчет это в ухо Ооцубо и сухо сглатывает.
Все выглядит так, будто они сейчас поцелуются. Ооцубо снова начинает перечислять все сверхъестественное, что только может вспомнить, отлично понимая, что ни богу, ни черту он нахрен не сдался с такими пожеланиями.
Ханамия скалится и один за одним разжимает пальцы на чужой куртке. Наклоняется к самому рту Такао. Такао делает шаг назад. Ханамия вскидывает руки, демонстрируя всему залу, что никого ни за что не держит.
Ооцубо слишком медленно живет сегодня. Его мысли уже транслируют ускоренный вариант развития событий: Такао вопит и срывается вниз по лестнице, гулко бьется обо что-то головой, спиной, плечом, лицо все в крови, глаза закатываются, воет скорая, бегают люди, проблесковый маячок бросает на асфальт переменчивые синие тени.
В мыслях Ооцубо захлопывается дверь в палату, в то время как его ноги все еще стоят на месте. Мияджи соображает куда быстрее.
Такао, взмахнув руками нервным птичьим жестом, придушенно вскрикивает и начинает заваливаться на спину.
Тот матч они выигрывают с разгромным счетом, но Ооцубо в упор не может вспомнить, каким.
Врач, встречающий их у двери палаты, худой, ссохшийся и серый, как дохлый кузнечик. У него бесцветное вытянутое лицо, глаза навыкате, почти отсутствуют губы. В истонченных чертах нет ничего привлекательного, но Ооцубо вглядывается в них во все глаза с такой силой, что под веками режет.
— С вашим другом все относительно хорошо, — говорит врач, когда они — все трое — перестают задавать бессмысленные вопросы. — Вы можете навестить его прямо сейчас. Нет, он не больной, его можно тревожить. Зачем вы принесли апельсины, у него же не… ладно, к черту это. Постарайтесь на него ничего не ронять. Туалет прямо до конца коридора и налево, молодой человек.
Юя, густо краснея, устремляется в указанном направлении.
Ооцубо позволяет себе улыбнуться и растрепать волосы, еще мокрые после душа. Мияджи отводит глаза и старательно делает вид, что перепутал магазин комиксов с приемным отделением.
— Только после вас, — говорит Ооцубо, открывая перед Мияджи дверь.
Тот фыркает, но никак этот жест не комментирует. Стрессовый откат накатывает на них огромной оглушительной волной, такой сильной, что колени дрожат от слабости. Проходя мимо, Мияджи сбрасывает нервную дрожь с плеч. Ооцубо стоит так близко к нему, что чувствует стойкой запах чужой истерики.
Такао приподнимается им навстречу. Он снова ушиб ногу, выбил плечо, ободрал висок и прокусил язык — именно во столько обошлось ему падение вниз по лестнице с высоты тринадцатого ряда. Это удивительное везение, если забыть о самом несчастном случае, его жизни и здоровью ничего не угрожает. Но тренера пришлось отпаивать успокоительным, а Иши из второго состава больше не заикается. Прибавить к этому тот факт, что знакомый по осенней вакцинации врач чуть повторно не поседел, когда увидел Такао всего в крови — и, в целом, становится понятно, почему Такао остается в палате до утра и не возмущается этому.
— Привет птицам высокого полета, — Мияджи ухмыляется, и Такао пытается податься еще ближе, вытягивается на локтях. — Есть смысл спрашивать, как твои дела?
Такао улыбается. Не ошарашенно скалится, как сразу после падения, а действительно улыбается. Белый свет отражается от белых же стен, и в этом холодном цвете Такао, уставший, больной и накаченный обезболивающими, выглядит не слишком оптимистично, но уже улыбается, и это оставляет надежду на скорое выздоровление.
— Ммпрфпм, — говорит он, но ему мешает ватка во рту и то, что его язык сейчас больше похож на учебный образец из журнала кройки и шитья.
— Заткнись, — беззлобно советует Ооцубо. — Хотя бы сейчас, Такао, просто помолчи. И ляг уже, иначе я врача позову.
Такао смотрит на него с упреком, но под настойчивым взглядом укладывается обратно и подтягивает под одеяло босые ноги. Ооцубо удовлетворенно кивает и усаживается на самый край койки, так близко, чтобы Такао при желании мог дотянуться до него. Он устал. Они все вымотались дальше некуда. Сил осталось только на то, чтобы упасть лицом в подушку, возможно — выключить свет по пути к кровати. Кто-нибудь, закончите уже этот день.
Смотреть баскетбол одному — худшее из одиночеств, да? Оказаться одному, разбитому, за стенами больничной палаты куда как хуже, что бы гениальный Ханамия ни думал по этому поводу.
— Хорошо, что мы у тебя есть, скажи? — Мияджи транслирует вслух концентрированную выжимку из мыслей Ооцубо. От того, насколько они понимают друг друга, Ооцубо иногда делается страшно. — Я позвонил твоей маме, сказал, что мы с тобой занимались у меня математикой, потом ты вырубился и остался у меня на ночь. Понял? Хватит лыбиться, кивни, если понял.
Ооцубо растирает висок костяшками пальцев. Он пытается сообразить, в какой момент жизни его выбор был настолько неверным, что теперь, вместо того чтобы гулять с девочкой по набережной, он таскает апельсины парню. Парню, которому эти апельсины даже нельзя. И ему даже не кажется, будто он что-то упускает.
— Пиздец ты нас напугал, — внезапно говорит Мияджи, и его голос выдает всю усталость и нерастраченную злость. — Просто слов нет. Не делай так больше, пожалуйста.
Такао пожимает здоровым плечом и с шипением хмурится. Ооцубо поддерживает его под затылок, помогая улечься поудобней. Его живое воображение без спроса вставляет автозамену: последняя ступенька на десять сантиметров короче, последний удар не в плечо, а в шею, испуганный застывший взгляд, перекошенный рот с обрывком языка, заплаканное лицо тренера, так и не очеловеченный до конца Мидорима...
Мияджи кладет одну ладонь Ооцубо на плечо, другой дотягивается и ерошит Такао челку. Произносит со смешком:
— Твой ненаглядный не захотел приходить. Если бы я был к тебе хоть капельку снисходительнее, я бы сказал «не смог» — но мы же не ищем легких путей, правда же? Поэтому лови реальность: Мидорима обложился всеми правдами и неправдами и свалил домой. Хочешь, мы завтра тебе эту сволочь на поводке приведем? Юя! Тюлень ты пьяный, смотри, куда приземляешься!
Мияджи слишком занят разборкой с участием Юи, кресла и пакета с апельсинами, поэтому не видит, как Такао изо всех сил изображает рожающего окуня: выпучивает глаза и быстро открывает-закрывает рот.
Ооцубо улавливает это изумление, но не может ни к чему его привязать. Было бы чему удивляться — Мияджи ругаются и мирятся по сорок раз на дню, не замечая зрителей, не различая декораций. Часть их огромной баскетбольной жизни. Бессмысленная, но нужная, как те слова, которые из песни ни за что не убираются.
Такао бросает свою пантомиму и хватается за телефон. Пальцы порхают над экраном так быстро, что кажутся смазанными, часто неловко дергаются и промахиваются, и тогда Такао неодобрительно мычит, обозначая ругательства. Наконец моргает удовлетворенно и сует телефон в руки Ооцубо.
«Давно вы все знаете?»
Черт. Ладно, это прокол. Игра в розовые очки устраивала обе стороны, теперь нужно как-то ненавязчиво обозначить новые границы, никого при этом не обидев. Бить по больному сейчас, когда Такао болен и растерян, а Мидорима не удосужился приехать, чтобы его навестить, глупо и неспортивно.
— Мияджи, — Ооцубо повышает голос. — Мияджи! Идите сюда, вы мне нужны.
— Да усесться на целый пакет — это каким толстозадым надо быть… — Мияджи поворачивает напряженное лицо. — Что еще?
— Какого…
Вошедший доктор спасает Ооцубо от позорного матерного провала. Серьезно, еще секунда — и даже несчастный вид Такао положение бы не спас.
— Молодые люди, — врач говорит тихим шелестящим шепотом, слышно его изумительно. — Я разрешил вам тревожить только этого пациента, на остальных это не распространялось.
— Извините. — Оба Мияджи, опустив глаза, выстраиваются у стены.
— Пожалуйста, будьте потише. Я понимаю ваши эмоции, но не хочу объясняться с уважаемой Рицкой-сан, которая ждет вас за дверью.
Врач внимательно смотрит на Ооцубо. В тишине можно расслышать, как подрастает маленький кактус на подоконнике, весь в мелкий желтых цветочках, пушистый и безобидный на вид. В соседней палате кто-то громко смеется и включает воду. Врач быстро откланивается. Ооцубо с двумя Мияджи не единственные неспокойные посетители в этот вечер.
Мияджи переминается с ноги на ногу, прячет руки в карманы типично пацанским движением, сутулит плечи. Ему неловко. Ооцубо чувствует на себе виноватый взгляд, хотя Мияджи стоит против света и его лицо не разглядеть.
Юя торопливо собирает с пола апельсины, выбрасывает лопнувшие в урну. Его ладони густо перепачканы желтым соком, глянцевые и влажные, пахнут так сладко, что навевают тошнотворные ассоциации. Он облизывает пальцы, когда думает, что никто не смотрит.
— Ты что-то хотел, — напоминает Мияджи, усаживаясь на подоконник. Шипит, уколов руку о кактус, трясет быстро краснеющими пальцами. — Черт, вот же гадство! У тебя же тут нет раковины, так ведь? Правильно, нету, зачем она тебе тут. Это мне теперь до туалета топать, да? Блин. Ай, похрен. Что там у вас?
— И кто еще тюлень после этого, — ворчит Юя себе в колени. Хорошо, что Мияджи его не слышит.
Ооцубо молча передает телефон, ждет, пока Мияджи разблокирует погасший экран и прочитает. В прищуренных глазах отражается электронный свет экрана, зрачки мелко двигаются, дергаются крылья носа. На подвижном лице не проявляется ни одна эмоция. Такао встревоженно подтягивается повыше, собирается сесть, но Ооцубо опускает руку ему на плечо — лежи.
За окном включается сигнализация, и все подоконники расписывает бело-синими огнями. С огромного дуба в небо поднимается шумная стая ворон. Мияджи закрывает окно, морщится, разглядывая воспаленную руку, припухшую и горячую даже на вид, выключает большой свет. Теперь горит только желтая лампа над тумбочкой — такая жрет в несколько раз больше энергии, просто удивительно, как это ее забыли поменять.
— Начнем с того, что знают не все. — Мияджи усаживается в кресло, растирая глаза чистой рукой. Ему даже не нужно уточнять, о чем речь, наверное, выражение «помоги мне» в глазах Ооцубо достаточно очевидное.
— Только мы трое, — Ооцубо кивает. — Или четверо?
— Ты про Кимуру? Этот — вряд ли. У него самого на любовном фронте цирк с конями. Такао, не кривись, я не знаю, как еще назвать ваши с Мидоримой отношения.
Такао переводит беспомощный взгляд с Ооцубо на Мияджи и обратно. У него глаза совсем мутные от лекарств, зрачок расплылся и на самом его донышке горит отражение желтого света. Очень красиво, если честно.
— Кимура точно не знает. — Юя поднимается, с хрустом выгибает спину и сгребает остатки раздавленных апельсинов в мусорный пакет. — Я на нем репетировал пару шуток на эту тему — все мимо. Я схожу руки вымою.
Такао отбирает у Мияджи телефон, хмурится растерянно и быстро набирает: «На эту тему?»
Ооцубо ищет взглядом что-нибудь потяжелее, чтобы, когда Юя вернется, треснуть его этим предметом по лбу. Вечер становится все интереснее. Ситуация доходит до отметки «очень неловко» и, не заметив ее, устремляется дальше, все набирая и набирая обороты. У Мияджи уши наливаются отчаянным красным — за себя и за того парня, видимо.
Ооцубо вытаскивает из горячих пальцев Такао телефон и убирает из зоны доступа.
— Значит, так. — Мияджи нервно теребит молнию на куртке и болтает в воздухе ногой. — Про вас знаем только мы с Юей и Ооцубо. Да, мы иногда перетираем это между собой и ржем — ну извини, вы реально забавные. Нет, мы никому не расскажем. Просто потому что, не смотри на меня так. Ты сам бы не стал никому говорить, если бы узнал, например, что мы с Ооцубо встречаемся, правда ведь?
— Вы с Ооцубо встречаетесь? — почти выкрикивает Юя. Ему хватает предусмотрительности, чтобы закрыть дверь, прежде чем открыть рот, но это все, на что его хватает.
Ооцубо закрывает лицо ладонями и тихо стонет от смеха. Щеки горячие, как включенная лампочка, горло рвет желанием проораться. Нет, ну правда, что за вечер!
— Я фигурально, — немедленно огрызается Мияджи, но поздно, по красным пятнам на его шее всем ясно, что он смущен не меньше. — Ой, бля, как же все сложно. Предлагаю забыть этот разговор и никогда к нему не возвращаться. Ты там все, отмылся? Мы можем идти?
— Нет, я не понял… — Юя всем своим видом показывает, как неудачно обрывать беседу прямо сейчас, он тут совсем запутался, но кого и когда интересовали проблемы младших братьев.
— Я тебе дома объясню. — Мияджи рывком поднимается на ноги, собирается отряхнуть штаны, но вовремя останавливается и трясет покрасневшей рукой. — Заодно поможешь мне колючки из пальца достать. Ты не помнишь, у мамы пинцет в ванной лежит или придется идти клянчить?
Такао провожает их сборы сонным взглядом, часто моргает тяжелыми веками, закрывается одеялом по самый подбородок. Он вымотался, но, видимо, не согласен ставить точку в этом разговоре, и Ооцубо отодвигает телефон еще дальше, на самый край тумбочки. Потому что он не готов продолжать. Это все так нелепо, так неправильно, так не вовремя. Ооцубо нужна помощь, чтобы подготовить приемлемые ответы, потому что Такао — это же… ну, Такао. Он будет копать, пока не вытащит на поверхность все самое стыдное и сокровенное.
— Я тебя не осуждаю, если тебе это важно, — выговаривает Ооцубо, выставив обоих Мияджи за дверь, и по тому, как напрягается Такао, понимает — важно. Очень. — Никто из нас не осуждает. Просто это… странно. Я хочу сказать…
— Скажи ему, что если он завтра припрется в школу, я ему ноги оторву, — звучно суфлирует Мияджи из коридора.
— Мияджи тоже за тебя переживает, — с улыбкой переводит Ооцубо и вздыхает. — А на самом деле, нам важно, чтобы ты смог играть и чтобы играть тебе нравилось. Все остальное — твое личное дело. Выздоравливай.
После больницы говорить не хочется совершенно, поэтому Ооцубо даже рад, когда Мияджи злобно зыркает на открывшего рот Юю. Это все не по-капитански, с теми, кто младше тебя, так поступать неправильно, но Ооцубо всего лишь человек, и он запутался. Сейчас ему хочется только тишины и покоя, в реальности же он идет по оживленной улице в сторону метро. Впереди два десятка остановок с пересадкой, шумные вагоны, потные спины, зажимающие тебя со всех сторон, шум и гвалт такой, что выстрели — и никто не услышит.
— Не спи, Ооцубо. — Мияджи толкает кулаком в плечо, и Ооцубо сбивается с шага. Оказывается, он уже полквартала идет мимо огромной М, возвышающейся над магазинами. Идет быстро, едва не переходя на бег, глядит строго себе под ноги. Растерянность в глазах обоих Мияджи понятна.
Ооцубо вздыхает и виновато улыбается.
— Простите, парни, ужасно хреновый день.
— Кому ты рассказываешь. — Мияджи ухмыляется, вздергивая лицо к небу. — Я сам несколько раз запутался в ногах, ты думаешь, чего у мелкого такое загадочное лицо.
— Я не мелкий! — Юя рассерженно хмурится, сдвигая белесые брови.
В светлых длинных волосах Мияджи путаются блики и отражения вывесок, и все кажется, что Мияджи надоел баскетбол и он плюнул на все, перекрасился во все, какие нашел, цвета разом и махнул в панки. В растаманы. В хиппи. В кого угодно, лишь бы подальше от баскетбола с его проблемами.
Но это только кажется. Мияджи слишком любит баскетбол — хотя попробуй выбей из него это признание — и никогда не уйдет. По крайней мере, пока Ооцубо не наскучит. Он же обещал. Так и останется навсегда светлым, с чистыми отросшими волосами, грубыми повадками и серьезной складкой между бровей. Никакие краски этого мира его не возьмут.
С Юей краскам еще сложнее. Юя постоянно вертит и мотает головой, как пластмассовая собачка на панели у ополоумевшего водителя, ни секунды передышки. Отблески мечутся по его волосам, перемешиваются, мчат от выгоревших кончиков к корням — но попробуй такого догони. Шумные, забитые людьми торговые кварталы приводят Юю в восторг, и он охотно отвечает им взаимностью.
Ооцубо хватает его за руку, когда они спускаются в метро.
— Эй, я не ребенок, не потеряюсь. — Толкаться, впрочем, Юя не спешит: впереди них на эскалаторе замерла женщина с двумя детьми, позади — мужчина с половинкой огромного арбуза в руках. И все это выглядит очень и очень опасно. — Да отпустите меня уже.
Ооцубо вскидывает бровь. Оказывается, Мияджи тоже держит Юю за руку, накрепко переплетя пальцы.
— Помолчи, — шипит он, он сегодня вообще подозрительно много шипит: на себя, на брата, на Мидориму, на Такао, на капитана нельзя, поэтому снова на себя, все время на себя.
