***
Вокруг стрекочет, щебечет, поёт летний лес, пахнет смолой и хвоей. Под ногами — мягкий настил мха и зелени: земляника, ромашка, любопытные венерины глазки. И рядом — развесистый куст лавовых ягод. Они называются так из-за своего яда: даже притрагиваться к ним больно, а их сок оставляет красные следы, похожие на ожоги, и если съесть два-три плода, можно сгореть изнутри. Мама рассказывала. Хотя сами ягоды — чёрные и сочные. Очень похожи на большие черничины, так и манят. Очень похожи. Могут ли ягоды хотеть убивать? — Мы здесь не ради них, — говорит мама. Седрик послушно опускает взгляд. Из земли торчит толстенный пень, припорошенный кучкой маленьких веточек. Дерево срубили, но оно не умерло: со всех сторон к нему тянутся непрерывные нити жизни — муравьи. Тёмно-рыжие насекомые не бездельничают ни секунды, тащат что-то, двигаются в едином ритме, будто пульсируют, как артерии под человеческой кожей. Их гнездо — муравейник — покрывает уже половину пня, давая трухлявой деревянной плоти новый смысл. — Теплее, — говорит мама. Ага, значит, где-то рядом. — Что это? — спрашивает Седрик, наклонившись к высокой палочке колокольчиков. На ней, вцепившись в тонкий стебелёк, сидит муравей. Его голова склонена, передние лапки прижаты к груди. Неподвижный и кроткий, он был бы похож на кающегося грешника, если бы не странный головной убор: длинный серый столбик с белым навершием. — Ты заметил. — Когда мама довольна, в её голосе появляются мягкие, почти ласковые обертоны, и Седрику хочется окунуться в них по макушку. — Этот гриб заставляет муравья уйти от других, забраться повыше и замереть. А потом… — Она тоже наклоняется к трупику, и Седрик щекой ловит её тёплый вздох. — Прорастает у него в голове. В Королевском Саду есть небольшая заброшенная часть — уголок «дикой природы», куда не заглядывают садовники, где позволено расти сорнякам и гнездиться некрасивым птицам. Эти птицы не умеют петь, не могут похвастаться ярким оперением, как их великолепные райские сёстры, живущие в основной части сада. Эти птицы скучны и невзрачны. Наверно, поэтому Фобос тоже решил свить среди них гнездо — свою тайную магическую лабораторию. Он ничего не ценит так, как одиночество, он не хочет, чтобы раньше времени мир узнал о амбициозном эксперименте, который он затеял. А Седрик ничего не ценит так, как покой своего принца. Поэтому отвлекает стражу, прислугу, друзей королевской семьи, — кого угодно, — пока Фобос, днём или ночью огорошенный очередной гениальной идеей, бежит в Сад через коридоры дворца. «Она ни в коем случае не должна знать, Седрик!», «Уведи её с дороги, Седрик!», «Скажи ей, что я уже сплю, Седрик!». «Она». Фобос никогда не называет королеву матерью. Фобос ненавидит её имя, будто эти два простых слога, произнесённые вслух, вспарывают его барабанные перепонки. Он избегает её всеми силами, стараясь с ней не сталкиваться даже за обеденным столом. Фобос, конечно, имеет право обижаться на женщину, давшую ему такое имя. А у Седрика, конечно, нет права вмешиваться — только наблюдать. И он видит то, что отказывается видеть его принц: королева ищет искупления. Не навязывает сыну своё общество («она просто не помнит обо мне, Седрик»), поддаётся на все их уловки («нет, это просто мы умнее её!»), ничего и никогда не запрещает («потому что ей плевать!»). По её приказу (Седрик сам слышал) прислуга и стража отводят глаза, когда юный принц в очередной раз сбегает из замка за каким-нибудь редким цветком; по её приказу в артефактории то и дело не закрывают дверь, и Фобос пользуется бесценной древней сокровищницей, будто обычной библиотекой… Королева не вмешивается в жизнь сына, не ругает и не наказывает. Королева думает, что так станет похожа на любящую мать. Сегодня Меридиан обнимает радуга, и звук падающих с неба капель сплетается с торжественным пением птиц. Новорождённая принцесса отличается от других детей. Окружённая толпой родственников и придворных, она тихо плачет, задумчиво уставившись большими голубыми глазами в пустоту, — будто осознаёт груз свалившейся на неё ответственности. Воздух