Сбежавшие

      Во вторник Сергей пришёл в школу почти весёлый — во всяком случае, сиявший не меньше, чем портфель.       — Ой, покажи! Ничтяк, какая красота!       — Братца подарок! Ты лучше скажи, много тем прошли, пока я грипповал?       — Да нет: одно повторение. Кать, смотри, какая кожа! А открывается как интересно! Неужели здесь купили?       — Представь себе, здесь. Только полдня пробегали в поисках. А ещё что нового?       — Да ничего, только факультатив открыли по… Мама, какой кармашек! — У Веры от волнения и восхищения даже порозовели уши.       — Верка, ну ты и трещотка! То, что барахольщица, и раньше ясно было. По литературе факультатив?       — Да, и, как обещали, из Москвы дико умного профессора прислали. Он, правда, местный… а какой красавчик! Катька уже вклеилась, а подъехать стесняется.       — А то ты не запала! — обиделась Катя.       — Я и не отрицаю, но у меня приятное с полезным, а ты только глазки строишь, а по существу не интересуешься. Например, он нам про письменность рассказывал. На бересте имя нацарапано, а рядом — «ПСЛ». Знаешь, что такое «ПСЛ»?       — Какое пэсээл?       — Да не пэсээл, а три печатных буквы! «ПСЛ» значит «писал»!       — А где гласные?       — В том-то и дело, что нет, а у Даля можно найти безударные, которые…       — Он так и перескакивал от бересты к Далю?       — Нет — это я не всё запомнила. Там ещё про слогообразующие…       — Зачем же он сюда приехал, если мог в Москве сидеть?       — А он книгу пишет и сбежал от московской сутолоки.       — Здесь тоже шумновато. Ему надо было в какой-нибудь деревне поселиться — вроде той, в которой… Здорово, Вовк! Спасибо! Да, братан презентовал… В которой мы с Андреем отдыхали. Там действительно тишина и покой. Значит, вы все втюрились, и женская половина будет исправно посещать факультатив, раз его ведёт… Он что, на Алена Делона похож?       — Нет, совсем другого типа и по мне — так лучше. Во, нашла! Он на Вольфганга Надворника похож!       — На какого ещё дворника?       — Да не на дворника, а Надворника!       — Их что, целых два?       — Кого?       — Дворника.       — Да это фамилия! Надворник! Диктор на «ARD»!       — Так бы сразу и сказала! Ты ещё у него спроси, есть ли в немецких словах приставка «на»! Кому-кому, а тебе, Верка, никакой веры нет: бубнишь про какой-то сериал, а я одну серию посмотрел — обос, да и только.       — Ты что, «Две судьбы» смотрел? Вот это новость!       — Если бы хотел! Пока в постели валялся, за один день весь «Обрыв» перечитал. Мамаша засекла, все книжки отобрала, и пришлось мне в телевизор пялиться.       — Ну и как тебе Даша?       — Кошмар! Морда с чемодан, зад со шкаф — убожество.       — И не только, — вступила Катя. — Глаза намазаны, как проститутки тридцать лет назад малевали, грудь рыхлая, шея жирная, а с её плечами и граблями только трактором и управлять.       — Можно и в теннис играть.       — Тем более если жопа удалась, как у Курниковой: такой же чурбан, только в полтора раза толще. И играет её тоже какая-то Анна.       — На каждый горшок своя крышка. Её мужик — такая же жиряга. И, вообще, меня не артисты интересовали, а сюжет, — оборонялась Вера.       — Что ж интересного в сюжете, если этот болван, который изображает итальянца, больше смахивает на лицо кавказской национальности и мнит эту бегемотину чудом красоты? Козлам-постановщикам не мешало бы хоть раз «Miss Italia» по «RAI Uno» посмотреть: увидели бы, какие девочки там солируют! А идиотская надпись «Строительство ведёт Троицкий бериллиевый комбинат»! Стройку всегда ведёт строительно-монтажное управление — хоть в нём два мужика с молотками, хоть целый трест, хоть частное, хоть государственное, но никак не комбинат, которого к тому же ещё нет. А как зовут ваш новый литературно-умный идеал?       — Михаил Антонович.       — Молодой?       — Да, лет тридцать. Может, немного больше. И кольца на руке нет!       — Вот уж что мне абсолютно безразлично! Ладно, я пошёл. Что ни день, то физика. Скучища…       Сергей пробрался на своё место, выйдя из девчачьего окружения, в которое частенько попадал, несмотря на прежние полные провалы атаковавших.       — Что, забодали девчонки? — спросил Дима.       — Ужас! Одни тряпки да шашни на уме. Как тебе финал US Open?       Сергей, и раньше не пылавший особой любовью к физике, на этот раз не уделил ей ни малейшего внимания. Его интересовали две мысли: окажется ли залётный профессор достаточно симпатичным, чтобы потрясти его, Сергея, воображение, и будет ли он нормальным мужчиной, то есть таким, который знает, что такое настоящая любовь, а не дохлым извращенцем, путающимся с женщинами. Если ответы на эти вопросы будут положительными, то Сергей задействует все свои чары, чтобы влюбить в себя литературоведа. Это, конечно, немного снизит ценность успеха: ведь Андрею достаточно было показаться Саше на глаза, чтобы его заклеить, — зато учёный наверняка должен быть беднее капиталиста, и, следовательно, в предполагаемых отношениях не будет места корысти, каковая, как ни крути, в Андрейкиной интрижке всё-таки присутствует. И Сергей нетерпеливо отсиживал обязательную школьную программу, приближая момент истины, пока не остался в классе со сдержанно гудящим, преимущественно юбочным, составом. Дима ушёл, и он был рад этому, потому что один человек за партой, конечно, бросался бы в глаза больше, чем банальная пара.       Дверь открылась, девчонки просветлели, Сергей улетел. В вошедшем не было ярко бившей в глаза красоты, но он был очень симпатичным и обладал удивительно располагавшим к себе лицом: достаточно было провести не более двух минут в его обществе, чтобы абсолютно увериться в том, что перед тобой находится писаный красавец. Удивительное ненавязчивое обаяние и тёплый взгляд умных глаз часто привязывали к себе и очаровывали гораздо сильнее и крепче, чем сделал бы это фонтан блестящих достоинств.       — У нас новенький? — голос соответствовал внешности, был таким же тёплым и приятным, как и устремлённые на Сергея глаза.       — Нет, просто отгрипповавший, — улыбнулся тот.       — Вдвойне приятно, если можно и расширить аудиторию, и поздравить с выздоровлением.       — Спасибо! — Сергей продолжал улыбаться, чуть поворачивая голову, чтобы чистая нежная линия от подбородка к уху производила самое выгодное впечатление. Профессор, и такой молодой, влёк его к себе и естественной симпатией, и недобранными из-за ОРЗ тривиальными оргазмами, и жаждой священной мести неверному дружку, и желанием уравнять себя в помыслах и действиях с Андреем.       — Как я понимаю, на второй неделе школьной жизни такая неприятность, как грядущие сочинения, на горизонте пока не вырисовывается…       — Нет! — дружно заорали девчонки, хлопая ресницами и тряся локонами.       — Ну что ж, тогда пополним запас наших знаний о развитии письменности на Руси. Хочу только сделать одно небольшое отступление: если вас больше интересуют более поздние периоды или иностранная литература, то я могу сориентировать вас по графику, когда примерно мы к этому приступим, и до тех пор можете пропускать занятия с чистой совестью, так как посещение абсолютно свободное.       — Нет, нам всё интересно! — класс с энтузиазмом отклонил предполагавшиеся прогулы.       — Особенно в вашем изложении. — Сергей лениво повёл глазами на вспыхнувшую Катю, поднял их на Михаила Антоновича и опустил, прикрывая ресницами лукавые огоньки. Его губа так и замерла после конечного слога, не сомкнувшись с верхней: так она должна была просто опьянить профессора своей красотой и чувственностью, и, чтобы его старания были замечены, Сергей ещё немного отвёл её вниз колпачком ручки.       После этого артобстрела парень решил, что пришло время показать и мозги, и сразу стал более естественным в своём поведении. Литературу он любил и вопросы задавал толковые — те самые, в которых сквозил настоящий интерес, а в конце занятий, дождавшись, когда излучательницы безнадёжно влюблённых взглядов скрылись за дверью, подошёл к Михаилу Антоновичу.       — Я хотел спросить… если у вас есть пара свободных минут.       — Конечно, излагай.       — Только это относится к ХХ веку. Скажите, а преподавание литературы в Советском Союзе жёстко увязывалось с идеологией?       — Достаточно. Например, статья Ленина об этапах развития революционного движения в России и их проекциях на литературу считалась настолько важной, что нас даже заставляли учить её наизусть, хотя второй период, буржуазно-демократический, по временным рамкам включал в себя творчество Достоевского, Толстого, Гончарова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина и многих других писателей, которые представляли дворянство и в большинстве своём революционные потрясения не принимали.       — Но… если статья так очевидно расходилась с действительностью, как же можно было на неё опираться?       — Видишь ли… у нас представления о многих вещах сильно отличались от реалий. Промышленность была плохо управляемой, малоэффективной, но считалась одним из важнейших завоеваний социализма. То же с сельским хозяйством. И надстройка… Пропаганда была как бы задана раз навсегда и от догм не отходила.       — И… на протяжении всего столетия в обучении не было намёка на какую-то либерализацию?       — Нет, изменения происходили, но слабые. Признали Есенина, хотя долгие годы он считался упадническим. Воскресили «Бесов» Достоевского, а ещё лет тридцать-сорок тому назад не в каждом — подумай только! — полном собрании сочинений их можно было отыскать. Расширеннее представили произведения ХХ века… Правда, большинство этих изменений относится уже к девяностым годам.       — Аа… а вы сами были свидетелем, то есть потерпевшим? Когда вы окончили школу?       — В 1988 году, так что меня это коснулось только слегка.       — Никогда бы не подумал…       — О том, что реформы пошли так поздно?       — Да, но в основном о том, что вам тридцать шесть: шикарно выглядите.       — Не то чтоб очень… Этому способствует пребывание на свежем воздухе: летом я принял участие в одной археологической экспедиции.       — И теперь вас потянуло на кабинетную деятельность?       — Да, и приближающийся холод к ней располагает.       — Девчонки говорили, что вы книгу хотите написать. Художественную или?..       — Я уже написал несколько, но они, как и задуманная, к художественной литературе не относятся: узко специализированные.       — Наверно, жутко интересно.       — Не думаю. Ведь то, что я вам рассказываю, концентрирует наиболее важное, а детальное изложение всегда скучнее.       — Почему? Я, конечно, не могу судить о ваших работах, но было бы любопытно узнать, как и чем учебники прошлых десятилетий отличаются от нынешних. Правда, их, наверное, и из библиотек изъяли, и в интернет не внесли за ненадобностью — где теперь достанешь…       — У меня.       — Вы серьёзно?       — Абсолютно. Я ужасный скопидом — в том смысле, что собирал учебные пособия чуть ли не за сто лет. Полезно иногда сравнить на досуге: даже орфография поменялась.       — Как?       — Вот так: «пудинг» раньше писался с двумя «д», а «дифференциал» — с одной «ф», «диета» — через «э», а «чёрт» — через «о». И ещё много всякого…       — Ну и ну! Написал бы я сейчас в сочинении «диэта» — до пары бы не дошло, но трояк был бы обеспечен.       — Если твёрдо уверен, что не собьёшься, можешь зайти ко мне, и я ссужу тебя печатным словом. Ты мне кажешься таким же энтузиастом, каким я сам когда-то был. Впрочем, и остался.       — Я бы с огромным удовольствием, но, наверное, неудобно: может, домашние гостей не ждут.       — Да я один, ты никого не потревожишь.       — А вы сами? Если дела…       — Никаких дел. Что ты стесняешься, будто навязываешься? Я же сам тебя пригласил…       Они уже вышли из здания школы. Профессор жил неподалёку, до его дома было не более пяти минут ходу. Войдя в квартиру, Сергей был просто поражён огромным количеством книг, которые занимали объёмистые, во всю стену, стеллажи, дремали в шкафах и громоздились на письменном столе. Он оробел, ему стало стыдно за то, что в этот архив человеческих знаний он пришёл с задней мыслью отомстить Андрею.       — Проходи, осмотрись. Я пока чай поставлю. Ты, часом, не голоден?       — А? Нет, нет, не беспокойтесь. И так неудобно: пришёл за книгами, а тут чаепитие… — Сергей смущённо умолк.       — Чашка чаю — элементарный долг гостеприимства. Ты стесняешься совершенно напрасно. Мне, наоборот, очень приятно, что в наши дни ещё находятся люди, в которых сильна тяга к печатному слову, а то иногда думаешь, что, кроме интернета, ничего не осталось.       Когда Михаил Антонович вошёл с чашками в столовую (название чисто номинальное, так как каждую комнату в его квартире можно было считать библиотекой), Сергей уже расположился верхом на лестнице и изучал верхние этажи книжных шкафов.       — Вон там, слева, то, что тебя интересует. Нашёл? Бери все… Так, а теперь спускайся. Осторожно, не потеряй равновесие, когда у тебя в правой руке охапка.       Михаил Антонович поддержал Сергея, взяв его руку повыше локтя, а тот опёрся ею на его плечо и спускался, улыбаясь из-за излишней предосторожности. Смутное ощущение чего-то давно забытого проскользнуло мимо души профессора, лишь слегка задев её. Оно не было радостным, жизнеутверждающим — только немного положительным, и долго, уже после ухода Сергея, Миша пытался восстановить его в своей памяти, вернуть это чувство касания неведомого. Он не понимал, что это было. Озарённый на миг образ, исчезнувший с погасшим лучом, обрывок давней мысли, лоскут былой эмоции, покрывало, сброшенное с переживания, перенесённого когда-то… Он мучился оттого, что это нельзя было уяснить и возвратить, удержать в сердце и в уме, и был твёрдо уверен в том, что, сохранив это настроение, войдя с ним в резонанс, он обретёт спокойствие, гармонию и смысл жизни. Он старался воссоздать позы, жесты, слова той минуты, чтобы они помогли вернуть это ощущение, но всё было тщетно. Он включал и выключал свет, разворачивался, проводил рукой по корешкам книг, садился за стол, даже негромко стукал ложкой о блюдце… Напрасно… Если бы это чувство было новым, неизведанным, тем, что память не вмещала бы! Но нет — он был осенён им когда-то, наполнен им доверху…       Миша сидел, опустив лоб на переплетённые пальцы. Ничего не отыскивалось, и он стал думать о Сергее. Мальчик заигрывал с ним, это было ясно, а вместе с тем не производил впечатление примитива, все помыслы которого начинаются с постели и заканчиваются ею же. Просто ли он флиртовал с ним или рассчитывал на что-то серьёзное? Если да, то почему этому неоперившемуся юнцу понадобилась возможность романа с человеком старше его на двадцать лет? Нашёл родственную душу? Но общие интересы — слишком малое поле для интимных отношений. Рассчитывает на материальную поддержку? Но профессура не нефтянка. Ищет опыт и нежность? Господи, как всё сложно…       Не разобрав ничего и в поползновениях Сергея, Миша перешёл к главному, что постоянно бередило душу и не давало спать по ночам с тех пор, как он возвратился в Ладеев. Спокойно дремавшее в течение нескольких лет воспоминание, накапливаясь до определённого количества, рассасывалось в суете, работе и очередных интрижках — так было раньше. Теперь же, словно старые стены не хотели отказываться от прошлого, всё настырнее и чаще, всё требовательнее и сильнее заявляли о себе «дела давно минувших дней». Была ли истина в личных отношениях, если людей сводил воедино чужой неправедный суд? Не было ли в них привкуса своеобразной мести, приправлявшей достаточно пресное? Сколько это могло продолжаться, если пути неизбежно расходились, а всё более и более погружавшееся в забвение становилось почти химерой? Да и рассматривала ли это так сложно противоположная сторона?       Надо было сесть за компьютер. Или взять телефон. Но набросать несколько строчек на e-mail или сказать несколько фраз в трубку значило признаться, что он уже тут, а что потом? Миша плутал в вариантах возможного ответа несколько дней, но никак не мог найти определённого. Что произойдёт, если они встретятся? Вдруг они не найдут друг в друге прежней жажды и будут мямлить невнятные слова, пытаясь побыстрее свернуть встречу? Вдруг страсть проснётся только в нём, а на том конце её пути будут безучастны? Или наоборот… Он пытался возродить эфемерные ощущения, а от конкретных действий по следам настоящих чувств воздерживался, и недовысказанность, недопонимание оставляли его недвижимым и нерешившимся. «Да, у меня же теперь появился этот мальчик, — подумал Миша, — Сергей. Пока я не выясню, что он хочет, что из этого может получиться, насколько сильно меня самого к нему влечёт, нечего и думать о другом, а то запутаешься окончательно. Решено: сегодня не писать и не звонить».       