Ооцубо понимает, зачем Мияджи так себя ненавидит сегодня — его шипению нет и не может быть другого объяснения. Ему стыдно, невыносимо стыдно за себя. За то, что Такао с самых дальних рядов и под прицелом самых пристальных глаз сумел разобраться в паутине, что Шутоку свила вокруг себя, сделать выводы и отсигналить Мидориме: вон выход, работай. Потом еще и получил за это — озлобленной улыбкой в лицо, высотой и всеми ступенями до самого низа.
А они — они все стояли на площадке, барахтались беспомощно и ничего не могли. Пять взрослых лбов… Ладно, черт с ним, с Мидоримой, зеленый еще, никакого опыта в подобных ситуациях. Черт бы даже с Юей — но они трое! На то они и семпаи, чтобы ломать стены, которые младшие не смогли одолеть.
Ооцубо стыдится себя в этот вечер, как никогда раньше. Отчаянная злоба выедает его изнутри, как червяк выедает яблоко. Снаружи не заметно, но стоит откусить — горечь и сплошные черные дыры. Спокойно, спокойно, Ооцубо, еще не время. Надо добраться до дома, дойти до своей комнаты, закрыться, запереться, закутаться — и можно ненавидеть, сколько душе угодно. Спокойно, Ооцубо, посмотри на Мияджи, ему сейчас так нужна твоя помощь.
Ооцубо склоняется вперед, тянется, почти утыкается носом в плечо Мияджи — и это работает. Уходит вся нервозность, тело под тонкой спортивкой движется свободнее, легче, дыхание ощутимо оседает в волосах.
— Эй, — Юя растерянно оглядывается, — вы чего?
— Замолчи, — без прежней злости отзывается Мияджи. — Не видишь, что ли, нам стыдно.
— Стыдно? А… — И, видимо, что-то происходит вне зоны видимости Ооцубо, какой-то бессловесный разговор или даже целая война, потому что Юя вздыхает. — Дома поговорим, да?
Подземка грохочет, и шумит, и… Ооцубо не знает, что еще сказать о ней. Подземка всегда грохочет и шумит на множество голосов, на множество колес, на множество тонн металла и живого тела. Еще она задыхается сама в себе — бедный, глупый Уроборос, догнавший собственный хвост, — сыплет желтыми искрами на рельсы, дурно пахнет и плохо себя ведет. Она как море, как целый мир внутри другого мира.
Поезд, серая, дышащая людьми рыбина, глотает их вместе с людским потоком на кольце и выплевывает на Уэно, взмокших и помятых до трусов. Ооцубо едва успевает подхватить свой телефон, когда тот, задетый неосторожной рукой, выскальзывает из кармана.
На свежем — с поправкой на «свежесть» городской среды — воздухе становится легче. Когда никто не пихается, не толкается, не дышит в затылок, Ооцубо еще может функционировать как человек. Ненависть ко всему рассеивается, остается только досада на себя — еще больше, чем раньше. Расклеился, подумать только.
— До завтра, — Мияджи протягивает руку. — Ты напиши, что ли, как дойдешь, мы же волнуемся.
— Иди к черту, — улыбается Ооцубо.
Юя вертит головой по сторонам, пытается заглянуть в глаза то одному, то другому. Запоздало протягивает руку, криво ухмыляется — и, видимо, Мияджи сегодня ждет очень непростой разговор. Про тактичность, командную игру и ответственность по отношению к тем, кого они приручили на благо команды.
Ооцубо вдыхает теплый вечерний воздух и бредет домой. Фонари уже зажглись — еще неясные, теплеющие точки над головой — а небо совсем темное, насыщенного черничного цвета с частой проседью облаков. В этом году осень по-особенному теплая, сухая и неласковая: по вечерам нагретый асфальт остывает, и в воздух поднимается горький запах резины и машинного масла. Дороги постепенно пустеют, становятся неподвижными и черными, и на долгие часы до утра вступает в свои владения то прекрасное темное время суток, про которое так здорово писать детективные истории. Почти не видно звезд над головой.
Ооцубо закидывает руки за голову и бредет, считая про себя шаги, чтобы не свалиться от усталости. Мыслей совсем никаких: Ооцубо надоедает думать о том, что произошло сегодня, а больше не о чем. Он так устал. Да вот она, еще одна мысль, бесконечная. Он так устал от этого дня.
Девяносто восемь, девяносто девять, сто, сто один…
Ооцубо очень быстро надоедает ни о чем не думать, поэтому он принимается рассуждать. Например, о том разговоре, который начался кое-как и который никто из них так и не сумел закончить. Ведь когда-нибудь настанет и его время, и Такао придет, весь такой собранный и необыкновенно серьезный, перегородит выход, сомкнет руки на груди и спросит: «Что еще вы знаете? Что вы думаете об этом? Почему вы меня — нас — не ненавидите?»
Ооцубо боится представить, что можно ответить на такое. Только правду, конечно, только в чем она? Когда Мияджи со страшным лицом сообщил, что видел, как Мидорима с Такао, дословно, «ой, бляяяяя, ты бы видел» в раздевалке, Ооцубо не нашел в себе ни удивления, ни злости, ни презрения. Он знал об этом с самого начала, когда не знал еще никто, когда даже Мидорима еще не догадывался — уже тогда знал.
Двести пятьдесят один, двести пятьдесят два…
Понимаешь, продолжает Ооцубо свой внутренний диалог, и воображаемый Такао замирает, будто в ожидании удара. Понимаешь, по вам же видно с первого взгляда. Ты еще ничего, с тобой порой хрен разберешь, балуешься ты или всерьез, но вот Мидорима… Вам придется что-то с этим сделать, если не хотите, чтобы весь зрительный зал был в курсе. Там ведь с самого дальнего балкона заметно, как этот непрошибаемый эгоист — черт, он действительно собирается это подумать! — влюблен в тебя. Это настолько очевидно, что уже кажется нормальным. Как то, что солнце встает на востоке — и заметь, никто не осуждает его за такой выбор.
Хорошая речь, грамотная, бессмысленная. Записать, что ли?
Триста двенадцать, триста тринадцать. Все.
Тай выбегает встречать его, выхватывает сумку, коротко клюет в щеку.
— С возвращением, братик!
Милая, маленькая Тай. Она готовится поступать в Шутоку на будущий год, полноценно так поступать, вслед за братом — до самого баскетбола. Глядя на то, как повязанные белыми резинками хвостики скрываются в ванной, Ооцубо понимает, что Тай будет отличным менеджером. На нее же взглянешь — и страшно разочаровать. Умрешь, а не уступишь.
— Ты сегодня поздно. — Тай возвращает пустую сумку, Ооцубо не сомневается, что к утру его форма уже успеет высохнуть. — Что-то случилось? А, нет-нет, извини, не так. Ты голоден? Будешь суп?
Ооцубо прижимает ее к себе за плечи, целует в лоб, и становится легче. От Тай пахнет горячим мясом, рисом и овощами, стиральным порошком, кондиционером, бумагой, чернилами и еще чем-то таким, чем могут пахнуть только девочки. Настоящие девочки, те, которые в юбках и с косичками — обязательно двумя.
— Прости, я сегодня так устал, — признается Ооцубо. — Я тебе завтра все расскажу. Не обижайся, ладно?
Тай выворачивается из-под руки, смотрит снизу вверх пронизывающе ясно, и глаза у нее такие огромные, чисто мамины. Но только глаза, все остальное — заточенные скулы, узкие губы, прямой нос, резная темная челка — это все от отца осталось. Как и вот это умение смотреть так, что становится спокойно и тепло.
— Иди, — говорит она просто. — Я скажу родителям, что ты рано лег.
Рука безвольно падает, когда Тай отстраняется совсем и уходит заваривать чай. Сил не хватает даже на то, чтобы в ответ погладить ее по плечу. Ооцубо смотрит, как свет от фонаря полукругом обозначает подоконник, как пыль вьется в воздухе, как включается вытяжка по одному движению руки.
До комнаты тринадцать ступеней вверх по лестнице. Триста четырнадцать, триста… блин, он ведь дома уже!
Ооцубо ставит телефон на зарядку, включает и бестолково разглядывает иконку неотвеченного сообщения в углу экрана. Судя по отправителю, Такао все же сумел добраться до смартфона, прежде чем отрубиться. Сообщение пришло сорок минут назад, уже нет смысла торопиться с ответом. Ооцубо нажимает «открыть».
«Какое же это мое личное дело, когда все вокруг в курсе?»
Ооцубо не может понять собственное умиление. Разобраться с раздражением куда как проще, но не сейчас, потом, все потом. Сейчас он думает: «как же меня все доста…» — и засыпает, не раздеваясь.
* * *
Просыпается Ооцубо с чудовищной головной болью — первый показатель того, что черная полоса развернулась во всю прелесть и придется сцепить зубы. Ооцубо пьет крепкий кофе с сахаром, разговаривает с родителями — больше отвечает, впрочем, у него не хватает фантазии на вопросы — подолгу смотрит на свои руки. Тай сама с собой спорит о баскетбольном клубе. Маленькая замечательная Тай. Уходя, Ооцубо обнимает ее за плечи и целует в макушку. У матери на глаза наворачиваются слезы умиления.
На уроках вся информация проходит мимо. Даже ручку Ооцубо берет скорее для виду: пальцы неловкие, они всегда такие после больших игр, учителя понимающе кивают. Ооцубо послушно берет дополнительные задания на дом, чтобы добить все, что не усвоил во время уроков, смеется вместе с одноклассниками, обсуждает вчерашнюю игру.
Классно сыграли, Ооцубо, когда у вас там нормальные игры начинаются? Я приду за вас болеть. Как тот мелкий первогодка, живой? Ну ладно, привет ему передавай.
Оказывается, у них есть фанаты. Если рассказать об этом Мияджи, тот будет громко ржать, утирать слезы и долго приходить в себя. Обязательно нужно рассказать.
На тренировку Ооцубо приходит на полчаса раньше с отчаянным желанием побегать в одиночестве перед разминкой — и замирает в дверях. Странно было бы ожидать, что Поколение Чудес достигло таких высот исключительно благодаря врожденному таланту — отдельное спасибо маме, папе, тренеру, бабушке, которая подарила первый баскетбольный мяч, привет и тебе, генетика, сволочь рандомная. Нет. Ооцубо догадывается, сколько за этими чудесами стоит испорченных нервов, разбитых коленей, истертых кроссовок, тренировок до седьмого — восьмого, десятого, чудеса же все-таки — пота.
Но открывающееся зрелище даже для него с его огромным пониманием — слишком.
Мидорима входит в трехсекундную зону, набрасывает мяч и забивает сверху. Аллей-оп у него выходит очень правильный, без единого лишнего движения, про такие говорят «академический», точно как по учебнику. Не идеальный, нет, за идеальные данки у них в радуге отвечает Аомине Дайки, но точеный. Аллей-оп, ну надо же — не трехочковый и не бросок с базовой точки. Лицо у Мидоримы такое, словно у них с кольцом война на выживание, и кольцо пока ведет с разгромным счетом.
Ооцубо закатывает глаза и вздыхает нарочито громко — Мидорима, я здесь, скоро остальные подойдут, отвлекись и сделай лицо попроще. Мидорима вздрагивает, оборачивается и… Ладно, если кто-то подойдет прямо сейчас, Ооцубо его перехватит и развернет на сто восемьдесят, потому что показывать людям Мидориму с таким выражением просто бесчеловечно.
— Ты сегодня так рано. — Ооцубо стягивает школьную обувь. — Как настроение после вчерашнего?
Мидорима поправляет очки на носу, заворачивает футболку, чтобы утереть пот над верхней губой. Смотрит настороженно, как будто не понимает вопроса или понимает в нескольких смыслах сразу. Его нестерпимо хочется закутать в теплое, дать на руки мурчащего кота — впрочем, если хорошенько подумать, то лучше кролика — заварить горячего чаю и объяснить наконец, что вопрос о самочувствии — это иногда просто вопрос о самочувствии.
— Приемлемо, — уклончиво отвечает Мидорима. — Я решил, что мне не помешает уделять больше внимания работе под кольцом.
— Во-первых, Мидорима, за работу под кольцом отвечаем мы с Кимурой. Если втиснуть еще и тебя — плюс ребята из другой команды, ты следишь? — мы просто поубиваем друг друга.
— Но я тоже могу…
— А во-вторых, — Ооцубо вздыхает и подхватывает с пола пакет со сменкой, — дополнительные нагрузки лучше согласовать с тренером. Чтобы не возникло потом проблем.
— Я не думаю, что из-за этого могут возникнуть проблемы.
— Тебе не хватает нагрузок?
— Хватает, но…
— Как Такао ушиб ногу?
Мидорима недовольно хмурится и сжимает губы в тонкую полоску. С разбегу и прямо на больную мозоль, нехорошо, капитан Ооцубо, с живыми так не поступают. Потому что вот это вот отчаяние в глазах — оно из-за тебя. Хотя кто бы мог подумать, что Мидорима умеет делать такое со своим лицом.
— Такао неосторожен постоянно. Я не обязан за ним следить.
— Но ты был рядом.
— Но я… — Мидорима с жалостью смотрит на мяч в своих ладонях и запускает его в сетку к остальным мячам. Не бросает — резко, со злостью толкает от груди. Если еще немного поковыряться в этой мозоли, Мидорима пойдет убивать. — Мы отрабатывали проход с переводом на уличной площадке. Такао должен уметь обводить высоких игроков, чтобы выходить на более выгодные позиции для паса.
— Это твое мнение.
— Да, мое. Но попробовать предложил Такао.
— Ну конечно, — Ооцубо качает головой и вздыхает — снова, уже в который раз, скоро стыдно станет за эту артхаусную симфонию. — Ладно. Давай прекратим. Ты писал ему сегодня? Как у него дела?
— У меня нет его номера.
Погодите, что?
— Что? Но вы же… в одном классе учитесь, неужели вы не обменялись номерами?
— Мои показатели по успеваемости значительно выше среднего, — начинает Мидорима настолько издалека, что смысл фразы сейчас должен обогнуть земной шар и прилететь Ооцубо в затылок. — Если я дам свой номер всем одноклассникам, у меня могут возникнуть проблемы с личным временем.
Ну конечно. Это же Мидорима, терпеливо напоминает себе Ооцубо, а перед глазами встает высокое злое пламя. Это Мидорима Шинтаро, на него нельзя злиться, почему тебе вообще не все равно? И это настолько неожиданная мысль, что некоторое время Ооцубо стоит в полнейшей растерянности. Меня это волнует, потому что… ну? Хоть что-нибудь?
— Мидорима, начинай разминку, — говорит Ооцубо, когда взгляд Мидоримы из выжидательного становится откровенно раздраженным. — Десять кругов.
— Я уже бегал.
— Прости, здесь ужасная акустика. — Мияджи подходит к Ооцубо со спины, закидывает руку на плечо. — Должно быть, ты не расслышал. Ооцубо сказал: десять кругов.
Мидорима вскидывает голову, сжимает кулаки. Солнце льется в высокие окна и заполняет светом складку между тонких темных бровей. Весь зал в белых солнечных пятнах, и среди них Мидорима выглядит тяжело и неуместно, как будто его забыли раскрасить. И смотрит так, словно его только что обидели, а не отпустили. Как же с ним трудно.
Ооцубо идет в раздевалку, и долго, очень долго они с Мияджи просто стоят, забыв включить свет, и слушают, как скрипит под торопливыми ногами вымытый пол. Мидорима бежит быстро и все же медленней, чем обычно — это заметно, если очень долго изучать Мидориму, прислушиваться ко всему, что он говорит и делает. Ооцубо изучал, прислушивался, ему очевидно: Мидорима уже устал, и если побежит в привычном темпе, выдохнется еще до начала тренировки.
— Что он здесь делает в это время? — Мияджи щелкает выключателем. — Разве он приходит до начала тренировок?
— Почему нет?
— Я понимаю — после. — Мияджи склоняет светлую голову и стаскивает рубашку через верх, не расстегивая. — После тренировки задержаться — это ж святое. Но заранее… я не знаю. Сколько после уроков прошло? Час? Если учитывать, как долго наше чудо переодевается, переобувается и пере… как это назвать… перевязывается — он успел только размяться. А сейчас ему придется разминаться еще раз, потому что вот ему тренер на слово точно не поверит. И какой смысл, я тебя спрашиваю?
— Бесится? — предполагает Ооцубо, расстегивая штаны.
— Бесится?!
— Бесится.
— Бе...
— Мияджи, прекрати.
— Ты думаешь, он умеет? Он, — Мияджи выделяет это слово всей имеющейся мимической мощью и для убедительности делает огромные глаза, — умеет? Хотя наверняка. Если уж они с… Я, кстати, звонил Такао, он мне радостно намычал, что его уже отпустили домой, а послезавтра он появится на тренировке.
— Надо было ему сказать, чтобы до выходных отлежался.
— А я и сказал. — Мияджи, уже переодетый в тренировочную форму, откидывается на шкафчик, подставляя свету белый подбородок. — Слушай, ну это уже не Санта-барбара, это цирк.
— Зоопарк.
— Точно! И мы с тобой — единственные, кто еще способен удержать этих монстров в клетках.
И да, на самом деле, да. Это не шутка, не ирония даже, не детская фантазия из разряда «давай я как будто маньяк, а ты типа вор, и мы, двое крутых ребят, выходим на улицы большого города», нет. Это даже не констатация факта. Это ответ на вопрос, один из тех, какие обязательно задают на больших интервью маленькие корреспонденты: здравствуйте, это (ну, допустим) Дэйли Спорт, скажите, Ооцубо, чем вы занимаетесь в свободное время, кроме баскетбола, конечно? И вот эта фраза про клетки встает сюда идеально: здравствуйте, в свободное время я вяжу, готовлю, когда у сестры нет времени, хожу с друзьями на концерты и работаю в зоопарке. Надзирателем, да. Слежу, чтобы хищные звери не разорвали друг друга и не потоптали всех птиц. Но вязать мне нравится больше.