вокруг неё чистый, по-особенному прозрачный. Кажется, принцесса вышла не из материнской утробы, а спустилась с небес, захватив с собой их свежесть и Свет. Elyon Седрик заставляет себя оторвать от неё взгляд. Как бы ни была прекрасна малышка-мессия, он уже поклоняется другому богу. Он находит Фобоса по заполошному неровному стуку. Сердце так отчаянно гоняет кровь, что на лице то и дело проступают пятна неровного лихорадочного румянца. С длинных кос стекают слёзы его сестры, и мокрая мантия липнет к телу — он несся сюда прямо под дождём. Фобос в лаборатории, конечно, где же ещё. Это его царство, его храм: стены, свитые из лоз; полки-гнёзда с алхимическими препаратами и сырьём; длинный, вырезанный в камне стол. За этим столом движения Фобоса — сакральные, гипнотизирующие. Седрик, зачарованный их красотой, будто разгулом стихии, уже привык просто молча садиться и наблюдать. Но сегодня ведь особый день: дочь Лерин сошла в Метамур!.. а у Фобоса в руках совсем не мирра и елей. Нет, он держит в пальцах опаснейший реактив, с которым не решаются работать даже бывалые алхимики. Прозрачная, ничем не пахнущая кислота — капля прожигает металл. В магии Фобос всегда выбирает самые опасные пути, как будто, игнорируя страх, он может дать своему имени другой, бесстрашный смысл. — Убирайся. Его ладонь, покрытая мурашками, снежно-белая в тёмном от влаги рукаве, зябко дрожит вместе с пробиркой. «Это не должна быть девочка», — думает Фобос. — Мой принц… я знаю, что ты чувствуешь. Фобос дёргается, как марионетка в руках плохого кукловода, — капля кислоты попадает на его ладонь, и кожа мгновенно вздувается волдырями. — Проклятье! — шипит он, уронив пробирку (она дымится, воздух наполняется удушливым запахом горелой травы). Кровь течёт по его пальцам, но он ничего не делает, чтобы остановить её. Седрик делает шаг навстречу. Ему не впервые целовать руки своего принца. Он мог бы вылечить их и сейчас. Фобос скашивает на него злые сухие глаза. — Нет. Ничего ты не знаешь! — Отступает на шаг, прижимая раненую ладонь к груди, будто его боль — его самое большое сокровище. — Откуда ты можешь знать?! Он не хочет исцеления и никогда не хотел. Что он хочет? Седрик поворачивается к ёмкости с реактивом — интересно, из чего сделана тара, раз её не прожигает? — и засовывает внутрь руку по запястье. Преграда кожи растворяется мгновенно, а жидкость становится красной. Плоть поддаётся медленнее: Седрик всё же не человек; нитки из сухожилий и вен отделяются от мышц, расплываются, зеленоватые как водоросли, прежде чем растаять… нет, невозможно терпеть, только выдернуть руку и, едва сдерживая слёзы, сползти на пол. Ноги не держат. Всего три секунды. Ненадолго же тебя хватило. Перед глазами мельтешат чёрно-белые мушки, из артерии на запястье толчками выплёскивается кровь, обнажённая до костей ладонь похожа на куриную лапку, судорога в горле… Болевой шок. «Отстраняйся», — говорит мама. Седрик зажмуривается, чтобы мушки исчезли, и смотрит на себя со стороны: бледный перепуганный мальчишка. Дурак. Это даже не смертельно. Он заставляет кровотечение прекратиться, разжимает мышцы гортани, набирая полные лёгкие воздуха. Пахнет жжёным мясом. Когда он открывает глаза, Фобос уже сидит рядом. Касается своей ладонью ладони Седрика, смешивая их кровь и боль. Лечебная магия светится нежно-розовым, от неё почему-то мутит ещё сильнее. Но это неважно — всё неважно — потому что другой рукой Фобос берёт его лицо, смотрит так, будто видит впервые, и Седрик смотрит на него в ответ, и они прорастают друг у друга в головах.***
