Глад

      Совмещение русской и японской кухни показалось обоим Плисецким чрезвычайно удачной затеей. И пирожки с кацудоном стали единственной вещью, которая сегодняшним вечером обрадовала Юрия.       Раз. Два. Три. Четыре. Вдох.       Сраное второе место.       Раз. Два. Три. Четыре. Выдох.       Сраный Кацуки.       Раз. Два. Три. Четыре. Вдох.       Трудишься, въёбываешь, как собака, тратишь всё своё время на тренировки, разбиваешь в кровь ноги, колени, часами стоишь у станка.       Чтобы получить серебро.       Чтобы стать вторым.       Что он сделать должен, кому душу, тело продать за первое место?       В спорте, в любви, даже в долбанной учёбе — второй, пятый, десятый.       Но не первый.       Раз. Два. Три. Четыре. Выдох.       Дедушка советовал так успокаиваться — считать до четырёх, задерживать дыхание, и снова — счёт до четырёх. Выдыхать столько же секунд. И снова — задержать. Это успокаивает, говорил дедушка.       Это успокаивало.       А Юрию казалось, что он только так всю жизнь и будет дышать — через четыре.       Четыре пополам — два.       Эта цифра его скоро с ума сведёт.       Раз. Два. Три. Четыре. Вдох.       Он давно наблюдает за Юри.       Он давно следит за ним.       Вот и теперь Плисецкий шагает за понурым Кацуки, что медленно плетётся по заснеженной полупустой дороге. Тот слишком подавлен и углублён в собственные мысли, чтобы обращать внимание на пристальный взгляд, что сверлит ему спину.       Лёгким пинком ноги Юрий приветствует своего противника.       Противника.       Юрий мысленно смеётся.       Следит он разве затем, что хочет напугать? Лишний раз на глаза попадается, выкрикивает гневные слова — чтобы унизить, вселить страх?       Юрий закусывает губу. Душу терзает злоба, в животе — пылают бабочки. Мотыльки. И горят заживо в том огне, которому Юрий и названия дать не может. Злость? Страсть? Ненависть?       Раз. Два. Три. Четыре. Выдох.       Он понятия не имеет, что тянет его к азиату. Юри раздражает, Юри вызывает дешёвую жалость и толику зависти. Удачливый ублюдок. Фортуна на его стороне.       Юрий сжимает кулаки до белых костяшек, подавляет ярость в груди и ненавидит это чувство — тёплое, пульсирующее, искрящееся, которое он испытывает рядом с японцем. Но стоит тому исчезнуть из поля его зрения, как оно пропадает. Лишь осадок остаётся. Мокрота, которую хочется сплюнуть.       Раз. Два. Три. Четыре. Вдох.       Он бросает в руки Кацуки пакет с выпечкой и невольно улыбается. Ему кажется это забавным — накормить кацудоном того, кого называет Кацудоном.       Раз. Два. Три. Четыре. Выдох.       Может, всё получится. Может, он окажется в тех объятиях, от которых убегал после соревнований.       После ёбанного второго места.       Раз. Два. Три. Четыре. Вдох.       Улыбаться скромнее не получается. Видя, как Юри откусывает выпечку и меняется в лице, всё внутри вдруг ёкает, загорается, и бабочки порхают быстрее, и жар касается щёк. Юрий сглатывает.       Он не понимает, что чувствует.       Раз. Два. Три. Четыре. Выдох.       Он ждёт, пока Кацуки с аппетитом доест пирожок, и не может оторвать взгляда от этого действия. Японец благодарит за угощение и весёлыми, ласковыми глазами смотрит на Юрия.       Раз. Два. Три. Четыре. Вдох.       Это выше его сил.       Он делает быстрый шаг к Кацуки и крепко обнимает. Юри удивлённо вздыхает, и через несколько секунд отзывается на объятия. И здравый смысл словно сносит огромной волной.       Раз. Два. Три. Четыре. Выдох.       Плисецкий не помнит, что заставило его осыпать лицо Кацуки жаркими поцелуями. Не помнит, сопротивлялся ли юноша или сразу ответил на ласки. Не помнит, как уговорил его поехать к себе. Помнит только невнятное бормотание Юри о том, что его ждёт Виктор, и дурацкую музыку в такси, и попытку разобраться в своих чувствах. Помнит сжатую, горячую ладонь Кацуки, помнит гулкое эхо шагов на лестнице и щелчок в замочной скважине, помнит звон ключей и руки азиата, обвитые кольцом вокруг его корпуса.       