Спасибо за ответ.
— Спасибо, что так внимательно меня слушаешь.
— А?
— Ну спасибо, очень приятно. — Мияджи отшатывается вперед, и шкафчики гремят у него за спиной глухим неравномерным гулом, как жестяные банки с заводными игрушками внутри. — О чем можно было думать с таким загадочным лицом, не подскажешь?
— О зоопарке, — улыбается Ооцубо. Ему немного страшно выходить на площадку, хотя все столы уже убрали, кровь замыли, и не осталось никаких следов от прошлого вечера. Но это ничего, это пройдет, бывает, что после большого позора даже из дома выходить не хочется, и ведь справляются люди. — Ты про новую девушку рассказывал?
— Поведайте-ка нам, мистер Холмс, путем каких логических сношений вы дошли до этого вывода?
— Элементарно. У тебя сегодня какая-то подвеска на шее. Сними лучше, зацепишься же за что-нибудь.
— Да я обещал не снимать. — Мияджи взрыхляет пальцами волосы, оттягивает голову назад и мечтательно жмурится. — Мы уже полгода встречаемся, а ты ее все «новой» называешь. А она, между прочим, на все наши матчи ходит.
— Мне Аюми больше нравилась.
— Дарю, — Мияджи делает рукой щедрый жест. — А вообще, Ранмару обалденная.
— А ты ей что подарил?
— Не-за-бы-ваемый вечер. Ей понравилось.
— Ты забыл про дату.
— Я забыл про дату.
Они смеются, и Мияджи облизывает губы, и без того натертые и влажные. Он в последнее время постоянно облизывается, глюкометр ему подарить, что ли. А вот Ооцубо пора обзаводиться девушкой, если во время такого разговора он может думать о сахаре в чьей-то крови.
Но становится легче, ощутимо легче, Ооцубо это понимает, Мияджи это понимает, и когда они выходят в зал — все еще за сколько-то минут до того времени, как подтянется основная масса, — Ооцубо не боится поднять взгляд на трибуны.
— Десять. — Мидорима переходит на шаг и длинно выдыхает носом. — Я могу вернуться к броскам?
— Если сумеешь отобрать у меня мяч!
Мияджи уже несется к кольцу, раззадоренный, неразогретый, но Ооцубо может думать только о том, как хочется ему сейчас такой взгляд, как у Мидоримы: решительный, отчаянный, голодный до новостей. Или как у Мияджи — чтобы снаружи было видно, как внутри все горит. И чтобы обязательно на трибунах кто-то болел не за Шутоку, а только за него.
— Он подвернет ногу, — напоминает о себе Мидорима, и Ооцубо приходится вынырнуть из мечты о том, что там, на самых дальних скамейках его кто-то ждет. — Глупо так срываться без разогрева.
— Мияджи, не дури! — кричит Ооцубо в светлый затылок, но куда там, у Мияджи вчера был незабываемый вечер здесь, потом незабываемый вечер с его этой новой, полугодичной. У него сил столько, что землю можно перевернуть.
Поэтому сейчас он, глухой и слепой ко всему миру, обводит невидимых противников и несется вперед, не ступая на пол, а лишь отталкиваясь от него.
* * *
«Я пристрелю эту тварь», — уныло думает Ооцубо, забираясь с головой под подушку.
«Эта тварь» продолжает радостно напевать финальную тему из «Мстителей». Приходится встать и выключить будильник. По пути Ооцубо спотыкается о гантель и чуть не ломает ноги, случайно ступая на гимнастический круг. Пытаясь удержать равновесие, он сметает со стола штаны и ворох тетрадей с домашкой на сегодня. Потом глядит на сотворенный кошмар, падает на пол рядом с белой бумажной кучей и начинает смеяться.
Нет, ну правда, чего можно ожидать от утра, которое началось с желания убивать.
Увидел бы его кто сейчас — не узнал бы. Ооцубо умел оставлять о себе хорошее впечатление, так было проще — заручиться поддержкой, выпросить персональные ключи от зала, попасть в магазин за минуту до закрытия. Люди снисходительно вздыхали, когда видели перед собой честные глаза, идеально выглаженный ворот рубашки, строго слепленную прическу. Ооцубо знает, что не может увязаться с представлениями о порядке.
Они с Мияджи даже в этом прекрасно дополняют друг друга. Вот уж у кого всегда все разложено, пронумеровано, оцифровано и сохранено на неведомых облаках в интернете. Хотя, казалось бы, кто на него такого — расстегнутая верхняя пуговица, растрепанные волосы, мат летит куда выше третьего этажа — мог бы подумать.
Подумав, Ооцубо отключает надрывающийся будильник и фоткается на фоне бардака.
«Утро добрым не бывает».
«У нас игры через месяц, а ты по притонам шляешься. А, это же твоя квартира. Прости, старик, не узнал».
Ооцубо знает, что в эту самую секунду Мияджи методично начищает зубы, пялясь еще сонными глазами в телефон. Ну вот как может быть столько порядка в человеке, который уже полтора месяца не может выучить фамилии всех первогодок?
Ооцубо ухмыляется и поднимается на ноги. Под босой ступней магическим образом оказывается карандаш, и следующую минуту Ооцубо скачет по комнате на одной ноге, напоминая самому себе, что Тай не обязательно знать, что ее брат думает об этом мире.
Утро решает поддержать репутацию, поэтому на уроки Ооцубо еле успевает, чуть не сбив в коридоре Танаку-сенсея. Извиняется, кланяется, строит брови домиком, нагоняет на себя несчастный вид и только чудом избегает взбучки.
Поганое утро перерастает в не самый приятный день. Это становится понятно, когда на трибунах еще пустого зала обнаруживается Такао — сидит себе на третьем ряду, раскидал белые листы по коленям и что-то увлеченно рисует.
Мияджи, увлеченно рассуждающий о каких-то сверхзвуковых пасах, впечатывается Ооцубо в спину.
— Ты чего замер? Привиде… А ты чего приперся?! Тебе врач ясно дал понять: чтобы в ближайшую неделю близко к спортзалу не подходил.
— Мияджи, он не это имел в виду, — шепотом подсказывает Ооцубо.
— Я вот сейчас не понял, на чьей ты стороне.
В кармане звонко пищит телефон.
«Я просто посижу. Тихонько. Можно?»
Такао с надеждой смотрит в глаза. Крайняя степень одиночества, да?
Мияджи заглядывает Ооцубо через плечо, поворачивает экран так, чтобы было удобно читать.
— Да можно, конечно, — хмыкает он. — Я заодно попытаюсь соединить тебя и «посижу тихонько» в своем сознании. «Посижу» — это долгий глагол, ты же в курсе, да? Не «сяду» — а «посижу». Ты в себе уверен?
Такао тяжело вздыхает и возводит глаза к потолку, изо всех сил стараясь не улыбаться — Ооцубо видит, как напрягается тонкая, совсем еще детская шея, как двигается подбородок, мелко подрагивают губы. Вот вы в меня не верите, читается во вздернутом лице, а я такое могу.
До тренировки еще двадцать минут, и Ооцубо бросает сумку в одно из кресел, забирается на трибуны и плюхается на второй ряд, к самым ногам Такао. На двух ближайших креслах разбросаны изрисованные листки — неумелые карандашные линии поверх светлых клеток. Короткие жирные штрихи накладываются друг на друга, и Ооцубо долго вглядывается в странный знакомый силуэт, прежде чем находит разгадку: на рисунках топорно и неряшливо обозначены человеческие руки, принимающие мяч. В разных положениях, с разных ракурсов, иногда совершенно неудобных, но всегда узнаваемых.
Ооцубо сглатывает соленую густую слюну, но горлу это не помогает, и первый слог выходит совсем сиплым:
— Ты… кхм, ты свои пасы зарисовываешь, что ли?
Такао глядит в упор, не мигая, как хищная птица в полете. Ооцубо думает о том, что не ощущал движения с трибун все то время, что разглядывал рисунки. Даже дыхания не было слышно, будто Такао весь притаился, вытянулся в ожидании приговора. Впалые щеки, острая челка и еще острее — напряженный замерший взгляд; запах лекарств, химический и кислый, белые ленты перевязи, выглядывающие из-под рубашки, заметный сквозь носок рельеф медицинского голеностопа.
— Я не знал, что ты умеешь рисовать… В смысле, конечно, ты умеешь рисовать, все умеют, но…
Такао выдыхает, и Ооцубо на телефон приходит сообщение.
«Не утруждай себя, семпай. Я нормально чувствую себя в тишине».
Ооцубо надеется, что на его лице отображается благодарность, потому что поблагодарить вслух за это — «спасибо, что мне не нужно говорить с тобой» — просто выше его сил. Он не знает, что думать обо всей этой ситуации, поэтому не думает ни о чем.
— Можно посмотреть остальные?
Такао настороженно кивает и протягивает блокнот. Некогда бордовая обложка истерта нетерпеливыми пальцами, всюду следы от грифельных разводов, чернил, замазки, гелевых ручек и бог знает чего еще. Ооцубо хочет думать, что вот эти потеки — это кетчуп или паприка, но доказательств у него, конечно, никаких.
Ооцубо раскрывает обложку и проваливается в маленький мир распасовщика. Всюду руки и мячи, мячи и руки. Такао фиксирует игру именно так: невнятные штрихи и полосы, из которых складываются измученные тренировками ладони, оранжевая в черную полосу резина, отогнутые большой скоростью пальцы, расставленные пальцы, собранные пальцы — всюду пальцы, пальцы, пальцы, одни кривее других. Иногда на пальцах появляются небрежные поперечные полосы. Сначала таких пальцев совсем немного — раз в пять набросков, а то и реже. Потом чаще, на каждом листе, на каждой странице, потом в полосы оборачивается каждая рука — и тогда Ооцубо понимает, что это перемотанные пластырем пальцы Мидоримы. Их так много. Такао словно бы живет среди них. И в его блокноте — в его игре, в его жизни, чего мелочиться — не существует ничего более важного, чем разлинованные пальцы, принимающие мяч.
Ооцубо вскидывает лицо, ощущая, как горячо печет щеки. Он влез совсем глубоко, чужая территория, терра прохибита, а вокруг сплошное «вход запрещен», «вход строго-настрого запрещен». Это еще — уже? — не секс, но катастрофически близко к нему. Будь Такао с его страстью к рисованию не баскетболистом, а биологом, Ооцубо наверняка сгорел бы от стыда.
Почему Такао его не остановил? Чего он хотел добиться своим невменяемым откровением? Поддержки, спокойствия, помощи?
— Зачем? — выдавливает Ооцубо. Стыд, горячий, как солнце, катается внутри черепной коробки. Вместо левого полушария, отвечающего за разумное и вечное, у Ооцубо теперь сплошная пережженная пустыня.
Такао беспомощно хмурится. Губы остаются неподвижными, глаза — безучастными, и все вместе это смотрится дико.
— Я могу помочь?
Такао втыкается взглядом Ооцубо прямо промеж бровей и молчит. Мияджи, умница какая, кружит по периметру зала, открывая окна и позволяя капитану решать проблемы в одиночестве, без спешки.
Он потом, конечно, переспросит, но у Ооцубо появится возможность выбора — рассказать или придержать при себе. А это очень ценный подарок.
— Ты что-то придумываешь сейчас? — деревянным до крайности голосом спрашивает Ооцубо. Взгляд Такао стекает с его лба — ощутимо, будто мокрой кистью провели — проходит вдоль носа, по рту, подбородку, шее и застывает на пальцах. Ооцубо еще крепче вцепляется в один из рисунков. — Остальные я узнал, но вот то, что ты изображаешь последние страниц… эм, пять — это ведь одно и то же, да?
Такао коротко кивает. Смену темы он принимает с недовольством и облегчением одновременно.
— Вот это изображение. И вот здесь. Это ведь не момент паса или приема — это момент броска. Так Мидорима бросает свои трехочковые. Тебе-то эта позиция зачем?
Такао тычет пальцем в мяч, потом — в сложенные для броска руки, словно хочет уложить его в ладони.
— Бросок, — кивок. — Это я понял. Ты тут при чем? Мидорима отлично бросает и без твоего непосредственного участия.
Нахмурившись, Такао лезет за телефоном.
«А если он не сможет бросить без меня?»
— Такао, я тебя не понимаю. — Ооцубо вцепляется в челку, незаметно утирая выступивший на лбу пот. — Не обижайся, ты у нас тут, конечно, значительная фигура, но как ты поможешь ему бросить? Твоя задача — отдать пас, все остальное уже чужая проблема.
Такао резко мотает головой. Нет? Что нет?
«Моя задача — подставить его под бросок, пока мяч еще у него в руках».
— Ну и чем это отличается от того, что я сказал?
Это похоже на гребаную викторину, в которой правильного ответа нет, а зрители уже заинтересовались и ждут развязки. К тому же ведущий начинает уставать: Такао, прикрыв глаза, шевелит пальцами. Разминает? Нет, он же только что ими вполне бойко настучал сообщение. Затекли? Да нет же.
Ооцубо снова цепляется взглядом за видную под рубашкой тугую повязку и наконец прозревает — плечо. Такао устал шевелить этой рукой, она же наверняка болит и ноет. Два дня всего прошло после того душераздирающего полета.
— Так, ладно. — Ооцубо берет на себя ответственность за оборванный разговор. — Потом с этим разберемся, тебе все равно такое пока нельзя.
Такао хватает его за запястье торопливо, будто испуганно. Правая рука, отмечает Ооцубо машинально. Бинт на плече. Такао свирепо выдыхает носом, старательно удерживая себя в руках. Если сейчас начать корчить рожи, швы на языке могут разойтись, и он прекрасно это понимает. Контролирует себя. Впервые Ооцубо настолько четко видит, что Такао по праву занимает свое место в основном составе — маленький трудяга, нагруженный вдобавок такой грамотной расстановкой приоритетов и отличным самоконтролем.
Время, вспоминает Ооцубо. Сейчас придут остальные. Тренер. Мидорима. Что они подумают? Что он подумает? Почему меня это волнует?
Такао левой рукой тычет в мяч, потом в кончики пальцев — и резкое движение к краю листка.
— Бросок? — торопливый кивок.
Проводит от мяча к пальцам плавную линию, мягко, словно толкает нарисованный круг в руки.
— Пас? — кивок. Резкое движение. — И бросок? Пас и сразу бросок? Пас и сразу бросок, значит. Подожди, что?! Ты хочешь подать ему мяч уже в момент броска?
Такао вопросительно выгибает бровь и клонит голову вбок. Ну что? Ну как? Здорово я придумал?
— Нет, Такао, не здорово. — До Ооцубо доходит, что вот этот странный царапающий звук — его голос. Он прочищает горло, от волнения сбивая дыхание. — Это не пас, а какая-то порнография. Так, стоп, не думай об этом. Подумай о том, что я сейчас скажу, и постарайся вникнуть: чтобы этот... только ради тебя я назову это приемом — так вот, чтобы он прошел, не ты должен подстроиться под Мидориму. Мидорима должен подстроиться под тебя. Полностью поверить, что в самый последний момент мяч ляжет ему в ладонь — идеально ляжет, понимаешь? Иначе он будет выглядеть глупо, а выглядеть глупо наш Мидорима не привык. То есть его бросок будет зависеть не от него, а от тебя, а он не пойдет на такое, просто не пойдет.
Такао приоткрывает рот, забывая обо всех мерах предосторожности. Нет, он ничего не говорит, просто дышит тяжело и часто, совсем не моргает. Ооцубо так его жаль, и это худшее из всего, что можно испытывать к живому человеку. К мертвым — пожалуйста, люди умирают, чтобы потом жалели о них и вместо них, но, жалея живого, ты боишься причинить боль, ты боишься сделать не то и сделать то боишься тоже. Ты боишься любых перемен, бездействуешь и ненавидишь себя за это бездействие.
Сложно понять, что между этими двумя произошло — и все еще происходит, что за прошедшее время? — но Такао все чаще падает и бьется, а Мидорима… Мидоримой можно стены ломать, такой он крепкий и несгибаемый. Не откликается, не отзывается, не реагирует. Растормошить просто нереально.
Наверное, именно поэтому Ооцубо не оставляет Такао даже возможности надеяться на что-то еще. За благородство нынче не принято даже благодарить, но оставаться в стороне у Ооцубо больше не получается. Насмотрелся, хватит. Больше не смешно.
— Мидорима, ну наконец-то, — слышится за спиной бодрый голос Мияджи. — Тренер просил тебя зайти. Прямо сейчас.
— Понял.
Ооцубо не успевает отвернуться. Со смесью восторга и ужаса он наблюдает, как Такао бросает короткий взгляд в сторону двери, и его зрачки, дрогнув, раскрываются, как объективы фотоаппарата. Глаза делятся пополам: чуть розоватый белок и огромные черные дыры посредине. Ооцубо никогда не видел, чтобы люди так смотрели на кого-то.
— Такао. — Такао вздрагивает. — Иди домой.
Он уже успел вымотаться за эти неполные две трети суток. Усталость различима в каждом его жесте, в каждом движении губ, которые не выпускают ни звука, в каждом взмахе век, в каждом раскрытии легких. Сплошное усилие над собой.
Я здесь, потому что лучше всех умею справляться с такими людьми, напоминает себе Ооцубо. В сложные времена беру себя — их — в руки и отправляю в верном направлении. Два года не было осечек. Черт, черт, черт, да почему же мне не все равно?
— Такао?
Когда Ооцубо оборачивается, у Мидоримы удивленно приподняты брови, но не более того. Губы застыли, сохранив выражение, среднее между злостью и брезгливостью.