Иву в народе называют плакучей, но Седрику она кажется скорее лохматой. С одной стороны её пышные космы свисают до самой земли, с другой — кончиками поглаживают тихую гладь пруда. Ива как девица, распустившая косы и влюблённая в своё отражение. Седрик сидит в сени её листьев, прижавшись к широкому стволу спиной. Лопатками он чувствует, как под твёрдой корой бежит сок и стучит многовековое сердце дерева. Все живые существа устроены одинаково. Но этот урок Седрик выучил давно. Мама привела его сюда для другого, и нужно побыстрее понять, для чего. Он старательно рассматривает зелёный купол вокруг. На ветках? Или всё же на земле?.. Свет еле-еле пробивается через завесу листьев. Но Седрику свет не нужен. Этим он отличается от Меридиана. В конце концов на одной из веток он замечает причудливое гнездо из множества травяных петелек, похожее на рукавичку с недовязанным большим пальцем. — А вот и хозяйка, — говорит мама. Хозяйка подлетает, взмахивая острыми синими крылышками. В её длинном клюве извивается жирная гусеница. Когда птица забирается в гнездо, Седрик слышит восторженный писк: птенцы. Отдав гусеницу, их родительница опять улетает — несколько секунд бедняжки возмущённо кричат ей вслед. Седрик вытягивает ноги. Мама сидит с ним рядом, и у него получается будто ненароком касаться её колена своим. Чем старше он становится, тем больше ему приходится хитрить, чтобы хоть чуть-чуть утолять свой тактильный голод. «Привыкай». — Смотри! Космы ивы расступаются, пропуская гостью: приподнятые ушки с кисточками на кончиках, длинная блестящая шерсть, лапы, ступающие мягко и бесшумно. Рысь. Даже, скорее, рысёнок. На оборотней хищница не обращает внимания — они ничем не пахнут и не двигаются, а значит, для неё не существуют. У неё другая цель: она запрыгивает на дерево и, цепляясь загнутыми когтями, взбирается по стволу. Седрик вздыхает. Неинтересно. Вот за охотой на рогатых лосей наблюдать ему нравится, а у птенцов, конечно, нет шансов. Внимание его привлекает движение у противоположной ветки — трепет крыльев. Мать семейства вернулась с новой гусеницей и теперь смотрит, как рысь подбирается к гнезду. Седрик всё ждёт, когда она сорвётся с места, но она, впившись лапками в ветку, не двигается, даже когда птенцы начинают испуганно пищать. Даже когда они пищать прекращают. Краем глаза Седрик видит, как неспешно, облизывая морду красным языком, уходит рысь. Разорённое гнездо валяется на земле. Его хозяйка забрасывает вверх маленькую синюю головку и проглатывает гусеницу. — Она бы погибла, если бы вмешалась, — говорит мама. — Но она выжила и теперь сможет снести новые яйца. Седрик смотрит на птицу и чувствует, как внутри него, будто изжога, поднимается обида, течёт по нёбу на язык: — Но это были её птенцы! — Она поступила разумно. Тебе тоже стоит этому научиться, — говорит мама. — Иначе ты никогда не повзрослеешь. Седрик сглатывает, стараясь потушить пламя в горле. Раз мама так хочет… Рассерженный румянец сходит с его лица, расслабляются сведённые брови. Изображать из себя взрослого несложно. Почти все взрослые это делают. Но Седрик чувствует, как в глубине души затаилась очень личная, неразумная, невзрослая обида. Тс-с-с. Мама расстроится, если узнает, как часто у тебя не получается абстрагироваться от своего «я». Большие бронзовые ворота были созданы для того, чтобы распахиваться и пропускать торжественные процессии — они возмущённо шаркают по полу, когда Седрик едва приоткрывает их, невидимой тенью проскальзывая в ротонду. Прекрасные кариатиды, строго взиравшие на него из своих мраморных ниш, остаются позади вместе с задремавшими стражниками. Стражники ничего не вспомнят, когда проснутся. Закрыв ворота, Седрик поневоле смотрит наверх, на огромный купол храма. Идеальная полусфера — воплощение гармонии вселенной, а в самом центре её — окулус, глаз Богини. Через него в храм льётся солнечный свет, падает на статую Лерин, обнимает её, будто самый нежный любовник. Богиня сверкает так, что больно смотреть. Сияние её отражается в зеркалах сотен кессонов, украшающих купол. Густой пронзительный свет повсюду, его так много, что сложно дышать, и кажется, будто пространство вместо воздуха заполнено золотом. Седрику приходится закрыть глаза дополнительными веками, среди блестящих колонн, пилястр и филенок разыскивая Фобоса. По традиции будущий правитель Меридиана должен сутки простоять на коленях, покаяться и очиститься пред Её ликом и получить от Неё благословение на царствование. Этот ритуал проходят все королевы: наделённые даром, женщины рода Эсканор так