Раз. Два. Три. Четыре. Вдох.       Он водит языком по набухшей жилке на шее, ловит каждый вздох, каждое мычание сквозь закусанные губы. Юрий ничего не видит; не понимает, где он находится, где верх, а где — низ. Весь его мир начинается и заканчивается телом Кацуки. Худыми бёдрами он прижимается к японцу, медленно трётся об его ногу, и с ума сходит, когда чувствует сквозь тонкие штаны горячую твёрдую плоть у своей.       Юрий прикусывает мочку, водит носом за ухом, вдыхая запах азиата. В душе всё скручивает, тянет, режет.       Плисецкому мало.       Он прижимается плотнее и двигается быстрее, чувствует жаркий влажный язык на плече. В голове — сладкий дурман, с губ — судорожный стон.       Припадает к губам Юри, сталкивается своим языком с его. Чувствует, как ягодицы сжимают сильные пальцы, и, прерывая поцелуй, запрокидывает голову, ловит ртом воздух.       Раз. Два. Три…       Выдох.       Больше Юрий не может терпеть. Сглатывая, он трясущимися пальцами расстёгивает ширинку Кацуки, чуть припускает штаны. И тяга внизу живота становится ощутимее, напряжение в паху — невыносимым. Не помня себя, он кусает нижнюю губу Юри, рукой водит по его животу, опускает ниже, сглатывает, когда пальцы касаются жёстких завитков. Пропускает удар сердца, когда обхватывает пульсирующую, влажную плоть.       Юри выгибается, стонет ему в шею, и сам неуклюже торопится избавить партнёра от напряжения.       Раз. Два…       Стон.       Юрий не управляет собой. Быстро водит рукой по всей длине, прижимается до боли ко лбу юноши, выгибается, словно кошка, толкается в его руку, которая только что его обхватила.       Раз...       Вспышка.       Резкая, яркая, ослепляющая. Юрий стонет громко, судорожно сжимает пальцы, чувствуя, как с жаром изливается на кожу Кацуки. И вдруг, в порыве эйфории, он понимает, прижавшись к шее юноши, что же его сводило с ума это время, ради чего он следил и потащил его к себе домой.       Запах.       Теперь он понимает, что он чувствовал.       Голод.       Те бабочки, что полыхали в неясном огне —       Аппетит.       В висках его стучит, и внезапно Плисецкого охватывает абсолютное опустошение. Он дышит тяжело, часто. Понимая, что натворил, ему становится нестерпимо мерзко, да так, что хочется рыдать и рвать волосы на себе. От каждого прикосновения Юри его воротит, словно это была не инициатива Плисецкого, а Кацуки зажал его в углу.       Несмотря на это, голову всё ещё дурманит запах, в душе что-то извивается, а живот скручивает от боли.       Теперь уже поздно. От этого наваждения он не избавится.       Раз. Два. Три. Четыре. Вдох.       Может, теперь-то он станет хоть где-то первым? Может, такая жертва придётся кому-то по вкусу?       Раз. Два. Три. Четыре. Выдох.

***

      С отвращением Юрий вспоминает эту ночь. Тошнота подкатывает к горлу, стоит ему вспомнить тяжесть внизу живота, бесконтрольную, животную страсть. И горячий сок на руках.       Зато он отныне свободен от своего наваждения и это единственное, что дарит ему облегчение.       Плисецкий старается не думать об этом, и весь отдаётся готовке. Ведь через пару часов к нему приедет Виктор. А ещё нужно успеть постирать простынь.       Когда Никифоров сидит в гостиной, весь издёрганный и на взводе, Юрий подает недопитую в прошлый раз Виктором бутылку виски и тарелку с кацудоном. Виктор принимает на душу. Виктор беспокоится за Юри, с отчаянием спрашивает, где он может находиться и что делать. Уголок губ Плисецкого слабо дергается.       Виктор не подозревает, что Кацуки — перед ним.