Красноречивая пауза встает поперек горла всем присутствующим. Но у Мияджи мяч как повод отвлечься, у Мидоримы странный вид, у Ооцубо с грохотом шатаются стальные нервы, а у Такао никаких вариантов. И одно на всех желание оказаться как можно дальше от этого места.
— Почему ты здесь? — первым раскрывает рот Мидорима; со своим лицом он справляется на раз. — Разве тебе не прописали покой в течение ближайшей недели? Такими темпами ты можешь получить осложнение и не успеешь восстановиться к Межшкольным.
— Мидорима. — Ооцубо поднимает руку, призывая к тактичности, но Мидорима и тактичность никогда не ночевали в одной вселенной. Просто удивительно, как это они встали в одно предложение и не подрались.
— Было бы неразумно терять такого разыгрывающего только потому, что ты не мог соблюдать все меры предосторожности. Это крайне нерационально. Отправляйся отдыхать.
Выйдя из ступора, Такао отворачивается, быстро собирает разбросанные листки, заталкивает в сумку и молча вылетает из зала. Мидорима переводит недоуменный взгляд со спины Такао на показательно безразличного Мияджи, но выбирает Ооцубо. Ооцубо давит в себе желание потереть виски.
— Мидорима. Иди, не заставляй тренера ждать.
Напряженная спина становится такой прямой, что по ней можно нивелировать вертикали. Мидорима некоторое время молчит, сжимая губы, превращая маленькую и уютную красноречивую паузу в продолжительное тревожное молчание. Вот умеет же, засранец, улучшить все самое совершенное. Или ухудшить самый мрак — как в этом случае.
Уходя, Мидорима замирает у двери — крохотная заминка, будто он споткнулся или вовсе забыл, куда шел. Ооцубо старательно списывает ее в разряд оптических обманов и заставляет себя думать о тренировке.
* * *
Такао приходит на каждую тренировку. Не играет, не разминается, не бегает — садится в средних рядах трибун и разглядывает всех и каждого. Ооцубо изредка ощущает на себе его взгляд — короткое щекотное прикосновение к рукам, к лицу, к шее, — но он знает, кому достается сполна.
В каждом движении Мидорима выдает такую неожиданную злость, что неловко смотреть. Он взбудоражен, озадачен, выбит из колеи. Его броски все еще безупречны, мяч с яростным хлопком влетает в кольцо, но Ооцубо видит: это больше не сосредоточенность. Это механика, бездумная и выпестованная, вместо прежнего отточенного мастерства.
Ооцубо ждет момента, когда Мидорима промажет, как ждут точки отсчета, после которой что-нибудь изменится. Она все ближе, приближается неумолимо, как восход. После очередного броска мяч облизывает дужку кольца, замирает в самой высокой точке и проваливается медленно, нехотя. Мидорима нервно поправляет очки и возвращается в защиту.
Следующий мяч долго кружит по ободку и опускается в сетку так долго, словно делает Мидориме одолжение. Дальше — больше: деревянно шумит щит, мяч бьется об угол красного квадрата и подлетает вверх. Ооцубо, конечно, и подбирает, и страхует, и даже хлопает Мидориму по плечу в знак поддержки, но это все не то.
— Мидорима, — раздосадовано говорит тренер, когда они делают перерыв, — да что сегодня с тобой такое?
Мидорима оскорбленно поджимает губы и отворачивается, когда понимает, что все смотрят только на него.
«Что же с вами произошло?» — с чудовищным любопытством думает Ооцубо. Так ведь не бывает, чтобы кто-то вроде Мидоримы сначала подпустил к себе, а потом прогнал и даже дверь не придержал на выходе. Что-то сломалось, а мы все пропустили. Сломалось — и ломается дальше, с шумом, с треском, с дрожью в пальцах, от которой мячи не попадают в кольца, с падениями, иногда такими, что даже смотреть страшно, со взглядами настолько недвусмысленными, что ну твою мать, Такао, отвернись уже, ну сил же нет никаких.
Такао будто слышит — удивленно вскидывает брови, отворачивается и принимается что-то черкать в этом своем блокноте. Что-то. Нет уж, давай по-честному и до конца, ты же прекрасно знаешь, что он там себе выдумывает.
— Почему он приходит? — тихо спрашивает Мидорима и встает так прямо, что становится понятно: надо отвечать. — Ему надо отсидеться дома, рекомендации врача не должны нарушаться.
— Сходи и поговори с ним, — предлагает Ооцубо.
У Мидоримы белеют скулы. Он поспешно прикладывается к горлышку бутылки и прикрывает глаза. Ооцубо чуть не захлебывается водой, наскоро закручивает крышку и долго кашляет, пытаясь прийти в себя. Внутри него воет довольное дикое чудовище.
В прошлом году, раз за разом просматривая матчи с участием средней Тейко, Ооцубо думал: вот ведь монстры. Все пятеро, как один — монстры в самом оскорбительном значении слова. Ни радости на румяных, почти еще детских лицах, ни удивления, ни восторга от игры, ни удовольствия от победы. Если таким выстрелить в ногу, они просто отупело моргнут и завалят тебя исками. От Акаши веяло ощущением, что этот еще и пулю в полете перехватит.
Тогда казалось, что никто и ничто не может выбить их из колеи, из уютного, полного совершенства мира, в который они забрались. Сейчас Ооцубо смотрит, как Мидорима давится водой, бледнеет, краснеет, идет пятнами, идет на выход, шлет к черту и желает смерти, передергивает плечами, хмурится, отводит взгляд, изображает — да нет, не изображает, выдает в натуральную величину — злость и отчаяние. И все это сотворил с ним один человек. Один. Целая толпа баскетбольного народа за три года не смогла, а Такао — пожалуйста. Рассек напополам, перевернул все внутри, перемешал внутренности, путая сердце с легкими. Перешил под себя. Давай, Шин-чан, теперь так пожить попробуй.
Ооцубо ловит себя на мысли, что уже долго смотрит на кашляющего Мидориму, и переводит взгляд на трибуны. Такао увлеченно и неловко черкает в своем блокноте. Кругом одни психи.
— Ооцубо, ты чего встал? — Мияджи пихает локтем в бок с такой силой, что все мысли сразу встают на места. Улыбка у него — дурнее некуда. — Я заметил, куда ты смотришь. Что, наша принцесса всех мужиков сманила?
— Мияджи, завались.
— Нифига себе — завались! Будете за этим чудом всей командой бегать, а три прокола в день я отсчитывать буду? А ананасы я где сам найду? Это же никаких денег не хватит.
— Я тебя сейчас тресну.
— Сумку будете по очереди носить… кха! Ладно, резонно, ты меня предупреждал. Но непедагогично до ужаса.
Ооцубо хватает Мияджи в захват и трет костяшками по волосам, пока тот не начинает тихо и цветисто материться. Тренер смотрит на них со странной полуулыбкой и обкусывает колпачок ручки. Он понимает, что перерывы для того и созданы, чтобы сбрасывать напряжение любого характера, Мидорима, ты услышал, эй?! Отставить эту неприлично прямую спину!
Когда потасовка исчерпывает себя, и они расходятся по кольцам — номерки разного цвета обязывают — у Мияджи на голове застывает такой кошмар, что любо-дорого смотреть. Ооцубо ухмыляется и прижимает горящие пальцы к металлической стойке баскетбольного щита.
Раздается свисток. Мидорима получает пас и промахивается первым же броском. Застывает, в изумлении глядя на собственные руки, растворяется в молчаливом изумлении, гаснет. Никакой не монстр — испуганный, растерянный пацан, у которого в жизни что-то пошло не так. Доброго пожаловать в обычный мир, Мидорима. Мы, простые смертные, так и живем, привыкай.
Ооцубо жестом командует продолжать. Юя вводит мяч в игру, растерянно смотрит на Ооцубо, на Мидориму, потом снова на Ооцубо и пасует. На то, чтобы пробиться под кольцо, обойти Кимуру и забить, у Ооцубо уходит минимум сил — все четко, как по инструкции. Ооцубо чувствует, что доволен своей игрой, но не игрой в целом.
Мидорима, чертов Мидорима, смотрит мимо всех них отсутствующим взглядом. Руки вытягиваются, пальцы сгибаются: мне. Дай мне пас, я тоже в игре. Обойдешься, думает Ооцубо и разыгрывает мяч с Фуокой из запасников. От тебя же паса не допросишься, подберешь мяч, ломанешься в атаку, облажаешься — и что потом? Три промаха подряд — это уже статистика, Мидорима.
Следующие два розыгрыша проходят без участия Мидоримы. Тот бестолковой тенью мечется от кольца к кольцу, забывается, дергается, чуть не нарушает правило трехочковой зоны. На третий раз перехватывает мяч у своего же и забивает с середины поля.
— Какого черта ты творишь?! — Юя кидается к нему, сжимая до белизны кулаки, но Ооцубо успевает перехватить его под локоть.
— Хватит.
— Да твою мать, за кого он нас держит? За котят беспомощных?
— Юя, все. Прекрати.
— Да он же сам… — Юя стихает резко, будто кто-то треснул его по затылку. Его губы дрожат, когда он выдавливает бесцветное: — Я погорячился. Извини, Мидорима.
Тишина в зале повисает необыкновенная. Жужжание лампочек под металлическими сетками слышится отчетливо, до каждого отдельного звука, словно между ними и Ооцубо нет этой девятиметровой высоты.
Ооцубо делает вид, что поправляет подвернувшийся на плечах номерок, оборачивается и — ну, все правильно, сидит, смотрит этими своими желтыми глазищами. Белый, как свеже оштукатуренная стена. Блокнот медленно выскальзывает из рук, но Такао не обращает на него внимания. Или уже не может удержать: рука за день, наверное, жутко устала и ноет. Так бывает — когда держишь, держишь кого-то, вцепляешься ногтями, зубами, пальцами, локтями, коленями, а потом что-то ломается, и удержать становится нечем.
Ооцубо отворачивается и машет Юе:
— Все в порядке, играем.
И только подобравшись поближе, хлопает по плечу и усмехается.
— Молодец, взрослеешь.
— Ну так, — щерится Юя в ответ. — Пора мне уже. Я ж у тебя нынче команду отбивать собираюсь.
— Какие же вы наглые все в этом году, — успевает пожаловаться Ооцубо, прежде чем мяч прилетает ему в руки.
Игра неуловимо меняется, совсем чуть-чуть, ровно настолько, чтобы Юя перестал от злости передавать ультразвуковые пасы, а Мидорима успокоился и начал забивать без промашек. Ооцубо чует причину затылком, плечами, выпирающими изгибами позвоночника — всем, чего касается прямой раскаленный взгляд.
Такао ведет матч осторожно, вдумчиво, словно переставляет фигуры на шахматной доске. Иногда Ооцубо мимоходом выцепляет его глаза и в ту же секунду понимает: вправо! Обойти, переждать с пасом, забить с трех шагов. Уже много отыгранных очков спустя его догоняет мысль, что остальные делают тоже самое. С молчаливой, ненарочной подсказки Юи они все ищут помощи у Такао. Смешно, если вдуматься — так привыкнуть к человеку за каких-то пару месяцев.
Такао играет ими так, как привык играть сам: быстро, на скорости, на грани силы и жестокости. Мидорима все чаще получает мяч, бьет без промаха — Мияджи незаметно возводит глаза к потолку — ну наконец-то — выравнивает дыхание и успокаивается, успокаивается, успокаивается.
— Мидорима, засранец, тебе не показалось, что сейчас можно было сыграть в пас?!
— Не показалось. Я забил три очка в то время, как вы смогли бы разыграть только два.
— А можно, я вместо брата запущу в него ананасом? Ну пожалуйста?
Такао, как же без тебя тяжело. Возвращайся быстрее, не видишь, как тебя все ждут.
После тренировки Ооцубо стягивает футболку через голову и утирает мокрое лицо. Такао собирает сумку, изредка поглядывая на занятого бросками Мидоримой. На секунду их с Ооцубо взгляды скрещиваются. Глаза у Такао сияющие, желтые-прежелтые, невероятные. Аж дух захватывает от того, как они сияют.
До Ооцубо в тот же миг доходит: Такао понимает, все прекрасно понимает. Вот куда от него, такого вездесущего, денешься?
— Заметил, да? — спрашивает Мияджи уже в раздевалке.
Ооцубо от неожиданности путается в рукавах; легкая хлопковая ткань липнет к мокрой коже, быстро промокает и становится прозрачной и мутной, как пыльный целлофан.
— О чем ты?
— Ты же заметил, что Такао смотрел? — уточняет Мияджи. — Даже не «что» — как смотрел. Я за другую команду играл, мне и то казалось, что меня двигают.
— Отслеживает, — пожимает плечами Ооцубо. — Я не знал, что он так умеет.
— Это он со злости, я тебе говорю. Только я так до конца и не понял…
— Он охватывает взглядом всю площадку. — Ооцубо растирает плечи под рубашкой, кожа в тех местах, которых чаще касался чужой взгляд, словно горит. — И всех игроков, соответственно. Смотрит, как каждый двигается, и прописывает ему соответствующий алгоритм действий. Когда ты обращаешь на него внимание, он показывает тебе, как нужно двигаться в соответствии с перемещениями других игроков. И ты по привычке доверяешь ему свою игру и ведешься.
— Охренеть, — выдавливает Юя и гулко сглатывает. — Он же раньше так не умел. Ну, до…
— До встречи с Ханамией, — убежденно кивает Мияджи. — Не умел. Но научился. Изучил наши способности и играет ими, как картами. Ооцубо, не хочешь с ним поговорить?
— На предмет?
— На предмет того, что я сам буду решать, как и где играть. И не надо мне подсказывать. Он же половину мячей Мидориме отдает!
— Он и раньше так делал, никто не возмущался.
— Старик, — Мияджи щурится и враз становится похож на ощерившуюся волчицу, — ты же понял, о чем я.
— Я понял, — признается Ооцубо. — Стратегия Ханамии в действии. Мне тоже не понравилось. Я поговорю с Такао, если он попытается еще раз такое провернуть. Вы идете?
— Да, сейчас, только к тренеру сбегаем. — Юя суетливо забрасывает сумку на плечо и морщится, когда она сползает к локтю. — Опять какие-то бумажки про успеваемость. Подождешь нас?
— Да. — Ооцубо привычным взглядом оглядывает пустую раздевалку — они втроем снова задержались. Убежал к своей девчонке Кимура, даже Мидорима ушел пару минут назад. — Как раз собирался везде свет проверить. Я буду в вестибюле.
— Мы быстро, — кивает Юя, подхватывает со скамейки мокрую насквозь футболку, на ходу запихивает ее в сумку и скрывается за дверью: — Не скучай!
В вестибюле пусто и сыро, отчаянно пахнет проточной водой и средством для мытья окон. Старые потолочные лампы перемигиваются в экономном режиме — давно пора бы сменить, да вот руки никак ни у кого не дойдут. Каждый думает: а почему я? Чем я хуже остальных, чтобы озаботиться какими-то лампами?
Ооцубо проводит в старшей Шутоку уже третий год, и все три года лампы мигают ему напоследок, провожая домой. Он знает всю азбуку их общения: центральные горят ровно, крайняя справа гаснет раз в двенадцать секунд и загорается коротенький, неисчислимый миг спустя. Длинная лампа над дверью горит даже не белым — тусклым бежевым цветом и моргает часто, будто больная тиком.
В ее нервном свете худая, чуть ссутулившаяся фигура выглядит особенно одиноко. Ооцубо несколько секунд неверяще изучает выпирающие под желтым свитером позвонки, частые и очевидные, как хребет морского чудовища. Мысль бешено колотится в голове: какого черта он делал здесь все это время? Почему не ушел?
Ооцубо стоит, как дурак, с открытым ртом, решая, но не решаясь задать вопрос.
— Такао!
Ооцубо глупо смотрит перед собой, прежде чем понимает, что эти звуки произнес не он. Мидорима догоняет замершего у дверей Такао, поправляет сумку на плече, облизывает губы. Это выглядит так нелепо — Такао и Мидорима в дверном проеме. Растерянные лица. Беспомощные позы. Сосредоточенные взгляды мимо друг друга, лишь бы не смотреть в глаза. Ооцубо отступает поглубже в тень.
— Ты зачем приходишь? — Мидорима хочет казаться строгим, но правая щека у него мелко дергается. — Ты… тебе стоит оставаться дома. У тебя же жар. Я тут почитал…
Такао вздыхает и перетаптывается на месте.
— Не перебивай! Так вот, я почитал, что травма плеча и особенно — стопы, это тебе не шутки, они могут привести к серьезным последствиям. По статистике более сорока процентов серьезных травм было получено из-за того, что спортсмены когда-то не досмотрели за их менее серьезными проявлениями.
Информация доходит до Ооцубо обрывочно: что-то про травмы, ноги-руки, статистику, куда же Мидорима и без статистики? Такао, ну погляди уже на него, ну как ты можешь его такого отпустить? Он же теряет последнюю связь с нормальным миром, когда ты смотришь на кого-то, кроме него.
— Такао! Ты еще здесь?
Ооцубо видит, как хочется Мидориме отпрыгнуть от Такао, но он напрягается и привинчивает себя к месту. Огромные, титанические усилия ради того, чтобы показать, как все происходящее ему безразлично. Мы просто разговариваем, что тут такого? Все люди вынуждены коммуницировать друг с другом. Нет, мы не против того, чтобы нас прервали, мы же не обсуждали ничего важного.
Просто ты решил в свойственной только мне манере проявить заботу, да, Мидорима? И, конечно же, слажал.
— Хорошо, что ты еще не ушел,. — Юя бегом добирается до замершего, ужасно бледного Такао и сует ему телефон в ладонь. — Вот. Ты забыл. Раз уж выкладываешь вместе со всеми на стол, не забывай потом забирать. Почему я должен за тобой приглядывать, а?