постигают новые грани магии Света. Фобосу постигать нечего. Хотя он талантливый маг, Света у него нет. Но традиция есть традиция. Сейчас, после смерти правящей четы и похищения сестры, положение юного принца слишком шаткое, чтобы спорить с Церковью. И всё же Седрик не понимает. Ведь за ходом ритуала никто не следит — да, Фобос не может выйти из храма, однако он совсем не обязан стоять на коленях! Почему же стоит? Седрик подходит ближе. Осторожно, но достаточно громко, чтобы человеческое ухо услышало. — Если Матриарх узнает, что ты здесь — она тебя убьёт, — говорит Фобос, и Седрик облегчённо выдыхает. Его не гонят. Значит, прав, значит, нужен рядом. Со смертью королевы во дворце начался какой-то бардак, и они с Фобосом даже толком поговорить не успели… К счастью, он уже научился понимать своего принца без слов. Иногда — даже вопреки словам. Фобос поднимает голову, и Седрик видит его осунувшееся лицо: сосуды в глазах полопались, по щекам текут слёзы. Не скорбь, конечно, просто реакция тела. У него ведь нет дополнительных век. — Эти зеркала вокруг окулуса, — говорит он. — Они отражают то, как видят нас боги, и напоминают нам о нашем ничтожестве. Седрик молчит. От него не ждут ответа. Две дорожки слёз встречаются на подбородке Фобоса и сливаются, стекая по шее единым ручейком. — Милостивые боги требуют слишком много даров и слишком настойчиво упиваются нашей слабостью — для милостивых! тебе не кажется?.. А-ах! Слёзы вдруг становятся красными. Он вздрагивает и хватается за глаза — на ладонях бурая корочка свежей татуировки. С его плеч опять сползла мантия, они мелко дрожат, когда Фобос произносит: — Не слишком ли болезненно они реагируют на кощунство? Бедные, бедные оскорблённые боги… Он выдавливает из себя смешок, но ему совсем не смешно. Всё это время он соблюдал ритуал, и стоял на коленях, и держал глаза широко открытыми. Он упрям. Он верил, что для него сделают исключение, что сейчас, когда Меридиан лишён Света, случится чудо. Что именно он, Фобос, который всю жизнь так прилежно постигал науку магии, так настойчиво старался компенсировать свой пол силой воли и трудолюбием, — что он в конце концов всё же будет избран богами… Боги опять его разочаровали. Седрик косится на статую Лерин: на её совершенном лице то ли бесконечная мудрость, то ли бесконечное безразличие. Свободные одежды мягким каскадом струятся по изящной фигуре, ветер, вырезанный в мраморе, треплет пышные золотые кудри, а глаза сияют такой синью, что могут поспорить с небесами. Идеал, к которому вот уже тысячу лет стремятся все женщины мира. Богиня, Праматерь, Первая и Величайшая Королева, Изначальный Свет Меридиана. Интересно, она и правда была голубоглазой блондинкой или Церковь подкорректировала её облик для пущего эффекта… Тоже слёз кровавых захотел, еретик? Седрик делает глубокий вдох и концентрируется — экономя энергию, принимает истинный облик лишь наполовину. Ему нужен очень длинный и толстый хвост, длиннее и толще обычного, он ничего подобного ещё не делал… Фобос так и сидит неподвижно — не на коленях, просто сидит, закрыв лицо, сгорбившись, не надеясь больше на чудо. По порфировому полу, расписанному священными символами, мягко шелестит чешуя. Вокруг Фобоса одно широкое змеиное кольцо плотно накладывается на другое. Седрик старается оставить внутри побольше места: его повелителю, как высокому пламени, нужен воздух и пространство, чтобы гореть. Закончив, Седрик свешивается внутрь гнезда, свитого из собственного тела, и улыбается: получилось! ни капли света. Фобос отнимает руки, но по лицу его всё ещё бегут красные дорожки. Дурея от собственной дерзости, Седрик приближается и проводит языком по солёным трепещущим векам. Фобос резко выдыхает, моргает недоумённо, как совёнок, выпавший из дупла. Но ему ничего не угрожает. Чешуя нага достаточно острая, а мускулы — достаточно крепкие, чтобы отпугнуть любых рысей. Пусть только посмеют. Серые глаза больше не кровоточат. Молча, нос к носу, Фобос с Седриком смотрят друг на друга — то есть, конечно, это оборотень смотрит, а человек может видеть лишь едва горящие змеиные зрачки. Золотые лучи Лерин остервенело бьются снаружи, не в силах проникнуть в их тёмную башню. — «Да сияет вечно Свет Меридиана!» — вдруг говорит Его Высочество ритуальную фразу, а потом подаётся вперёд и больно кусает Седрика за губу. Седрик открывает рот, чтобы спросить, за что наказан, но ловит на язык пьянящий запах и не спрашивает. Щёки Фобоса алые, как маковые цветы. Это награда.***