И Миша снова предался мыслям о Сергее. Естественно, инициатива должна была исходить от него самого, Миши, но зелёный свет ей, как бы подстрекая и поощряя, должен был зажечь Сергей, который мог возвратить книги во время очередных занятий, — и тогда по наличию или отсутствию очередных заигрываний можно будет догадаться, к чему клонится дело. Если же он вернёт книги, зайдя к нему домой и не увязывая это с факультативом, то грешные намерения станут очевиднее. Правда, в этом случае занос литературы можно будет объяснить нежеланием обременять учителя тасканием тяжестей: хоть его дом расположен вблизи от школы, но всё-таки… Итак, простая вежливость или возможность ещё раз остаться наедине? Это можно будет определить только по словам и взглядам, но до них ещё далеко… Отбросив в сторону место встречи, Миша решил отталкиваться от времени. Парень знал, что в обозримом будущем книги профессору не понадобятся, и мог спокойно держать их у себя недели две-три, если не был бы заинтересован в свидании. Если же возврат и дальнейшие расспросы последуют уже на этой неделе, то… А Толя был прекрасен. Утончён, изыскан и профессия — модельер… Потаскан только немного, но кто в столице от этого застрахован?       Очередные факультативные занятия должны были состояться в пятницу; Сергей зашёл к Мише в четверг вечером, предварительно позвонив.       — Мне так неудобно беспокоить вас своим дилетантским интересом…       — Проходи, проходи. Какие церемонии могут быть между родственными душами? А судя по тому, с какой скоростью ты проглатываешь книги, вскоре окажешься ближе к академику, чем к дилетанту. Какие-нибудь вопросы возникли?       — Да. «Зеркало русской революции», исходя из «Войны и мира».       — Ха-ха! Именно по этой теме я и поцапался в девятом классе со своей учительницей.       — Серьёзно? Давайте сведём аргументы за и против.       — Начинай.       — Во-первых, основное, на что напирали составители пояснений и, вероятно, ваша учительница, — рост самосознания народа, поскольку он участвовал в гражданской войне, то есть в разновидности национально-освободительного движения, но он представлял не прообраз революции, а совершенно обратное явление. Крестьяне, основные действующие лица, представляли класс собственников и не громили французов в бою, а разоряли их в соответствии со своими потребностями: сначала угоняли лошадей и скот — то, что им надобно было в хозяйстве.       — Минус транспорт, минус провиант. Далее тащили домашнюю утварь, опять-таки им полезные вещи, потом — то, что награбили сами французы, и только после этого освобождали пленных — когда и сами захватчики оказывались на краю гибели от холода и голода. Призраков революции здесь и в помине нет, а контрреволюция налицо — своего рода окулачивание. Вторым пунктом, очевидно, следовало разложение дворянства как класса.       — И если в «Анне Карениной» разваливается всё: от института семьи до убыточного сельского хозяйства — и Рябинин и прочие приметы надвигающегося капитализма активно этому способствуют, то в «Войне и мире» речь об этом не идёт. Только Ростовы разоряются — Безухов стабилен, Болконские процветают, несмотря на опалу отца.       — Третье — ветры французской революции, необходимость перемен.       — Революция всегда пожирала своих создателей, и на смену им приходило очередное чудовище — в данном случае Наполеон, но штамповка под копирку здесь неуместна.       — Потому что в Европе из-за её постоянной нищеты были сильно развиты капиталистические отношения, которым в России с её огромными богатствами нечего было делать в начале ХIХ века, и вряд ли об отмене крепостного права задумывались за полвека до того, когда это произошло.       — Да, время — самое главное «против». До «Капитала», до «Манифеста коммунистической партии», до оформления основных постулатов марксизма, до Маркса с Энгельсом, за шестьдесят пять лет до рождения Ленина, за сто лет до первой революции никаких противоречий между капиталистами и пролетариатом в аграрной стране быть не могло, потому что ни тех, ни другого просто-напросто не было, да и декабристы появились спустя двадцать лет после года, которым начинается роман.       — Так, подведём предварительные итоги. В «Анне Карениной» Лев Толстой не то что зеркало — огромная витрина, но никак не в «Войне и мире». А теперь чай?       — Если вы располагаете свободным временем.       — Для тебя оно у меня всегда свободно.       — Об этом мечтает вся женская половина нашего класса.       — Да, я заметил, что девочки исправно посещают занятия.       — Вас это не радует?       — Если бы их интересовали только мои мозги…       — У них двойной интерес: и мозги, и то, в чём они скрываются.       — К сожалению, последнему они уделяют больше внимания.       — Почему «к сожалению»? Если бы лекции читал какой-нибудь лысый толстый старичок, и мои впечатления были бы менее приятными. Люди постоянно тянутся к красивому не меньше, чем к умному.       — Наверное, это притяжение должно распределяться поровну.       — Нет, здесь ещё третья сила. Вы таинственны и загадочны столько же, сколь красивы и умны: проводите исследования, пишете книги, преподавали в Европе, жили в столице. Ладеев, конечно, не деревня, но когда сюда приезжает непостижимый, умный и красивый незнакомец…       — То срабатывает синдром Татьяны, — рассмеялся Миша.       — Да, причём групповой.       — Это уже предмет других исследований: психология не моя область. Но ты меня перехвалил. Я о себе не такого высокого мнения.       — А лучше видно со стороны! Неужели вас не трогают тёплые взгляды ваших обожательниц?       — Нет, я к ним равнодушен.       — Правда?       Сергей не мог сдержать блаженной улыбки, разлившейся на его лице, когда после продолжительного артобстрела ему наконец-то открылась такая замечательная истина. Теперь ему надо было задействовать всё своё очарование, чтобы расшевелить невозмутимого профессора и заставить его явить делом доказательство своих слов.       — Да, а почему ты так обрадовался, словно набрёл на невесть какую сенсацию?       — Не сенсацию, а просто… между родственными, как вы сказали, душами появилось ещё одно… ээ… У вас, наверное, была куча романов? Или вы не хотите об этом говорить, потому что это слишком личное?       Миша, конечно, заметил, что Сергею и в голову не пришло подумать о «равнодушии» в смысле разочарованности или пресыщенности, так что его «ещё одно… ээ…», сложенное с досрочным посещением, было более чем исчерпывающим изложением намерений. Он улыбнулся:       — У меня было не так уж много романов… Правду говорят, что «легенды рождаются в атмосфере дефицита информации»: воображение не ограничено реалиями, и ты можешь представлять что угодно.       Сергей сокрушённо вздохнул:       — Легенды… Значит, легенды… Получается, что я для вас совсем неинтересен, если у меня нет таинственного прошлого? А вот и нет, — и он снова вздохнул, — у меня была одна история, только… несчастная.       Миша удивился:       — У тебя? Действительно, странно: внешностью не обойдён, такой красавчик — и несчастная любовь… Или он оказался банальным гетеросексуалом?       — Нет, он не извращенец — абсолютно нормальный, но ветреный. Изменил — и после даже не покаялся: считает, что это в порядке вещей. Нет в жизни счастья. Вы меня понимаете?       Теперь Миша понимал намного больше того, что Сергей хотел до него донести, но это рождало ещё больше вопросов. Мальчик обижен и стремится… к чему? Просто развлечься? Наставить рожки? Забыться в новом или новое создать? Возбудить ревность и тем самым вернуть? Лишь отомстить?       — В общем да, но конкретно от этого нет готовых рецептов. Наверное, надо перепробовать то, что приходит в голову, чтобы попытаться отойти. Иногда достаточно лёгкого увлечения, чтобы забыть и простить, иногда даже стойкое новое чувство не избавляет от старого.       — А вы попадали в такую же или сходную ситуацию? Что делали тогда?       Не дожидаясь ответа на первый вопрос, Сергей вбрасывал второй и тем самым неосознанно сбивал Мишу с толку. Тому, конечно, хотелось приподнять перед этой очаровательной белокожей мордочкой завесу прошлого, но он боялся, что шестнадцать лет не смогут вместить в себя привязанность, насчитывающую двадцать, и, потом, нужны ли этому мальчику уверения в стойкости страсти, если он ждёт совсем другого? Может, поведать ему о более поздних интрижках, которые смывались почти без остатка? Но они разыгрывались уже взрослым человеком и не таили в себе максимализма молодости без оглядки на… Миша раздумывал и молчал. Наверное, довольно долго, потому что Сергей опять не выдержал:       — Помните, вы говорили, что у вас и в спальне много книг? Можно посмотреть?       — Ты просто супер! Много, и я к ним привык — ты не боишься, что в спальне меня посетят далёкие от литературы чувства?       — И вы откроетесь мне ещё одной гранью, ещё больше очаруете, и я забуду свои горести! Сделайте доброе дело!       Миша снова принялся было раздумывать: ему казалось, что переход был недостаточно плавным, и в первом предложении сквозил неприкрытый эгоизм. На него напало ощущение разброда: душу мучили угрызения совести, а ноги вышагивали в спальню; голова подсказывала, что Сергей — малолетка и его дерзания неопределённы, а руки увлекали эту прелестную фарфоровую статуэтку в альковный полумрак. Он любил это чувство гаснущего сознания и испаряющейся воли, в котором тонули доводы разума и бешено стучало сердце; он поддавался ему вновь, и последние, уже ничего не значащие слова замерли на губах, раскрывающихся уже лишь для поцелуев.       — Я думал, что мщу одному, а оказалось, что люблю другого, — упоённый свершавшимся, ворковал Сергей в перерывах между оргазмами.       — Я думал, что совершаю грехопадение, но в конце концов пришёл к тому же выводу. Только как я на тебя завтра буду смотреть на занятиях?       — А вы наденьте дымчатые очки — и никто ничего не заметит.       Сергей не дотерпел до прибытия домой, позвонил Андрею, едва выйдя из блока, и подробно изложил состоявшееся прелюбодеяние.       — Жопик! — рассердился Андрей. — Я невольно, а ты специально!       — Конечно, ты же мне предложил тройку, я не мог оставаться в долгу и изыскал аналогичные возможные удовольствия!       — Для полной гармонии не хватало только, чтобы они спелись!       — Вот и чудненько: тогда никто ни перед кем ни в чём не будет виноват.       — Они нас исключат, как лишнюю неопытную зелень, а сами прекрасно сойдутся!       — Это вряд ли, но ладно: мы пока ничего никому не скажем. Послезавтра у тебя?       — Оʼкей, от трёх до шести.       Оставшись один, Миша с такой же лёгкой душой, как Сергей, тоже взялся за телефон. Ему нужно было это состояние умиротворения и равнодушия, чтобы спокойно отреагировать на любое положение сердца и ума по ту сторону провода, каким бы оно ни оказалось. Он не был бездушным роботом, вычитавшим из всех «pro» все «contra» и смотревшим на знак перед разностью бесстрастно и холодно; он легко сходился и расходился с людьми и подолгу с теплотой вспоминал всё хорошее и с огорчением — всё плохое, подаренное тем или иным человеком; его не снедала тяга к бесконечному самокопанию, травившая и выжигавшая чувства, но тот человек, которому он собирался звонить, почему-то имел священное право вечно заставлять относиться к себе осторожно, нежно и трепетно.       — Уже не чаял когда-нибудь оказаться с тобой в одно время в одном месте…       — Миша, ты? Здорово! А я думал, исходя из твоих писем, что твой роман с Европой затянется на несколько лет.       — Иная любовь живёт недолго.       — Какими судьбами в наших краях?       — Потянуло в родные места. Накопилось полно материалов, взывающих к изложению, — буду писать вдали от мегаполисов, а чтобы не сидеть безвылазно, взял в качестве общественной нагрузки школьный факультатив.       — Сеять «разумное, доброе, вечное»?       — Именно. Ты как?       — Я, как всегда, в стабильном состоянии: закупки, цех, поставки, закупки, цех, поставки. Расширяюсь понемногу. А что с личным?       — Умеренно. Обрисовался, правда, на горизонте один поклонник, но много неопределённостей…       — И ты в сомнениях — узнаю старую нерешительность.       — А у тебя?       — Примерно то же, но всё это мелочи жизни. Теперь, я надеюсь, мы всё-таки встретимся?       — Если имеется желание.       — Всегда готов! Кстати, пока не забыл: если, раз читаешь лекции, прослеживаются материальные затруднения…       — Без проблем: нынче мозги поднимаются в цене.       — В любом случае на меня можешь рассчитывать. Так когда?       — Сегодня четверг? Ну, в конце недельки.       — Что так поздно?       — Да за компьютером придётся пару дней посидеть, кое-что в интернете разместить.       — Чувство долга прежде всего?       — За мной извинения, с тебя… отмщение в воскресенье?       — Хорошо, излагай гениальные мысли. Как насчёт изысканного ужина в божий день в качестве предисловия?       — Пойдёт, только организация за мной, как за новоприбывшим. Подъедешь или встретимся в центре?       — Подъеду. В семь устроит?       — Замётано. Прощаюсь и целую.       — Взаимно и с надеждой на развитие. Пока!       Миша был доволен собой и особенно — удивлением в интонациях друга, когда он предложил организовать свидание в воскресенье: Саша явно ждал более пылких и скорых доказательств старых чувств. Отметим, что Миша не был кокеткой, не хотел держать друга в узде, не сомневался в своей любви — он просто перестраховывался, боясь торопливо высказанной, слишком горячей и потому слишком охлаждавшей другую голову готовностью обесценить ревнимо хранимое воспоминание и давно вынашиваемые надежды на продолжение. В его жизни с Сашей было связано слишком многое, чему не могло быть места в отношениях с другими людьми. Саша был первым снегом, по которому они шли в школу, и скрипом их башмаков, уминавших девственное белое полотно; Саша был смелой рукой защиты от наветов. Вьюга за окном и блики огня камина на их телах в жаркой постели рождали кружившее голову чувство нереальности происходившего; раскрывалась манившая бездна, и лететь в неё было жутко и страшно интересно, словно в ней их тоже ждала эта синяя-синяя ночь, заметаемая снегом, то уступавшая жару огня, то гасившая пламя. Сначала боязливо, лишь подойдя к краю и чуть вытянув голову, он заглядывал в бездонную глубину; мгновение — и он нёсся вниз и изумлялся своему восторгу, детскому страху и наслаждению полётом. То ли там, на дне, то ли там, неизмеримо высоко, зачиналось и разрешалось всё, и, передоверяя любовь памяти тела, он долго не убирал рук с Сашиных плеч, закрывая глаза и по-прежнему храня в себе и вихрь снежинок за окном, и пляску пламени в комнате, и свои губы на шее друга.       К этому нельзя было относиться равнодушно, это нельзя было затрагивать походя, это нельзя было вершить впопыхах. Это можно было отложить на будущее, будучи обременённым контрактами и прочими обязательствами по должности и ситуации, но ныне Миша был свободен от суеты. Ему даже было немного стыдно за то, что он поддался Сергею, а вместе с тем он сознавал необходимость этого отхода. Перед ним снова замаячила дверь в стене, и войти в неё надо было осторожно, в гармонии с собой и миром, а не в ощущении элементарного голода, не несущего в себе ничего сверх обычной физиологии, не взламывая засовы грубо и под влиянием минуты. Он боялся себя не менее, чем Саши, он хотел полного и обоюдного возрождения былого, сброса груза лет, растраченных по мелочам, он хотел вернуться к истокам и встретить там не уступавшую прежней силу страсти — и со своей, и с другой стороны. Идеалист, он не задумывался о том, возможно ли это и так ли нужно, — просто рвался к тому, чего не имел, что потерял, и расцвечивал былое в угоду своему воображению, благо оно существовало: свобода от рутины нередко превращается в тяжёлый крест…