Такао смотрит на телефон в своей руке и растерянно вздрагивает. Во взгляде появляется осмысленность, и он немедленно находит Ооцубо в его полутемном уголке позора.
— Ифвините, — неловко шепелявит Такао, глядя прямо ему в глаза. Потом резко разворачивается на месте и поспешно вываливается на улицу.
Мидорима оглядывается на Ооцубо и удивленно заламывает бровь. Кивает, прощаясь, и выходит следом, торопливо, но без особой спешки. Ясно, что не будет догонять.
— Я что-то прервал, да? — беспомощно спрашивает Юя.
— Я бы тебе сказал, что я думаю по поводу твоего чувства момента. — Мияджи выходит из-за стены, за которой начинается лестница на второй этаж. — Но не хочу повторяться. Черт, да я повторяюсь уже в том, что не хочу повторяться.
Юя неловко покачивается на пятках, хмурится и выпаливает резко, словно боится передумать:
— Вы только ничего обо мне не подумайте, ладно? Я не хотел, оно случайно открылось. В общем, так получилось, окей? Короче, — он тяжело переводит дух. — У вас есть планы на следующий вторник?
* * *
Планов у Ооцубо нет. Есть какие-то наброски на будущее, он ведь, в конце концов, взрослый человек и учится правильно структурировать свою жизнь. Но все это действительно сложно назвать серьезным и обстоятельным словом «план», поэтому он соглашается сразу.
Мияджи кивает минуту спустя. На его лице сложная смесь задумчивости и нетерпения.
— Ты просил напомнить, что эта твоя на неделю укатила к родственникам в провинцию, — как бы между прочим сказал тогда Юя, усмехаясь. — Напоминаю, если что.
Прежде чем засадить брату кулаком под дых, Мияджи сообщает, что во вторник он свободен, как горный ветер. «Как горный козел» — обиженно добавляет Юя, приседая на месте, чем провоцирует поток ответных «а ты — как…» и пинок под зад. Ооцубо возводит глаза кверху и успевает выйти, прежде чем шумная возня перерастает в полноценную потасовку.
И так как планов на тот самый вторник ни у кого не обнаруживается, в пять вечера они втроем оказываются в смутно знакомом дворе. Ооцубо припоминает, что где-то поблизости живет Мидорима, соотносит эту информацию и забытый в спортзале телефон и отказывается от глупого вопроса. Зато Мияджи весь дергается от нетерпения.
— Ну, и чего мы сюда приперлись? — ворчит он, оглядываясь. — В единственный свободный от тренировок вечер, между прочим.
— Потому что твоя Ранмару свалила из города, баскетбола сегодня не предвидится, а больше у тебя в жизни развлечений нет? — предполагает Юя. — Ну, как вариант.
— Юя, — так ласково зовет Мияджи, что у Ооцубо дергает в затылке. — Я знаю, где ты спишь, когда ложишься, и про то, что замок в твоей спальне уже неделю как сломан, тоже знаю. Не страшно?
Юя сглатывает, и Ооцубо считает лучшим вариантом оборвать их прямо сейчас, пока не вспыхнуло и не рвануло. Он втискивается между братьями и кладет ладонь на плечо Мияджи — тот коротко хмурится и отворачивается.
Листва сухо шуршит над их головами и, напитанная солнцем, бросает причудливые резные тени на дорогу, на блестящий козырек подъезда, на светлое рассерженное лицо Мияджи. Сейчас он выглядит так, словно их короткая перепалка с Юей нанесла непоправимый урон его самолюбию, и воспоминание об этом он пронесет через всю жизнь, но Ооцубо знает, что люди склонны переоценивать силу мгновенных эмоций.
Поэтому он даже не удивляется, когда всего минуту спустя Мияджи уже самозабвенно корчит рожу, пытаясь изобразить, насколько страшную девчонку Юя позавчера повел в кино. Его выразительная мимика выдает что-то среднее между Голлумом и шимпанзе, больным диареей. Ооцубо пытается представить, где Юя мог подцепить эту девочку и на что нужно было спорить, чтобы согласиться на такое, и прочно увязает в этих мыслях.
— Ооцубо, блин, ты даже не слушаешь. — Мияджи отточенным движением смахивает челку со лба. — Я для кого тут стараюсь?
— Ты не помнишь, у Такао есть сестра? — намеренно перескакивает на другую тему Ооцубо. Сейчас безопаснее получить тираду о собственном безразличии, чем ждать, когда взорвется и без того красный Юя.
Мияджи хмурится, по глазам видно, что история о девушке Юи ему куда интереснее, чем теоретическая сестра Такао. Но Ооцубо чуть повышает голос, берет тон ниже обычного — и с ним не спорят. В дело вступает капитан Ооцубо, Мальчик, Который Всегда Прав. По статусу положено.
— Была, вроде, — мямлит Юя и пытается спрятать под ладонями красные уши. Жест «у меня зачесался затылок» выходит неловким донельзя. — А почему ты спрашиваешь?
Ооцубо кивает подбородком в сторону четвертого от них подъезда. Там в бурной серой тени образуется плешь, и в кругу света стоит девочка, маленькая, черноволосая и светлокожая. Руки в боки, правая нога вытянута вбок, носок нервно отбивает дробь о сухой пыльный асфальт. Ручки-прутики, ленточка бантом повязана на шее. И глаза. Невозможные, нездешние глаза, так похожие на…
Такао вылетает из подъезда, громко хлопнув звучной металлической дверью. В растянутом свитере почему-то без одного рукава и носках разных оттенков зеленого, он имеет вид человека, уверенного, что в большом городе всем глубоко плевать, как ты выглядишь. Чем безумнее, тем лучше: проще списать на плохое настроение или отсутствие вкуса.
— Иди наверх! — вскрикивает Такао и приглаживает ладонью бардак на голове. Бардак, стоит сказать, нисколько от этого не теряет. — Фпафибо, фто покараулила, дальфе я фам фправлюфь.
— Фырфырфыр, ничего не понимаю, — девочка беспечно встряхивает короткими волосами и потягивается, вытянув руки по сторонам. — Ты бы оделся нормально. Никуда эта дверь от тебя не убежит.
Дверь? Ооцубо обшаривает взглядом пространство и недоуменно кривит рот. И правда — дверь. Большая, металлическая, тяжелая даже на вид, и тень под ней лежит такая черная, что, кажется, можно ноги запачкать. Как рядом с маленькой, почти прозрачной в белом свете девчонкой можно проморгать такое чудовище, остается для Ооцубо загадкой без ответа.
Такао показательно долго набирает воздух в грудь и глядит при этом возмущенно и подозрительно.
— Поднимайся, — очень четко и очень медленно проговаривает он. — Я сам подниму.
— Надорвешься же.
— Не надо… О! Фдраффтвуйте!
За всей этой бытовой несуразицей Ооцубо совсем забывает, насколько удивительный Такао на самом деле. Заприметить трех человек у другого конца дома, пока стоишь к ним спиной, да еще и отношения выясняешь — раз плюнуть. Выглядеть по-человечески в самый разгар светлого промежутка между днем и вечером — этому за шестнадцать лет он не научился. Странные какие-то приоритеты.
Девочка выглянула из-за плеча Такао и долго разглядывала всех троих, пока они подходили поздороваться.
— А ничего такая у него сестра, да? — сказал Юя, не понижая голоса, словно совсем не боялся, что его услышат. Ооцубо почему-то стало неловко за него.
— Уж точно получше того чудовища, с которым ты в кино ходил, — кивнул Мияджи.
— Да ты заколебал!
Ооцубо останавливается в нескольких шагах от Такао и приветственно протягивает руку. Пальцы у Такао сухие и очень теплые, он с излишним усилием отвечает на рукопожатие: пытается показать, что у него все хорошо.
А Ооцубо знает, что все у него… не очень. Травмы, конечно, бестолковые и несерьезные и на крепком юношеском теле заживают враз. Но вот последствия держат Такао куда дольше, чем можно было бы ожидать от пустяков — так примерзает к деснам вяжущее послевкусие молодой октябрьской хурмы, и никаким чаем его не прогонишь.
Такао еще слабый. После двухнедельной болезни он едва выдерживает щадящий режим тренировок, и вскоре тренер переводит его заниматься к запаске, а имя Юи появляется в списках основного состава. Такао не жалуется, хотя Ооцубо все чаще замечает обиженно поджатые губы и завистливый взгляд, когда Мидорима разносит Юю за то, что тот отдал пас другому.
Даже сейчас, в середине суток, Такао выглядит немного бледным и уставшим, и это не спишешь на солнечный свет. Сизые тени под глазами выглядят не так пугающе, когда Такао вскидывает лицо и приветливо улыбается. От него пахнет лекарствами. Ооцубо видел блестящий блистер в его спортивной сумке и знает, что иногда Такао пьет анальгетики, чтобы заснуть. Не в таких дозах, как раньше, конечно, но даже сам факт раздражает.
— Привет отдыхающим, — Юя весело скалится и хватается за протянутую руку. Он сегодня главный по интриге в их трио и очень доволен этим фактом.
— Привет, — Такао улыбается. Когда он говорит медленно и спокойно, можно даже позабыть, что с языком у него еще не все в порядке. — А фто… кхм, ч-т-о вы здесь делаете?
Ооцубо вглядывается в желтые внимательные глаза и сам с собой делает ставки: догадается, не догадается? А он сам бы догадался? Нет, вряд ли, слишком мало исходных данных.
— Ну класс. То есть с ними ты разговариваешь понятно, а со мной — как пьяный ежик?
Интересная все-таки у Такао сестра. Громкая, звонкая, глаза не прячет, как большинство девчонок в окружении Ооцубо. Смотрит снизу вверх, приподняв подбородок, с претензией. Глаза эти ненормальные, опять-таки. С каких это пор Ооцубо так клинит на этих глазах?
Мияджи смеется, запрокидывая голову назад и открывая белую шею. Рисуется. Ооцубо скашивает взгляд на сестричку Такао — симпатичная, конечно, но ничего большего. Неужели так понравилась?
— А как же Ранмару? — подозрительным шепотом спрашивает Юя, и Ооцубо хмыкает в кулак. Надо же, как сошлись в мыслях.
Такао быстро ощупывает взглядом всех троих и подозрительно щурит глаза. Белый свет, заливший радужку до краев, придает ему сходство со слепым, но опасным зверем. Такие бросаются к открытому горлу без предупреждения, потому что знают, что запасной попытки у них нет.
— Такао, — обрывает Ооцубо все разрастающееся безумие. — У меня к тебе только один вопрос: ты когда уже научишься просить о помощи? Вслух. Как все нормальные люди.
Вся настороженность из глаз пропадает, как не бывало. Такао хлопает ресницами и пытается что-то сделать со своим лицом. Ооцубо со вздохом принимается ему помогать:
— Ты ведь мог попросить нас помочь, это нетрудно, правда ведь?
— Помочь с чем?
— С дверью, — девчонка закатывает глаза. — Даже я догадалась. Спасибо вам большое за помощь. Наша квартира на втором этаже. Нии-сан сейчас откроет домофон.
— Я фам могу!
— Не слушайте его, он сегодня не выспался. Меня Ая зовут, — она по-мужски протягивает ладонь.
Такао с обреченным вздохом коротко стегает ее пальцами по запястью, и рука опускается. Ая, впрочем, не в обиде. По ее лицу видно, что прикидывающийся идиотом старший братик — картина для нее вполне привычная.
Мияджи улыбается почти зачарованно — ни следа той страшной гримасы, которой он всего секунду назад пугал Юю. Во всей позе — только спокойствие и доброжелательность. Видимо, в семье Такао по наследству передаются не только нечеловеческого цвета глаза, но и умение стабилизировать конченных психов.
Ая благосклонно улыбается и забирает у Мияджи сумку. Сумки у Ооцубо и Юи перехватывает насупившийся, злой и оттого крайне деятельный Такао. Он с такой скоростью скрывается в подъезде, что позади еще секунду стоит воздушный коридор, как после скорого поезда.
Дверь оказывается тяжелой, как врата самого ада. Они втроем кое-как волокут ее вверх по лестнице, то и дело останавливаясь отдышаться.
— Ты когда собирался нам рассказать? — ворчит Мияджи, упираясь лбом в резной узор возле дверного глазка.
— Никогда, — сознается Юя. — А то бы ты испугался и убежал раньше времени. Ай! Обалдел?
— Кто, говоришь, испугался бы? Повтори погромче, мне как раз сейчас замахиваться удобно.
— Замолчали, — рычит Ооцубо, которому проклятая дверь сейчас соскочит на ногу. — На счет три поднимаем. И-и-и, три!
— Просто талант руководителя-а-а! Ну все, пиздец тебе, мелкий. А, Ооцубо. Все, прости, умолкаю.
Квартира выглядывает на них из дверного проема, пыльная и разворошенная. Так бывает, когда начинается ремонт: даже самые чистые и аккуратные комнаты вдруг начинают походить на хорошо прибранную кладовку. Отсутствие двери придает им сходство с пещерой.
Ооцубо спотыкается о разбросанные вокруг порога кроссовки, вваливается в квартиру и в последний момент успевает перехватить накренившуюся дверь.
— Ай, блядь, — тоненько взвывает Мияджи.
Из-за шкафа показывается испуганное лицо в ворохе спутанных черных волос.
— Что-то случилось? — Ая смотрит на их маленькую процессию со смесью ужаса и благоговения. Ооцубо и не представлял, что так можно смотреть на того, кто просто помогает тебе устанавливать дверь.
— То есть блин, — не меняя интонаций исправляется Мияджи.
Юя прыскает, но благоразумно помалкивает, скрытый темным полотнищем двери.
Ая улыбается, бросает торопливый взгляд на чашку в собственных руках — начищенный керамический бок роняет на линолеум мутные мыльные хлопья — бормочет извинения и скрывается на кухне.
Такао выползает в коридор откуда-то сбоку с явным намерением поруководить процессом, но его быстро загоняют обратно. Впрочем, вскоре выгоняют и самого Ооцубо: обнаруживается, что шумные и непримиримые братья работают гораздо лучше, когда никто не мешает им шуметь и ругаться. Да и справляются они здорово — Ооцубо даже зависть берет.
— Такао, можно? — он стучится в дверь, за которой вот уже три минуты бесшумно прячется Такао.
— Да, ф… семпай, конечно.
Комната Такао ничем не отличается от комнаты любого подростка его возраста: плакаты на стенах, раскрытые учебники и тетради по всему столу, диски, бестолково забитые на книжную полку. Разве что крохотная совсем: между кроватью и стеной еле умещается узкий высокий шкаф, стол неудачно, бочком, приставлен к окну. Стул возле двери.
Ооцубо крутится, стараясь ничего не задеть, одергивает себя всякий раз, как рука по-детски тянется схватить что-нибудь с полки, но под спокойным поощрительным взглядом Такао расслабляется и решает ни в чем себе не отказывать.
— У меня к тебе вопрос, — Такао вскидывает глаза от учебника и вопросительно выгибает бровь. — Ты как собирался эту дверь устанавливать?
Движению плеча недостает небрежности — оно выходит угловатым, как ломаная линия. Болит все еще, наверное.
— Так же, как выбросил старую, — почти по слогам цедит Такао.
— Ты ее сам, что ли, вынес?
— Угу.
— Но — как? И убери это выражение гордости со своего лица. Нечем гордиться. Ты мог опять что-нибудь повредить.
— Мог, — неожиданно кротко соглашается Такао. Ооцубо ждет подвоха. — Вы слишком рано сбросили меня со счетов.
— Ну, извини, не рассчитали, что ты у нас такой мощный. Не обижайся на Юю, он…
— Да я не об этом.
Вот как. Подвох знает, что если долго затягивать, можно перегнуть с интригой, да? Поэтому встречайте во всей красе.
Ооцубо, пытаясь занять неловкую паузу, трет нос и вертит в руках крошечную фигурку бегемотика-баскетболиста. Эта серия киндеровских игрушек у Ооцубо самая любимая.
— Понимаешь... — голос звучит и срывается. Нет, так не пойдет, Ооцубо же не оправдываться собрался.
— Понимаю, — вдруг отвечает Такао. — Правда понимаю. Просто обидно. Извини, семпай, что-то я совсем расклеился. Пойду помогу Ае ффф-с чаем.
Травма учит Такао быть терпеливым и не спешить с ответом. Он подбирает слова, произносит их медленно, вдумчиво, и Ооцубо уже начинает скучать по тем временам, когда Такао выдавал ответ быстрее, чем кто-либо успевал осмыслить вопрос. Весело было.
— Чувствуй себя как дома, семпай, — оборачивается Такао в дверях.
Из прихожей доносится деловитое: «Что это? Соседский кабель? Нахер соседский кабель», — и улыбку невозможно удержать.
— Бери пример, — легко добавляет Такао и пропадает за косяком.
Ооцубо еще раз оборачивается кругом, осматривая комнату и прикипая взглядом к деталям, рассматривать которые в присутствии Такао было попросту неловко. Во всех углах и ящиках, в каждой линии таится присутствие другого человека. И можно было бы по наивности подумать на Аю, но слишком хорошо Ооцубо узнает детали: упаковку с тейпами в углу, под стулом — коробка, вся пыльная, словно забытая за ненадобностью, но двух мотков не хватает. Раскрытая книга по органической химии на подоконнике — а ведь Такао химию терпеть не может. А книга хорошая, в тяжелой дорогой обложке, такую не представишь в руках незаинтересованного человека. Пустая оправа, воткнутая дужкой в органайзер на манер ножниц, круглая игрушка-жаба на полке, неподходящего размера кроссовки под кроватью.
И так просто представить Такао, который хранит весь этот хлам из одной только ностальгии, ни на что уже не рассчитывая.