В мягких пуховых одеялах лежат разбитые скорлупки, и солнечные зайчики скользят по их глянцевым пустым внутренностям. Они должны были вылупиться через несколько недель. Но кто же мог знать, что ночью в окне сломается ставня и оно распахнётся? что в этот самый миг внизу будет прогуливаться дикая кошка? что она почует запах и запрыгнет в окно?.. От её когтей на полу остались царапины, на скорлупках — несколько длинных рыжих волосков. Ужасно, просто ужасно. Мама стоит перед разворошенной кладкой, и Седрик ничего не может прочесть по её прямой спине, по расслабленным рукам. Поэтому, преодолевая страх, он заглядывает ей в лицо. Изящные черты не уродует ни раздражение, ни печаль. Постороннему наблюдателю она казалась бы безмятежной юной девушкой, но Седрик знает, что ей уже очень-очень много лет. Им осталось так мало времени вместе. Он едва сдерживается, чтобы не обмотаться вокруг её ног, связать собой и хоть так удержать в мире живых вопреки законам природы. — В кладке, из которой ты вылупился, было двадцать яиц, — говорит мама, и голос её ровный, будто перед ней сейчас не лежат её нерождённые дети, будто это была не последняя её попытка. — Тебе одному хватило сил выбраться и выжить. Поэтому я дала тебе такое имя. Седрик не помнит, как появился на свет. Только иногда, по ночам, ему снится, что он не может разбить скорлупу, что пространство сжимается, что воздуха остаётся всё меньше… Он просыпается, держась за горло, объятый животным, первородным страхом задохнуться. По губам мамы вдруг пробегает улыбка — чуть-чуть приподнятые уголки губ, едва заметные морщинки вокруг глаз, — и мысли о кошмаре мигом отступают. Седрику хочется схватить эту улыбку, засунуть себе между рёбер, надёжно спрятать за крепкими костными щитками… Но рёбра Седрика, его грудь и даже сердце меняются от облика к облику. — Похоже, тебе суждено жить без братьев и сестёр, мой воитель. Конечно. Конечно, суждено. Седрик этого не говорит — от горькой нежности ему вяжет рот, — он смотрит на маму и всем своим существом ловит её ускользающую ласку. А потом её прекрасное лицо вновь делается бесстрастным. Там, во дворце, на улице, среди людей она меняет сотни масок, хохочет и плачет, танцует и идёт в бой… но дома она такая. Искренняя. Все эмоции, все краски, всё напускное сползает, оставляя чистый белый холст без всякого выражения. Седрик знает, что должен ценить эту искренность. Они с мамой лгут всем, но только не друг другу… …но если бы иногда она позволяла себе маленькую ласковую ложь, Седрик бы не возражал. — Я один вылупился из яйца? — спрашивает он, просто чтобы что-то спросить. — Нет. У тебя была сестра. Но ты её съел, — отвечает мама. — Такое случается. Она продолжает смотреть на остатки гнезда спокойно, как, наверно, много лет назад смотрела на Седрика, пожирающего свою сестру. Сам он этого не помнит, но он не очень удивлён. Ночью он открыл окно. Будто шторм, Фобос обрушивается на Меридиан и вышвыривает из столицы всех акул. Вымерший двор — вот что такое теперь Капитолий. Дворец Эсканоров — пустыни этажей, тьма занавешенных окон и запертых от светского общества дверей. Теперь Фобос несет свое имя, как ядовитые звери — предупреждающую окраску. Как яркое, развевающееся знамя его ненависти к королеве и к её миру. Он избавляется от всех портретов, всех хризантем, всех украшений, которыми дворец, как любимую ящерку, веками обвешивали хозяйки. Он изгоняет слуг и придворных, знавших бывшую королеву, — то есть почти всех, — расформировывает её Совет, вырезает её имя из исторических архивов и из семейного древа, чтобы у читателей сложилось впечатление, будто и не было её