Ооцубо без особого интереса разглядывает книжки на полке над кроватью — сплошная космическая фантастика, много картинок, мало смысла, — когда в ладонь падает полупустой тюбик. Гладкий гибкий пластик, яркая этикетка, круглая крышка со сбитой резьбой. Ооцубо бросает тюбик на кровать и трет шею, наверняка отчаянно красную.
— Гребаная висюлька! — Мияджи вваливается в комнату с криком и шумом, с запахом пайки и полосой чего-то черного через всю правую щеку. — Помоги отцепить, пожалуйста.
— А я тебе говорил, что будет мешать. — Ооцубо знает, что звучит как сердобольный старик, но ничего не может с собой поделать. А ведь и правда несколько раз предупреждал.
— Да-да, мамочка, ты как всегда права. Осторожней!
Ооцубо старается быть осторожней, но пальцы неловко соскальзывают с защелки и путаются в волосах. Цепочка переплелась со светлыми прядями так ловко, что и нарочно не придумаешь. Мияджи, тяжело дыша, напряженно отслеживает прикосновения, поворачивается лицом, когда Ооцубо заканчивает распутывать узелок на затылке.
— Ты можешь сесть? — просит Ооцубо. На переплетение металлической цепочки и светлых височных прядей он старается смотреть без укоризны.
— Сейчас.
Мияджи не глядя отодвигает рукой тюбик и присаживается на краешек кровати. Теперь распутывать становится намного удобнее за одним только исключением: они с Мияджи дышат друг другу в лицо и иногда неловко сталкиваются взглядами.
— Так, ну все, я замок проверил, — объявляет довольный Юя. — Осталось только вымыть порог и… Уоу!
Ооцубо с досадой думает, что это все ведь придется как-то комментировать. Потому что если Юе что-то вовремя не объяснить, он обзаводится женскими привычками: додумывает худший из вариантов и действует относительно него.
Тем временем недоверчивый взгляд Юи охватывает их с Мияджи дуэт и соскальзывает на тюбик смазки, беспечно валяющийся на покрывале. У Ооцубо все внутри смерзается, когда он пытается вообразить себя со стороны: неловкая поза — среднее между заботой и попыткой уложить Мияджи под себя, пальцы в волосах, испуганный взгляд глаза в глаза, смазка эта опять-таки.
— Скажите мне, что это не то, о чем я подумал, — слабым голосом просит Юя. По его лицу непонятно, собирается он свалить отсюда или закричать.
— Это не то, о чем ты подумал, — послушно повторяет Мияджи совершенно спокойным голосом, хотя уши у него насыщенно-красные. — И если ты там ничем не занят, спроси у Такао ножницы, а то мы тут не скоро разберемся.
Юя сметается из дверного проема. Ооцубо с сомнением косится на Мияджи.
— Ты правда хочешь постричься?
— Да нет, конечно, — Мияджи фыркает и закатывает глаза. — Просто он смотрит так, что я сам начинаю верить, что мы тут не пойми чем занимаемся. Кстати, ты знал, что ему Ая нравится? Уже почти два месяца — они на концерте познакомились. Он поэтому в телефон Такао и полез, придурок. Повод искал.
— Если ты будешь мотать головой, я тебя никогда не распутаю. И тогда нас застанет не только Юя. Знаешь, что они про нас подумают?
— Что мы самая гейская команда из старших школ? — со смешком предполагает Мияджи. — Четыре пидораса на основную пятерку — какая провокация, только подумай. Блядь, ну Юя, ну как вот ты так умудряешься появиться!
Юя смотрит на них огромными глазами и роняет ножницы.
Такао появляется в дверях несколько минут спустя и застывает, словно врезавшись в глухую стену. Впрочем, метафора недалека от правды: о мутное глухое молчание, залившее комнату до краев, действительно несложно расшибиться. Такао глубоко вздыхает, выравнивает поднос в руках и отважно ныряет в их импровизированный неанонимный кружок молчания.
— Спасибо за дверь, — успевает вставить он, лавируя между ног. Архитектура выстроена таким чудесным образом, что когда в комнате сидят трое, четвертому приходится кружиться на цыпочках, чтобы не отдавить никому пальцы на ногах. — Я бы так не смог.
— Конечно, не смог бы, — гордо подтверждает Мияджи и тащит дымящуюся чашку с подноса. — Мы все прошлое лето бабушкин дом ремонтировали — два этажа, девять комнат, представляешь, как с дверями поднатаскались.
Поворачиваясь к Ооцубо, Такао цепляет взглядом тюбик и мгновенно теряет концентрацию. Поднос подпрыгивает в его руках, и кипяток из единственной оставшейся кружки льется через край и брызжет Мияджи на колени.
— Такао! — Тот вскакивает, бьется бедром об угол стола и падает обратно на кровать. Задетая его локтем, книга по органической химии падает на пол, разворотом прямо в расплывающуюся чайную лужицу. — Блин, прости.
Мияджи подхватывает книгу с пола и встряхивает. С тяжелых глянцевых страниц в стороны летят мутные ароматные капли. Если прямо сейчас проложить листы бумажными салфетками, еще можно спасти несколько разворотов, хотя вот этот уже безнадежно испорчен. На картинке молекула метана обрастает густой русой шевелюрой.
— Ты тоже, что ли, химией увлекся? — неловко переводит тему Мияджи. И если бы он дал себе больше времени подумать, то несомненно понял бы, что это плохая идея, потому что… — А. А-а-а. Не химией ты увлекся, да?
Такао смотрит в окно застывшим невыразительным взглядом, вокруг изогнутого рта быстро ходят желваки.
— Все нормально, — произносит он с такой чудовищной фальшью, что Ооцубо морщится.
— Вы же не будете из-за этого ссориться? Ну. Опять.
Такао вздрагивает и с недоумением смотрит на Мияджи. Его способность мгновенно переходить из одного настроения в другое действительно поражает. Контролировал бы он ее еще.
Ооцубо его уже даже не жалко: трудно так долго испытывать сильные эмоции по одному и тому же поводу. Еще и не за себя. Но когда он смотрит на искусственно замершее лицо, на темные дрожащие ресницы, тот отдел сердца, который отвечает за сострадание, словно немеет в предчувствие боли.
Такао умеет вызывать сильные эмоции — вот уж чего у него не отнять.
— Мы не ссорились, — говорит он с искренним недоумением, но при этом так старательно подбирает слова, что его хочется сунуть головой в морозильник. — Просто мы…
— Разбежались, — заканчивает Ооцубо вместо него, и оба Мияджи синхронно отводят глаза.
Такао вминается ненавидящим взглядом ему в лоб, словно хочет разбить череп, достать мозг и удалить оттуда эту информацию. И как он только не устает — проживать каждый день с такими страстями?
— Мы не…
— Да расслабься, — Мияджи звучно отхлебывает из маленькой кружки и делает максимально равнодушный взгляд. — Тебе же уже сказали: нам все равно, чем вы там занимаетесь, пока это не отражается на игре, окей? У меня даже презирать вас не получается — настолько нормально это выглядит. А это не должно нормально выглядеть, ты понял? Вокруг тебя столько девчонок, что Юя сейчас от одного только воспоминания чашку покусает.
— Эй!
— А ты — вечно с Мидоримой, и мне даже не хочется на вас наорать. Вернее, хочется, но по куда более приземленным причинам. Ты мне только одно объясни: что такое случилось, что этот играть нормально не может, а ты становишься похож на грустного Каспера?
Безразличие стекает с осунувшегося лица, как стекает краска, если выкрутить душ на полную и направить струю в лицо. Мияджи говорит спокойно, почти устало, не обвиняет и не злится — он серьезен ровно настолько, чтобы ему можно было довериться. Такао еще пытается казаться несокрушимым, но — уже нет, уже все, за непоколебимой внешней стеной не осталось ничего целого, одни голые эмоции, да что-то живое и горячее колотится в обломках ребер.
Такао ставит поднос на стол — руки его трясутся, поэтому звук получается неровным и уходящим, как барабанная дробь. Охватывает взглядом комнату, дверь зачем-то закрывает и усаживается прямо на пол, прислонившись затылком к полоске деревянного обналичника.
— Мы не поругались. — Оттого, что лицо спрятано в ладонях, голос звучит глухо. Юя замирает, не донеся чашку до рта. — И мы не расстались. Все просто закончилось. Просто закончилось, представляете. Просто мы в очередной раз поссорились, он в очередной раз завернулся в свою космическую логику, и все было как всегда. Но мне надоело. И мириться в очередной раз я не пошел. А он не посчитал нужным.
Такао с влажным хлюпаньем втягивает воздух — и Ооцубо уже успевает испугаться, — но когда он поднимает лицо, его глаза сухие и черные. Огромный зрачок в тонкой золотой радужке похож на покрытое затмением солнце. На щеках горячий яркий румянец — от стыда за себя.
— С ним очень сложно… было. А я устал. Сейчас вот перебешусь — и дальше легче будет. Это конец истории, если что.
Молчание становится тяжелым, неприятным, как случается всякий раз, когда произносится правда. Ооцубо судорожно обшаривает взглядом комнату, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, что поможет перевести разговор. Снова натыкается на смазку, зачем-то представляет яркий тюбик в чужих руках, закрытую дверь, напуганного Мидориму, тихую жесткую кровать, перекрученные простыни, солнечное затмение в золотых глазах.
Приходится сделать усилие над собой, чтобы отвлечься от этой картины. В горле становится горько, и Ооцубо поспешно отпивает из чашки и чуть не давится, когда чай уходит не в то горло.
— А почему вы не заказали полный комплект услуг? — внезапно спрашивает Юя и тушуется под недоуменными взглядами. — Ну, я имею в виду, можно же заказать дверь сразу с установкой — и довезут, и донесут, и на место прикрутят. Красота.
— Дорого, — пожимает плечами Такао и смущенно улыбается.
Спазм отпускает горло, и дышать становится легче.
Прощаются они на улице, быстро и неловко. Прозрачные недолговременные сумерки настилаются на козырьки подъездов и стекают вниз, как цветная карамель. Под их сиреневыми тенями Такао выглядит бледнее обычного, но трещит без умолку, фыркая и шепелявя.
Ооцубо пожимает его ладонь, бросает на прощание что-то бессмысленное и обязательное и уже успевает нагнать спешащих Мияджи с Юей, когда за спиной оглушительно хлопает подъездная дверь и раздаются шаги.
— Извините!
Оборачиваются они все втроем. Ая бежит навстречу и машет рукой; между ее пальцев мелькает глянцевый экран телефона, и Ооцубо клянет себя последними словами, с трудом удерживаясь от того, чтобы хлопнуть себя ладонью по лбу.
— Вы забыли. — Ая упирается ладонями в колени и тут же распрямляется, быстро и глубоко вдыхая пыльный дворовый воздух. Яркий румянец подкрашивает ее щеки и шею, спускается на ключицы и пропадает за белыми рюшами домашнего фартука.
Ооцубо по-идиотски залипает на этих оборках. Пытаясь отвлечься на что-то другое, он только глубже увязает в деталях: коротко стриженные, почти белые ногти, сбитые суставы на правой руке, острые плечи, губы, глаза, опять эти глаза, надо спросить у Мидоримы, как с этим вообще можно справиться. О господи, какой еще к черту Мидорима!
Взгляд Такао ощущается щекотной чесоткой под кожей. Бьет в висок, лупит по щеке, будто ладонью, предупреждает: только посмей. И Ооцубо отмирает, с благодарным кивком забирает телефон и смущенно улыбается.
— Спасибо. Совсем из головы вылетело.
— Вам спасибо. — Ая деловито поправляет подол фартука и заправляет черную прядь за ухо. — Приходите еще.
Когда Ооцубо догоняет перетаптывающихся на перекрестке Мияджи, Юя кидает на него завистливый взгляд, но молчит. Мияджи косо ухмыляется и принимается насвистывать что-то веселое и незначительное.
Метро распахивает перед ними свою бесконечно голодную пасть, дышит в лицо горячей смесью запахов людского пота, краски и раскаленного железа и подмигивает вывесками. Метро ежечасно перемалывает в своем нутре тысячи, десятки тысяч людей, и ему, разумеется, все равно, что один из них сейчас с удовольствием нырнул бы в пасть к настоящему зверю.
* * *
Такао успевает восстановиться к Межшкольным, и Ооцубо с удивлением узнает, как мало человеку, оказывается, нужно для счастья.
Игра становится быстрее, жестче, Такао загоняет их нестерпимо, до стертых кроссовок, до горячих ладоней. Сам он после каждой тренировки падает на маты и долго смотрит в потолок пустым полуобморочным взглядом. Бинты с его плеча давно пропали, голеностоп от постоянных стирок растянулся и стал серым, как больничная палата.
Они с Мидоримой сыгрываются мгновенно и идеально. Не встречаются взглядами, практически не разговаривают, но это не отменяет того, что на тренировках они вдвоем без труда разносят любую пару из основного состава. Поломанные, но притертые друг к другу, как две шестерни, они разворачиваются на сто восемьдесят и продолжают свой бег, скорый и безупречный.
Они отлично справляются. Мидориму вообще сложно уличить в мягкосердечности, разве что иногда, перед одним броском из ста он нелепо замирает и мимолетно оглаживает взглядом задыхающегося на матах Такао. Иногда после этого мяч слишком шумно хлопает об сетку — но это все.
С Такао все очевиднее, но это оттого, что Ооцубо в последнее время приобрел дурную привычку присматривать за ним. Он — то ли по слабости, то ли по глупости — еще порой льнет к Мидориме: то руку на плечо закинет, то ладонь протянет, помогая подняться, то кинется обниматься. Потом, конечно, все переводит в шутку, но в тот короткий миг между касанием и смехом Ооцубо вечно мерещится гроза.
И если Мидорима просто выбрасывает случившееся из своей жизни — медленно, привычка за привычкой, еще забывая прятать горящие глаза, — то Такао словно начинает жизнь с нуля. Неплохо так начинает. Смеется еще чаще и громче обычного, но это не страшно, с этим живут. Тренируется до поздней ночи, как проклятый. Опасается разговоров о девчонках и отбрыкивается порой так отчаянно, что это больше похоже на истерику.
В такие момент Ооцубо думает о том, что вмешиваться в чужую жизнь хорошо только по приглашениям, а на этот фарс его никто не звал. У него и так проблем хватает: подготовка к полугодовым экзаменам, Межшкольные в самом разгаре, Тай просит помочь с математикой. Постоянно приходится напоминать себе, что счастлив.
Сейрин второй год подряд не выглядят серьезными противниками, но Мидорима рассказывает о товарищеском матче с Кайджо, с наносным пренебрежением отзывается о Куроко Тецуе, и это уже похоже на проблему.
— Такао, этот Куроко… — тренер задумчиво трет подбородок; в темных полуприкрытых глазах отражается экран телевизора. — Ты сможешь его удержать? Мидорима, ты что думаешь?
— Куроко слабый игрок. — Мидорима даже не отрывает взгляд от игры — за перемещениями Куроко по площадке он следит с серьезностью знающего проблему человека. — У Такао должно получиться.
— Ну конечно, такой слабый, что даже у меня получится, — совершенно спокойно ехидничает Такао и поднимается, сбивая стул. — Ну спасибо, Шин-чан.
И прежде, чем открывший рот Мидорима успевает произнести хоть звук, он выходит из кабинета. Ооцубо позволяет себе закатить глаза, понимая, что разговор с Мидоримой будет долгим и трудным. Или его не будет вовсе: бесполезно же. Судя по круглым удивленным глазам за бликующими стеклами, он совершенно не понимает, что сказал не так.
* * *
Матч с Сейрин похож на игру в шашки, где каждый пытается перескочить через другого и продвинуть свою дамку поближе к краю поля. Дамке Шутоку это без надобности — она вполне стабильно забивает с середины доски, успевая за время броска поправить очки и оттянуться на свою половину, в защиту.
На этом они держатся первую половину игры, а потом кто-то нетерпеливой рукой встряхивает доску, лишая шашки положения и званий, и игра превращается в гонку. Сейрин наращивают скорость благодаря Куроко, за которым Такао почему-то перестает успевать.
— Такао! — окрикивает Ооцубо, когда Куроко в очередной раз пропадает у него из вида. — С тобой все хорошо?
— Конечно.
Паника смотрит на Ооцубо через расширенные зрачки человека напротив.
После третьего периода Такао пропадает, и Ооцубо, не спрашивая разрешения, отправляется его искать. Мидорима скидывает полотенце, отставляет бутылку и поднимается со скамейки.
— Я…
— Останься и отдыхай, — советует Ооцубо и выходит в коридор.
После раскаленного зала коридоры пустые и холодные, начисто лишенные запахов, цветов и звуков. Тени от скамеек статичны. За дверями раздевалок не слышно голосов и шорохов.
Ооцубо быстро находит нужную комнату — за полуприкрытой дверью надрывно бьется вода и слышится сдавленный кашель. Такао даже не поворачивает голову, слишком занятый попытками удержаться в вертикальном положении. Его тошнит, но Ооцубо знает, что иногда слабость проявляет себя и худшим способом.
— Не говори тренеру, ладно? — просит Такао и сплевывает в раковину.
От вымытой керамики несет ледяной водой. Пальцы у Такао голубоватые от холода. Ооцубо следит, как он хрипло влажно дышит, как пытается незаметно перенести вес, оберегая травмированную ногу, как моргает мутными от усталости глазами. На языке вертятся колкости, правильные, нужные сейчас, но Ооцубо не может заставить себя говорить.
— Играть сможешь?
Такао кивает и полоскает рот холодной проточной водой. Клацает зубами и вскидывается с виноватой улыбкой.
— Это нормально, просто…
— Я поговорю с тренером, чтобы тебе позволили доиграть, потому что нам нужна эта победа. А после матча ты отправишься к врачу, вот только не надо делать такое лицо. — Такао, уже скорчивший непередаваемое выражение, хмурится и кивает. — И если выяснится, что ты играл без его разрешения, я лично прослежу, чтобы тебя перевели в запаску, ты меня услышал?
Пот мокро остывает на спине и на открытых плечах, кондиционированный воздух прохладной ладонью забирается под майку, и Ооцубо пробирает дрожь. Он встряхивается, вспоминая, что так недолго и простудиться, накидывает полотенце на плечи Такао и возвращает его в зал.
— Такао, я тебя меняю, — говорит тренер.
Ооцубо давит тяжелый вздох и идет договариваться. Самым большим сюрпризом становится то, что на другом конце скамейки серьезный и решительно настроенный Мидорима делает то же самое.
— Никто больше не способен это сделать, — поясняет он удивленному Такао, когда им двоим удается отстоять его право на игровой состав. Спокойный рассудительный голос срывается только в конце, почти незаметно, как будто Мидорима задохнулся от долгой игры.
Такао смотрит прямо перед собой и улыбается, но Ооцубо точно знает, что тихое «спасибо» предназначается не ему.
— Только ради победы? — уточняет Ооцубо и заглядывает в напряженное лицо.
Мидорима сглатывает и отворачивается:
— Исключительно ради этого.
А потом они проигрывают.
* * *
Нестерпимое предчувствие грозы витает в воздухе. Тихое потрескивание тока в лампочках кажется дурным предзнаменованием. Ооцубо стискивает зубы так сильно, что становится больно деснам. Тишина давит на череп как целая атмосфера, но он решает молчать столько, сколько сможет, потому что чувствует: стоит только открыть рот — и грянет гром.
Все переодеваются торопливо, и никто ни на кого не глядит. Один только Мидорима с мнимой осторожностью заматывает пальцы и не спешит переодеваться. Такао в раздевалке нет — тот ускакал сразу, как закончилась игра, под настороженным взглядом тренера и пятого номера Сейрин, и до сих пор не объявился. И можно подумать, что Мидорима тянет время, дожидаясь его, но — только подумать. Поверить в это немыслимо.
Дверь распахивается, когда Ооцубо уже застегивает молнию на спортивной куртке. От Такао веет мокрым синтетическим холодом и горьким, едва заметным запахом желчи. Мидорима при виде него поднимается на ноги и сухо сглатывает.
— Такао, — все-таки разрушает тишину Ооцубо. Поостывшая команда глядит на него с усталым пониманием. — Поторопись, пожалуйста, мы уже уходим.
— Так нам же в разные стороны, семпай.
— Я провожу тебя до дома. На всякий случай.
— Не надо, — обрывает Мидорима.
Мияджи спотыкается, и Кимура влетает ему в спину. Шумный ворох ругательств и риторических вопросов вываливается за дверь.
— В смысле, я сам провожу. Нам по пути. — Мидорима переводит взгляд с Ооцубо на Такао, заметно тушуется и отводит глаза.
— Такао?
Такао выглядит как человек, сомневающийся в своем душевном здоровье. Он долго, не стесняясь, разглядывает Мидориму, покачивается на пятках и зажмуривается на несколько секунд, прежде чем ответить:
— Если мне сейчас не послышалось…
— Тебе бы сейчас не помешала пара кубиков кофеина.
— Мидорима, заткнись!
— …и Шин-чан действительно предложил проводить меня домой, я не против. Только дайте мне видеокамеру, я хочу запечатлеть этот момент для потомков.
Ооцубо закатывает глаза и со спокойной душой оставляет их наедине. Пока у Такао хватает сил смеяться над Мидоримой, ничего страшного не произойдет — а судя по лицу Мидоримы, поводов этим вечером он предоставит немало. Похоже, гром на сегодня отменяется.
* * *
Следующим вечером Ооцубо с ужасом выясняет, что гром не прошел мимо, а только слегка припозднился. Несчастья умеют подкрадываться вот так: вроде и ждешь их, веришь, что вот сейчас точно случится. Но момент уходит, ты выдыхаешь с облегчением, и тут тебе спица входит в горло.
Со счастьем почему-то так не получается.
Такао смотрит на тренера огромными глазами и беззвучно открывает рот. Все присутствующие игроки замирают в похожем оцепенении, и только поэтому тихий скрипучий вопрос слышен Ооцубо без искажения:
— Н-не понял.
Тренер поднимает от блокнота со схемами умные серые глаза и устало вздыхает. Он часто вздыхает в последнее время: преподавание старит его раньше положенного срока.
— Я договорился о матчах с несколькими командами, выбывшими из турнира, как и мы. Игры начинаются с завтрашнего дня. Ты не в основном составе.
Ооцубо так и замирает в дверях. Нет, он может понять тренера: Такао после вчерашнего выглядит усталым и сонным, его хочется приберечь до больших игр — но сообщать о таком при всех? Что такого он натворил, что тренер так зол на него?
— Я могу играть!
— Конечно, можешь. — Тренер поднимается на ноги, придирчиво отряхивает безупречные складки на брюках и распрямляется. Они с Такао почти одного роста, взгляд приходится глаза в глаза. — Что сказал врач? Что он сказал тебе сегодня и что — вчера, перед игрой? И хватит прятать глаза.
Такао замирает как кролик перед удавом, загипнотизированный чужой властью, беспомощный и полностью осознающий свое поражение. Напряжение разливается в воздухе как звук, как запах, от этого электричества тяжело дышать.
— Он сказал, что мне можно играть.
— Но?
— Но в щадящем режиме.
— И обозначил это по времени как?
— Две четверти.
— И ты, наверное, просто забыл об этом сообщить? Мне, своей команде, своему капитану. Или не посчитал нужным?
— Не посчитал нужным.
— Громче.
— Не посчитал нужным!
— В понедельник жду тебя на тренировке. Свободен.
Жестоко. Слишком жестоко. Такао вылетает из зала, пряча глаза и пытаясь скрыть покрасневшие щеки за челкой и поднятым воротником. Команда медленно приходит в движение: продолжают бег первогодки, Мияджи отмирает и пасует Кимуре от груди, игроки скамейки приступают к растяжке.
Ооцубо замечает, что тренер кивает ему подойти, и поспешно переобувается.
— Извините, опоздал, — говорить после такой грозы страшно, к тому же Ооцубо чувствует себя виноватым за вчерашнее.
— Мияджи предупредил, что ты задержишься, — отмахивается тренер. — Ты был в курсе? Вчера, когда убеждал меня вывести его на площадку.
— Нет. Извините.
— Ничего, так намного лучше. Я должен быть уверен в капитане своей команды, ты не находишь? — тренер коротко улыбается. — По крайней мере, в том, что он честен со мной. Мияджи! Мияджи Юя. Ты можешь сделать то же самое, но с двух шагов? Начни уже в трехочковой зоне. Еще шаг вперед. Еще. Пробуй.
— Можно вопрос?
— Да.
— У него что-то серьезное?
— Из серьезного у него только отсутствие инстинкта самосохранения, но это не лечится, к моему сожалению. А с ногой обошлось. Пару дней походит в жесткой повязке, и будет с него. Напугал только всех: меня, врача, учителя вон сегодня на физкультуре. Я, конечно, объяснил директору ситуацию, но будь готов к тому, что тебя тоже могут вызвать.
— Понял. Можно я пойду переодеваться?
— Иди. И проследи, пожалуйста, чтобы Такао собрался без лишних приключений.
Ооцубо кивает и срывается на бег.
В раздевалке тихо, прохладно, предсказуемо не пахнет озоном, хотя, надо заметить, Ооцубо ждал. Шумит вода в душе, на скамейке валяется раскрытая школьная сумка, из которой, как зубы из детского рта, криво торчат учебники.
Ооцубо открывает шкафчик, достает сумку и позволяет себе постоять секунду в полной неподвижности. Потом не по возрасту тяжело вздыхает и принимается переодеваться. Когда-нибудь он рехнется с этим баскетболом. Обязательно до окончания старшей школы, потому что дуэт Мидоримы и Такао — это достаточно веский повод, чтобы сойти с ума, вряд ли в институте найдется кто-нибудь похожий.
И ведь подумать только — сам выбрал себе этот круг ада. Облюбовал и обустроился, даже обвинить некого.
Такао выползает из душа, когда Ооцубо в самобичевании доходит до чего-то совсем несуразного. Мокрые черные волосы торчат в стороны, как индейские перья, губы синие, кожа вся в пупырышках.
Ооцубо разглядывает его с недоумением и спрашивает, прежде чем успевает сообразить:
— То есть теперь ты вот так решил убиться?
Вместо ответа Такао начинает смеяться дерганным, неправильным смехом. Его трясет, шатает из стороны в сторону, как полоумного, волосы липнут к щекам. Ооцубо поспешно хватает его за вихры, вжимает в свое плечо мокрым лбом. Между вспышками смеха Такао истерически громко, с прихрипами дышит и всхлипывает, от него несет жаром, как от раскаленной лампы, никакие таблетки, никакой ледяной душ не спасают.
Ооцубо держит крепко. Смотрит прямо перед собой, вспоминает времена, когда баскетбол был всего лишь кружком в графе «интересы» — одним из многих, между прочим, — и чувствует, как промокает футболка на плече.
Смех переходит в плач неощутимо быстро: Такао просто перестает вырываться, вцепляется в футболку обеими руками и прижимается накрепко. Он ревет громко, навзрыд, как маленький ребенок, у которого отобрали что-то очень любимое.
Ооцубо — страшно вспомнить — сам когда-то так ревел. Сначала, когда падал с высокого кухонного табурета. Потом — когда соседский пес задрал любимого кота. Ичи было всего полгода, его похоронили в саду, под сливой. Еще позже — когда проиграл свой первый большой турнир: вылетели они с Мияджи, как самые большие неудачники, в первом же круге, с разрывом в два очка.
До дома дотерпели кое-как. Мияджи-сан, открывшая было рот для утешений, молча поставила чайник, распаковала коробку с печеньем и забрала Юю в гости к подруге. Дети уже выросли из возраста «почему», «зачем» и «шапку надень, а то простудишься». У них новый виток со своими проблемами, в которых нерадивые взрослые, конечно, ничего не смыслят. Самое время делать выводы. Или ноги.
Они с Мияджи тогда тоже ревели, не скрываясь и не пытаясь храбриться. Рыдали в голос, надувая носом сопливые пузыри и утирая слезы рукавами спортивной куртки с символикой старшей Шутоку. Это многими тренировками позже они будут и сильнейшими, и претендентами в национальную, и королями — в тот день они ненавидели баскетбол, ненавидели страшно и молча, до самых сумерек ненавидели. Потом так же молча пошли отдирать сгоревший чайник от плиты.
А потом прохохотали полночи, отматывая весь день в обратном порядке и запивая подсохшее печенье гретой в микроволновке водой. Было смешно и просто. Ооцубо со смеху давился сахарными крошками, Мияджи бил его кулаком по спине и называл долбоебом. За это Ооцубо собирался накрутить ему штрафных кругов, но давился снова.
Та ночь запомнилась смехом и лужицей оплавленного чайника. Потому что у Ооцубо был Мияджи — сложный, колючий, взрывной до страшного, но свой. А Такао как-то совершенно внезапно остался один. Оказалось, такие, как он, хуже всего переносят именно одиночество — а тренер его целительными беседами наказывал.
Ооцубо покрепче прижимает Такао к себе и опирается плечом о прохладную стену. Такао ему по-человечески жаль: раскрылся, вывернулся наизнанку ради своих — и только проблем доставил. И не к кому с этим подойти. Мидорима… не из тех, к кому идешь за помощью. Бескомпромиссный, заточенный под баскетбол белковый организм с редкими проблесками человечности.
Глупый, глупый Такао, везде-то он не угадал с выбором, везде-то он сам виноват.
— Будешь тренироваться отдельно, — говорит Ооцубо, когда Такао перестает плакать. Дрожащие плечи не в счет: это он замерз, холодная душевая на горячее тело — это вам не контрастный душ, тут и задубеть можно. — Дыхалка, руки, плечи. Никаких нагрузок на ногу. На ноги.
— Семпай, пусти, задушишь.
— И никаких игр. Это не значит, что мы тебя бросаем, уяснил?
— Уяснил. Семпай, ну правда, кислород.
Такао вырывается и без заминки поднимает лицо, заплаканное, опухшее, все глаза в красную сеточку. Ему не стыдно ни перед Ооцубо, ни перед молчащим мокрым кафелем, ни перед баскетболом, который он — Ооцубо узнал этот взгляд — всего каких-то пять минут назад ненавидел от всей души.
Такао смотрит прямо в глаза, стирает со слипшихся ресниц слезы. Ооцубо ему, потерянному и разбитому, но с упрямым взглядом, по-черному завидует.
— Я поговорю с тренером, и мы вместе составим для тебя программу. Рабочую, трудовую. Не как у второго состава, — поспешно добавляет он, видя, как Такао отворачивается и принимается кривить губы. — Ты не второй состав. И будешь нужен нам. В финальной лиге.
— А если вы проиграете до финальной лиги? — ворчит Такао, направляясь к шкафчикам.
«Без меня» вываливается в воздух недосказанное, и Ооцубо ухмыляется.
— Это не твое там? — Такао удивленно оборачивается. — Вон там, в углу, не твое? Не ты совесть потерял? Мы без тебя сколько лет играли, засранец?
— Ну да. Сейчас ты еще скажешь, что в твое время молодежь себя так не вела, — фыркает засранец в ответ.
Ооцубо разрешает себе не сдерживаться и отвешивает ему подзатыльник. Щедрый, от всего сердца. Такао летит вперед полтора метра и с размаху ударяется о звонкую дверь казенного шкафчика. Тонкий металл прогибается под его ладонями, остаются вмятины, и если не особо вглядываться в происходящее, со стороны кажется, что Такао немножко крушить.
— В понедельник. В три. Ты еще будешь завидовать мертвым, — кровожадно обещает Ооцубо, и Такао оглядывается с недотянутой футболкой на плечах.
— Серьезно, семпай? Ты цитируешь…
— Ооцубо! — доносится из-за двери, и если бы это был не Мияджи, Ооцубо обозначил бы интонации как жалобные. — Ты не мог бы поторопиться? А то тренер выглядит так, словно сейчас начнет убивать. А у меня завтра контрольная по истории, мне нельзя умирать.
Ооцубо фыркает и закидывает телефон в сумку.
— Семпай.
— М?
— Вот.
В ладонь ложится сложенный треугольником листок в клетку. Внутри обнаруживается номер телефона, написанный простой синей ручкой, без имен и признаний, без сердечек на полях и сладкого душного аромата женских духов.
— Что это?
— Ая просила передать. — Такао откидывает челку с лица. — И если ты вдруг решишься — я не против.
И он сматывается быстрее, чем Ооцубо находит достойный ответ. Засранец как есть.
* * *
После этого случая становится ощутимо легче. На тренировках, в учебе, дома — во всем, и Ооцубо, растревоженный внезапной сменой настроений, все гадает: это такой спад после пика конфликта или затишье перед бурей?
В тренировочный лагерь Мидорима с Такао отправляются почти друзьями: разговаривают, тренируются вместе, выбивают одну комнату на двоих. А то, что Мидорима шарахается от любого прикосновения Такао, легко можно списать на побочный эффект дружбы. Или на врожденный мазохизм — Ооцубо слишком лениво, чтобы всерьез задумываться над этой проблемой.
Такао с недавних пор крайне сосредоточен, упорен и строг к себе. Мяч в ладонь после его пасов ложится безупречно, без заминки, без малейшего шанса на отскок. Такао ясно дает понять, что его присутствие на площадке необходимо. Сложно подыскать повод придраться к такому поведению, и все равно Ооцубо вместо похвалы все чаще хочется прописать засранцу подзатыльник.
Чтобы не думал, что ему найдут замену при первой же оплошности. Чтобы вообще поменьше думал. Ооцубо знает, что баскетбол порой прочищает мозги получше долгой душеспасительной лекции, но это, видимо, не тот случай.
Выражение «я больше не ошибусь, пожалуйста, не бросайте меня» все чаще проступает на осунувшемся лице. Урок Такао усваивает как-то коряво.
— У меня такое ощущение, — делится Мияджи после тренировочного матча с Сейрин, во время которого Мидорима с Такао разбили оборону противников подчистую, — что мы не просто ходим по минному полю — мы скачем по нему, прекрасно осознавая, что скоро рванет.
Ооцубо ничего не отвечает. На его глазах Такао растерянно смотрит на протянутую руку Мидоримы и неловко отказывается от помощи. Мидорима поджимает губы. Такао отворачивается. Минное поле в воображении Ооцубо похоже на баскетбольную площадку.
И взрывается оно по-странному, тихим камерным взрывом, совсем не слышным за закрытой дверью.
Они сидят в раздевалке после игры с Сейрин в финальной лиге Зимнего кубка. Тихие и неловкие, не победители и не проигравшие. Матч оставляет после себя ощущение недоговоренности, будто обещание сойтись снова и расставить все точки над i. Одно поражение, одна ничья и эта несчитовая победа в летнем лагере — Ооцубо категорически не устраивает подобный расклад.
— Ну где уже эти двое! — злится Мияджи. — Почему мы всегда их ждем?
Они так и называют Мидориму и Такао — «эти двое», хотя ни «этих», ни «двоих» уже давно не осталось. Эти Двое, Которых Нельзя Называть. Ооцубо понятия не имеет, почему они все еще везде появляются вместе, если испытывают друг от друга такой дискомфорт.
— Так, все! — Мияджи подрывается на ноги и решительно выхватывает потный кроссовок из сумки. — Сейчас я им объясню, как я не люблю кого-то ждать.
Он поворачивает ручку, приоткрывает дверь и замирает, как вкопанный.