имени на страницах никогда. Наверно, он был бы рад жить в теле, в котором не течёт её кровь. Но разве можно разорвать эти узы? Он сам не замечает, что лишь крепче скрепляет их, когда бредит идеей совершить то, чего не смогла она, не смогла ни одна из бабушек Эсканор за тысячу лет: разрушить Великую Завесу. Ослеплённый этой мечтой, он не обращает внимания на завесу более близкую и опасную — завесу из низких грозовых туч. Света нет, и солнца нет тоже. Поля и посевы в Меридиане гибнут от бесконечных дождей и морозов, осень сменяет зиму, а зима идёт за осенью, и каждый новый день не приносит ничего, кроме холода. Проситель следует во дворец за просителем, бумага за бумагой, и вскоре князь прекращает отвечать страждущим, а потом — полностью препоручает всех их единственному, кто выжил при дворе. Но что Седрик может сделать? Отписки не положишь в голодные рты. — Мне всё равно. Мой план важнее, чем наводнение на плантациях Уельвина. — Землетрясение, мой князь. — Мне всё равно. Он не желает общаться с предательским миром Лерин. Он видит высшую справедливость в том, что теперь этот мир гниёт. Корона Света пылится в сокровищнице, а её новый хозяин проводит сутки напролёт в Саду — в месте, где всё беспрекословно ему подчиняется. Это то, в чём Фобос нуждается: безоговорочное принятие. Это то, чего никогда не давал и не сможет дать ему Метамур. Устав от покушений, он препоручает все должности в Капитолии Шептунам: — Они абсолютно благонадёжны. — Фобос скрывается за своими цветочными созданиями, как за латными доспехами. — Ведь это Я их создал. Седрик не спорит, но на Шептунов не полагается. У него есть свои уши в стране: «монарх, запершийся во дворце, прячущийся даже от слуг… …просто трус!» — хорошо надравшись, выплёвывают завсегдатаи трактиров. …избирает политику, вызывающую некоторые опасения», — шепчут друг другу министры расформированного совета. — И почему эти болтуны ещё живы? — Возможно, живыми они будут полезнее, мой князь? Первые чёрные розы — лишь десять высоколобых дряхлых кустов. Не более чем акция устрашения, но эффект от неё превосходит все ожидания. Очень быстро в Саду оказываются ещё и «цветы-людоеды, в пасть которых помещается младенец», и «огромные монстры, от топота которых дрожит земля»; и денно и нощно Сад патрулирует чудовищная двадцатиметровая (а вот это даже лестно!) ядовитая змея. В ужасном саду ужасного Фобоса, куда попадает всякий, кто смеет слишком громко моргнуть в присутствии князя. Байки обрастают новыми пугающими подробностями: чем абсурднее они становятся, тем лучше действуют на тупую толпу. Образ садится на Фобоса как влитой. Седрику почти не приходится его поддерживать. Народ сам придумывает и приписывает тирану и деспоту все мыслимые пороки. Впрочем, некоторые хищники, закалённые в светских раутах, всё равно рискуют попытать своё счастье на чужой территории. Леди Роксана Оэль приезжает под благовидным предлогом: новая глава рода спешит выразить Его Высочеству своё почтение и убедить его в своей полной лояльности. Она не первая, кому отсутствие королевы при короле не даёт покоя, но первая, кому хватает ума не рваться на встречу с самим князем, а пытаться договориться. — Такая честь познакомиться с вами, лорд Седрик. — Она приседает перед ним в реверансе. Потомок Первого Рыцаря, старшая дочь Оэль, чистокровный человек. Женщина, наконец. — Примите мои соболезнования, леди Оэль. Ваша матушка была прекрасным человеком. — Ах, да. Такая трагедия. Ужасно, просто ужасно… — Она опускает глаза, как могла бы опустить, завидев на полу любопытного жука. — Но жизнь продолжается, и нужно думать о завтрашнем дне. В нынешние тяжёлые времена для знати не может быть ничего важнее, чем поддерживать своего князя… Что это? Глупая прямолинейность или «подкупающая честность»? Леди Оэль говорит, и голос у неё низкий, клокочущий в грудной клетке. Совсем не девичий. Она будто пережила метаморфозу, как насекомое, и уже ничем не напоминает ту пухленькую малышку, которую Седрик видел десять лет назад. У нее вытянутое треугольное лицо, острые, будто лезвия под кожей, ключицы и худая фигура. Её узкое зелёное платье оставляет мало простора воображению, как и слова его хозяйки. — Его Высочеству повезло, что рядом с ним такой верный человек, как вы, лорд Седрик. Это переводится «я знаю, что ты с ним спишь». Одна из любимых историй и в кабаках, и в будуарах: мол, князь Фобос трахается с двадцатиметровой (нет, ну всё-таки, откуда такие размеры?) ядовитой змеёй и от сией греховной страсти дрожит земля меридианская. — К сожалению, одной моей верности недостаточно, чтобы защитить Его Высочество ото всех бед, — подыгрывает Седрик. — Да, — говорит она. — Народ болезненно воспринимает всё новое… Отсутствие женщины на троне. — …и Церковь в последнее время придерживается чрезвычайно консервативных взглядов. Да уж конечно. Ведь князь прекратил вносить откупн… пожертвования для аскетичных священниц, что не пролезают в двери собственных храмов. — Поэтому Его Высочеству необходим добрый друг, — продолжает леди Оэль, — кто-то, кто обладает достаточными средствами и возможностями. Кто-то, кто желает Его Высочеству исключительно добра, кто мог бы упрочить Его положение и избавить от тягот, связанных с некоторой… нетрадиционностью ситуации. Она прикладывает руку к своим внушительным «возможностям» и клятвенно заверяет: — Я ни в коем случае не умаляю ваших заслуг, лорд Седрик! Я наслышана о ваших подвигах… Догадываюсь, о каких. — …и я уверена, что никто и никогда не заменит вас Его Высочеству. Мне бы такое и в голову не пришло, поверьте! Ваше великодушие пристыдило бы и святых, леди Роксана. — Вы совершенно правы, — отвечает Седрик, подливая самке богомола вина. — Я всего лишь один человек. — Хорошо, что вы это признаёте. — Она смягчает слова улыбкой, но он слышит толику типичного женского превосходства. — Я всегда рад друзьям Его Высочества. — Я не забуду вашей любезности, лорд Седрик. О, ты точно не забудешь. — Все мои поступки продиктованы заботой о благе государства, леди Оэль. — А благо государства — это благо его государя. — Ваш ум может сравниться только с вашей красотой. Она краснеет ровно настолько, насколько положено по этикету, и берёт бокал. — Значит, вы замолвите за меня словечко перед Его Высочеством? — Несомненно. Однако… — Она вся обращается в слух, и укол её пристального взгляда Седрик чувствует почти физически. Она достаточно амбициозна, чтобы забеременеть, сбежать и вернуться с армией и дочерью-Светом, у которой будет больше прав на трон, чем у отца. — Боюсь, я мало на что могу повлиять. Единственный человек, чьё мнение имело для князя значение, уж несколько лет как в лучшем мире. Она глотает вино и яд его слов с улыбкой победительницы. Фобос вообще не любит чужаков, а по отношению к женщинам его подозрительность не знает пределов. Но Леди Оэль прекрасно справляется и сама. Встретившись с князем, она говорит «ваша мать гордилась бы вами». Мало того. Она называет её имя. Каким-то чудом Фобос не пытается убить бедную девочку. Каким-то чудом Седрику удаётся не расхохотаться. Недоумение на лице Роксаны сменяется злостью, когда тем же вечером он провожает её до кареты. Отказавшись принять его руку, она забирается внутрь и смотрит на мерзкого змея (двадцатиметрового!), высокомерно вздёрнув подбородок. — Вы просто животное. — Вы очень наблюдательны. Даже чересчур. А предыдущая была слишком глупа. А следующая будет слишком умна. А, Седрик? Заткнись. Леди Роксана возвращается в родовое гнездо Оэль — передавать привет трём своим младшим и не менее амбициозным сёстрам. Просто-животное возвращается туда, где ему самое место: в сад повелителя. У людской расы есть умилительная в своей глупости черта: надеяться на любящую мать-природу. Искать успокоение в садах, лесах, на берегах рек и озёр, среди тысяч разных живых существ… когда большинство из них предпочло бы, чтоб ты сдох и не мешал. Часть — отравленная и плотоядная часть — готова тебе в этом активно помочь. Фобосу — наверно, единственному из всех людей, — такая наивность не свойственна. Каждый раз, приходя в Княжеский Сад, Седрик чувствует болезненную честность