— Отлично, то есть теперь я виноват?
— Разумеется. Я сделал все, что от меня зависело. Вы говорили, что нужно остановить Кагами — я пошел под кольцо. Вы говорили, что нужно играть в пас — я отдал вам пас. Вы говорили, что все это нужно для победы — и где эта победа?
— Ага, то есть ты, такой молодец, выложился по полной. Но случилась ничья, а значит, слажали уже мы, так?
— Я не это подразумевал, но общий смысл верный. При этом, когда я в начале года намекнул, что ты не сумеешь справиться с Куроко, ты очень оскорбился, помнишь?
— Какой поворот сюжета! Я, оказывается, виноват, да?
— Отчасти. Твоя игра сегодня была неплохой, но не больше.
— Ну, твою мать, Мидорима, а! Как же ты меня заебал, вот честно.
— Такао…
— Заткнись, ты уже высказался, моя очередь. А если хочешь поговорить, то объясни мне тогда, что у нас с тобой происходит? То мы с тобой дружим, то сремся так, что кошка с собакой просто дохнут от зависти, то опять дружим, то ты зажимаешь меня в пустом темном коридоре и начинаешь рассказывать, что я завалил игру. Что за ебаные качели, у меня уже голова кружится! Друзья себя так не ведут, ты в курсе вообще?
— Мы с тобой не друзья.
— А, то есть мы с тобой даже не друзья?
— Да. Странно, что ты не знал.
Мияджи прикрывает дверь и с ошарашенным лицом усаживается обратно на скамейку.
— Давайте еще посидим? — предлагает он слабым голосом.
Они так и сидят в тишине, большие и недвижимые, напуганные чужим несчастьем до полусмерти, пока охранник, проверяющий свет на этажах, не сообщает, что пора закрывать спортзал.
* * *
Этой ночью Ооцубо спится плохо. Он всю ночь смотрит в потолок и не может ничего разглядеть. Вполне возможно, что потолка в данный момент не существует вовсе, а вот это огромное черное, в мелкую сеточку трещин — это небо. Бывает же небо с трещинами? Ну мало ли что у него там наверху может произойти.
По углам змеится паутина, зеленая, холодная и страшная. Ооцубо не помнит ни кто он, ни как он, ни что из себя представляет, но паутину в глянцевом шевелящемся кружеве признает на раз. Как и то, что в комнате — или не в комнате? — он не один.
Из темноты проступают два горящих желтых кольца. Ооцубо вглядывается в них так настойчиво, что глазам становится больно, и чернота немедленно вливается в его усталые воспаленные глазницы, рассыпается солью под веками. Еще бы побороться, поразглядывать не-потолок и паутину в углу, настойчиво, против боли, но — зачем? Перед кем сейчас играть героя?
Ооцубо послушно закрывает глаза, и темнота благодарно дарит ему выдох, горячий, прямо в губы. Торопливое бархатное дыхание пахнет чаем и сладкими летними фруктами. Все кажется, что запах этот откуда-то знаком Ооцубо, кто-то уже дышал на него вот так, с едва сдерживаемым стоном, словно бы задыхаясь.
Под мокрыми, как зимняя улица, пальцами материализуются колени. Гладкие, острые, с коротким ласковым пушком. Чуть повыше, на теплом бедре, резные следы — от гольфов или от бинтов, как в такой темноте разберешь.
Если погладить эти следы пальцами, дыхание сорвется и зазвенит, прольется стоном на подбородок. Но Ооцубо не гладит — едва-едва касается, не лаская и не давая отстраниться.
— Ну же, — просит голос, то ли мужской, то ли женский, то ли нечеловеческий вовсе. Сложно распознать, когда не говорят, а воют. — Ну же!
— Подожди, — просит Ооцубо. — Не сейчас. Увидят же.
В нем не остается ничего, кроме тяжеловесной, опрокидывающей усталости. Ооцубо больше не чувствует ни ног, ни рук — пальцы, трогающие мягкие волоски на колене, исключить, они больше ему не подчиняются, — ни шеи, ни легких. Он сам — крохотное пятнышко кожи площадью в два полупрозрачных века, которые он больше не в силах поднять.
Воздух колышется у губ в такт дыханию, только не распознать, кто из них дышит так загнанно и неумело, Ооцубо или темнота. Губы касаются впадинки под нижней губой, скулы, щеки, виска, пропадают. Усилия, которые Ооцубо тратит на то, чтобы приподнять ресницы, не измерить в человеческих величинах. Зрелище окупает все.
В абсолютной темноте на Ооцубо глядят злые желтые глаза, и то, что казалось полосками золота — это узкие задымленные радужки. Глаза глядят неотрывно на губы Ооцубо, в глубине расплывшихся зрачков зреют горячие белые звезды.
Ооцубо напрягается, пытается выдавить звук сквозь спекшиеся губы, но холодные сухие пальцы ложатся поперек рта, запрещая говорить. Оказывается, ниже глаз, под мешками и синими тенями, идут острые скулы, обморочно белые, чуть вздернутый нос, темная надгубная ямочка, шея с острыми полосами мышц, трогательный разлет ключиц, узкая птичья грудь и руки, худые, но настолько сильные, что могут переломить Ооцубо трахею одним лишь усилием. Ничего такого, что могло бы привести в восторг или ужас.
Ооцубо просыпается рывком, усилием втягивает себя в реальность и встряхивается. По спине катятся волны мокрого ледяного ужаса. И даже не понять, из-за чего: все отлично, все на месте, ему не снились ни кровавые реки, ни мертвые дети, ни что там еще приходит в кошмарах? Ооцубо не большой спец в этих вопросах: переходный возраст, знаете ли, крепкая эмоциональная база, здоровый сон, все дела.
При попытке отмотать сон обратно в памяти всплывает что-то тяжелое и свирепое, как дыхание после долгого бега. Ничего пугающе страшного, а все равно вся шея мокрая, и тянет в солнечном сплетении, и глаза горят, словно плачут.
Ничего такого, говорит в голове кто-то, интонациями напоминающий Мидориму. Ничего такого. Только это и остается. А еще — отчетливое неуемное ощущение упущенного момента.
В перерыве Ооцубо смотрит, как Такао резвится на футбольной площадке и бессовестно подтрунивает над одноклассником в майке навыворот, и отчего-то все время хочется стыдливо отвести глаза.
* * *
А на тренировку Такао опаздывает. Бессовестно заваливается на пятнадцать минут позже срока, обнаруживает, что тренера еще нет в зале, и с кем-то шепчется за дверью, не особенно скрываясь.
— Такао! — Мияджи запускает мячом в дверь, и та грохочет так, что ее можно принять за начавшееся землетрясение. Сейчас спецслужбы начнут рассылать сообщения, как правильно себя вести в таких случаях. — Такао! А чего прячетесь-то? Говорите громче, может, нам тоже интересно.
— Извините, — раздается девчачий голос, и вслед за Такао в проеме показывается девчонка, светловолосая и светлоглазая, с двумя трогательными хвостиками. — Это я виновата.
Вот теперь за происходящим точно следят все. А трое — опционально — еще и за Мидоримой. У того изумленно вытягивается лицо, и очки сползают на самый кончик мокрого носа. Ооцубо не знает, как можно быть еще очевиднее, но Такао, злой и оттого слепой к чужой обиде, берет свою девочку за руку и осторожно сжимает тонкие пальцы. Та в ответ откидывает челку с его лба — тем самым жестом, каким женщины предъявляют претензии на мужчин.
Градус неловкости поднимается в опасную красную зону. Интересно, только Ооцубо слышит этот странный, похожий на сигнальную сирену звук? Судя по тому, что все замирают с открытыми ртами и бежать никуда не собираются — один.
— Подожди меня здесь, ладно? — Такао хочет говорить тихо, но его голос звенит от радости, и скрыть этот звон у него не получается совершенно. — Я быстро. Семпай, можно я в раздевалку сбегаю, очень надо?
— У тебя минута, — разрешает Ооцубо, и Такао пропадает в дверях.
В оглушительной тишине Мидорима с грохотом укладывает в кольцо свои безупречные броски. Ооцубо боится оборачиваться. Густое горькое отчаяние он ощущает всей спиной, хотя никогда не претендовал на роль местного эмпата. Но от Мидоримы фонит, как от ядерного реактора, и это не скрыть ни за какими масками, не перекрыть бетонными колпаками.
— Простите, — обрывает тишину Юя. — У вас кровь, — он прикладывает палец к правому уголку рта, — вот здесь. У вас все в порядке?
Девочка ойкает и достает из кармашка упаковку с бумажными платочками. Смущенно улыбается, потупив глаза.
— Да, спасибо, все хорошо. Просто Такао-кун, он… кусачий.
Бам.
Ооцубо дергается на звук, оборачивается и натыкается на взгляд. Нет, не так — Взгляд. Мидорима сжимает мяч в руках, и пальцы его дрожат от напряжения. Он все понимает. Все это — только для него одного. Смотри, Шин-чан, я умею жить без тебя, мне не нужен такой друг, как ты. Ты сам вывернулся, отбился, отказался — и остался один на один со своим нерушимым самолюбием. А я упал, но я поднимусь и пойду дальше. И мне не жаль.
— Простите. Можно мне выйти?
Ооцубо деревянно кивает, и Мидорима просто сбегает из зала. Но это бегство, это не поражение, нет. Поражение — это то, что случилось с Такао: его улыбки, его белокурая девочка, его слюна на чужих губах. Он приводит чужого человека и предъявляет его вместо белого флага — я сдаюсь, живи как хочешь.
Ооцубо хочется всех участников военных событий примотать скотчем к стойке баскетбольного кольца и не отматывать, пока не разберутся между собой. Но кто ж его спросит, у него самого на личном фронте сплошные колючие заборы.
Такао возвращается через две минуты — позже срока, зато уже переодетый в форму. Мидорима — еще десять минут спустя. И вся тренировка проходит в таком гнетущем настроении, что в какой-то момент тренер просто машет рукой и отправляет их всех по домам.
— Все равно от вас никакого толку сегодня, а так хоть выспитесь. Ооцубо и Мияджи… старший — дежурите.
Ооцубо кивает и принимается собирать мячи в сетку. И только тогда понимает, что на свою норму в сто бросков кое-кто благополучно забил.
* * *
Домой они уходят только полчаса спустя, не уставшие, но пустые и разбитые. Мияджи с Юей отправляются закрывать залы, Ооцубо отбрехивается плохим самочувствием и плетется к раздевалке. Впрочем, чувствует он себя и правда неважно. Заболеть, что ли, собирается?
В раздевалке горит свет и слышатся голоса — Ооцубо понимает это, только когда открывает дверь и замирает на пороге. Лампочка горит одна-единственная, в самом центре потолка, но ее света возмутительно хорошо хватает на то, чтобы в деталях обозначить происходящее.
Такао расслабленно сидит на самом краю стола, позволяя себя целовать. Он не обнимает Мидориму, почти не отвечает даже, но от каждого движения пальцев Мидоримы на его виске ощутимо поджимается и подается навстречу. Замирает, одергивая себя, и качается снова.
Ооцубо смотрит на них, не в силах ни закричать, ни отвести взгляд. Он не чувствует ненависти или отвращения, только… зависть? О, хватит вопросов, это определенно зависть. Да господи, они все тут завидуют этим двоим, потому что эти двое — конченные психи, по уши влюбленные друг в друга, а такое не каждому удается.
Когда Ооцубо пытается незаметно отступить назад, Такао приоткрывает глаза. Вздыхает, неглубоко и нервно, обнимает Мидориму за плечи и опускает слепленные стрелочками ресницы. Глаза у него удивительно блестящие и ярко-желтые. Как из-за слез. Даже Ооцубо становится жарко от этого взгляда — неприспособленному Мидориме там, наверное, совсем плохо.
Но Мидорима не жалуется. Мидорима вцепляется сведенными судорогой пальцами в плечи Такао и выдавливает беспомощное:
— Ненавижу тебя.
Ооцубо останавливается на полудвижении, замирает на цыпочках, забыв опуститься на полную стопу, и даже глаза хочет зажмурить от страха. Тишина ожидания распускается в комнате и завладевает ею полностью. Ею и ее маленькими жителями: два основных актера и один запасной, который на самом деле просто не вовремя пошел мимо.
Это не тишина даже — это гробовое молчание, если хотите. Если не хотите — это сам гроб. И Мидорима с отчаянием и глупым усердием вколачивает последние гвозди в траурную табличку «на вынос». Ооцубо не успевает окончательно разозлиться, когда понимает: Мидориме просто страшно. Нет — страшно и непросто. О таком не пишут в популярной литературе, не снимают кино, а если и снимают, то обязательно с плохим концом, не говорят в приличном обществе — и у Мидоримы нет заведенного алгоритма действий на такой случай. Один раз он уже вынужден был решать без помощи Такао и проиграл.
Сейчас Такао мягкой рукой скользит вдоль его спины, закрывает ладонью правую лопатку и усмехается невесело:
— Ты же сам говорил, что врать нехорошо.
— Ненавижу, — упрямо повторяет Мидорима, его плечи напрягаются, Такао вскрикивает задушенно. — Это все отвратительно. Все… это. Я читал, как называется это расстройство психики, но мне неприятно соотносить такое с собой.
— Тебе со мной плохо.
— Мне со всеми плохо.
Ооцубо качается на носочках и знает: еще минута — и он точно рехнется. Тишина опять стоит такая, что ни зайти, ни выйти без свидетелей не получится, а Ооцубо не хочет никого смущать своим присутствием. Хватит с него участия в этом бедламе, спасибо, наелся.
Когда Мидорима снова открывает рот, голос выходит совсем низкий и задыхающийся. И поза такая неправильная: голова опущена так низко, что видно только темный влажный пух на затылке, позвонки проступают на шее, лопатки торчат, как обломки чего-то большего. Одно из тех видений, в которое ни за что не поверишь, если не засвидетельствуешь лично.
— Как ты мне надоел. Невыносимо же! Я постоянно хочу, чтобы ты ушел.
— Ушел?
— Чтобы ушел и никогда не возвращался. Чтобы остался и никуда не уходил.
Ооцубо все-таки жмурится, потому что это невыносимо страшно — смотреть, что кто-то сотворил с Мидоримой такое. Его же сейчас пальцем неаккуратно тронь — и добить можно, весь он такой открытый и беззащитный, вывернутый наружу.
А Такао смеется, счастливо, громко и с такой самоотдачей, словно аренда голоса заканчивается через полчаса. Обнимает раскрытыми ладонями спину, обхватывает ногами за бедра и все смеется, смеется, отверженный, замученный и любимый настолько, что дальше только хвататься за руки и символично прыгать с обрыва. Во имя и вопреки, все дела.
Сильно все-таки Ооцубо в голову сегодня прилетело, к врачу сбегать, что ли? Господи, какой врач, кто его там ждет в такую темень. В это время в школе остаются только уборщицы, охранник и мыши в кабинете биологии. И они вот тут еще. Тренируются… выяснять отношения. Ооцубо невольно сглатывает.
Взгляд Такао из-за широкого плеча Мидоримы, золотой и блестящий, бьет в голову похлеще пробки от шампанского. А Ооцубо в пробках знает толк, он прошлое рождество отмечал с тандемом Мияджи и до сих пор еще ничего не забыл. Так что по ощущениям — очень похоже. Мысли вышибает на раз и остается только одна, громкая и звенящая: его заметили и отпустили. Дальше разберутся без него.
Ооцубо закрывает дверь и приваливается к ней спиной. Это становится дурацкой традицией, оставлять Мидориму с Такао решать свои проблемы в раздевалке, а самому прятаться за дверью. Ооцубо с мстительным удовольствием представляет, как передаст ее следующему поколению. А ведь у младшего Мияджи терпения еще меньше, чем у брата.
Дверь спортзала открывается, на темный пол падает широкая полоса света. Как в каком-нибудь дурацком боевике. Только в боевике из света выходит супергерой, или супербандит, или девушка кого-нибудь из них — в общем, персона объемная и значимая, неизменно толкающая сюжет вперед. А тут появляется всего лишь Мияджи. Стоит в дверях, взмыленный, с полотенцем на одном плече и рюкзаком на другом, и смотрит удивленно, выжидающе. И вид у него такой вымотанный, что сразу ясно: если толкнуть — упадет и уснет прямо здесь же.
— А чего…
Ооцубо прикладывает палец к губам, дергает плечом в направлении двери и закатывает глаза. На лице Мияджи одна за другой проступают все эмоции, на которые только способна человеческая мимика. Остановившись на чем-то близком к «да ладно!», он поджимает губы и бесшумно прикладывается лбом о косяк. Пиздец, как они меня заебали, читает Ооцубо по его губам. Пиздец как он есть.
— Ладно, — говорит Мияджи вслух полушепотом. — Ты. Я. Блок.
Ооцубо кивает и идет следом. Уже в спортзале Мияджи раскидывает руки по сторонам и кричит в потолок:
— Я стану чертовым чемпионом с этим броском!
И Ооцубо смеется с наслаждением, сдирая горло.
* * *
Вечером он находит в кармане сумки скомканную бумажку и долго вертит ее в руках. С одной стороны — столько времени прошло, глупо будет напомнить о себе сейчас. С другой — кое-кто доступно показал, что может произойти, если вовремя не загнать свои сомнения поглубже.
Ооцубо со вздохом прислоняет телефон к уху и слушает долгие тревожащие гудки. На середине второго десятка он сбивается со счета, но тут слышится щелчок, и на том конце отвечают:
— Да?
Ооцубо прогоняет перед глазами устойчивое, не дающее покоя воспоминание: узкий вздернутый подбородок, улыбающиеся губы и глаза, всегда эти невозможные золотые глаза — и улыбается в трубку:
— Привет.