этого места. Здесь нет покоя. Только вереница чёрных роз — растянутое в пространстве напоминание о том, чего стоит ждать от мира. Сегодня Фобос без Шептунов, и это странно: обычно они переплетены с хозяином, черпают в нём силы, делятся силами с ним… Но сейчас он один. Он смотрит перед собой, на розовый куст, и прижимает костяшки пальцев к губам. Взгляд Седрика к его руке приклеивается мгновенно: чуть выпуклые линии голубых вен, переплетённые с орнаментом татуировки. Корочка на ней была кисло-солёной. — Он сбежал. Мой Шептун. — Простите, Ваше Высочество, но… сбежал? Как это возможно? Фобос выдыхает сквозь сжатые зубы, и слышно, как этот выдох не приносит ему облегчения. — Выдрал корни. Просто выдрал корни и убежал, заляпав всё соком. Ты представляешь, насколько это больно? Сколько нужно… желания, чтобы такое сделать?.. Так вот почему рядом нет Шептунов. Фобос складывает руки на груди, сжимая свои плечи, сжимая в себе бурлящий гнев, но тот всё равно выступает красными пятнами на коже, морщинкой между бровей, каплей крови на прикушенной губе. — Мне пришлось вышибить всем им мозги. «Они абсолютно благонадёжны». Сердце Фобоса бьётся громко, будто стучит прямо в рёбра. Всё его тело пульсирует, как жерло вулкана, готового вот-вот взорваться. Седрик чувствует жар его разочарования и злости собственной кожей. Это слишком для одного человека. Даже для такого могущественного, как ты. — Вы дали им чересчур много свободы, — говорит Седрик. — Что?! — Я всегда считал, что вы излишне полагаетесь на этих бестолковых существ. Дерзость Седрика приторная, как масло нероли, и его бабочка, конечно, подлетает немедленно, заглядывает в лицо, будто хочет убедиться, не притаился ли под знакомой личиной кто-то другой. Седрик тоже задаётся этим вопросом. Где заканчивается «он» и начинается «не он»? Иногда он не может вычленить себя из Фобоса, из его огромного, бесстыдно величественного «Я». Вот как сейчас. Сейчас он скажет… — Ты что несёшь?! — Вы были неосторожны, доверившись существам… — Седрик! — …ничего не знающим о верности. Фобос недоумённо замолкает. Седрик опускается на колени, выражаясь яснее, прикладывая край княжеской мантии к губам. — Ты… — Голос у Фобоса хриплый. — Ты осознаёшь, что говоришь? Седрик утыкается лбом в его бедро. Теперь их разделяет лишь тонкая ткань мантии. — Я только предлагаю, мой господин. В наступившей тишине хруст ломаемой ветки кажется оглушительным. На виске Седрика кровь смешивается с растительным соком, когда Фобос, оцарапав шипом, вставляет розу ему за ухо и говорит: — Давно хотел это сделать.***
Это воспоминание самое яркое. Седрик покидает портал, температура меняется так резко, что он чувствует озноб: здесь, на дальнем юге, только начинается осень, когда в столице уже вовсю бушует зима. Солнце медленно сползает за горизонт, оставляя на небе масляный размазанный след. Силуэт мамы на этом фоне кажется по-особенному реальным, высеченным из камня. Седрик подходит к ней и пытается проследить её взгляд, но она смотрит в себя, в закрытый таинственный мир, куда ему нет пути. На ней походное платье, а на поясе — меч в ножнах. Значит, она опять отправляется на войну, о которой Седрику тоже не суждено узнать. Ему остаётся только не спать всю ночь, мучаясь страхом… И вопросом: почему женщина, давшая ему жизнь, так настойчиво ассоциируется у него со смертью? — Мне нравится наблюдать за стихией. — Её голос тихий и чуть шипящий, как волны, гладящие гальку. — Сменятся тысячи поколений и тысячи культур, а она останется. Неизменная. Кажется, это единственное неизменное, что я нашла. Что-то не так. Седрик понятия не имеет, что, но что-то не так. Он оглядывается, пытаясь найти подсказку, и у кромки моря натыкается глазами на рака-отшельника. Тот важно ползёт по своим рачьим делам, а на его панцире сидит подруга: розовый пышный цветок. Актиния щетинится ядовитыми щупальцами — чего уставился, мальчик? — и Седрик отводит глаза. — На следующей неделе ты отправишься в замок. Приглашение на день рождения принца ждёт тебя на столе, — говорит мама. Седрик не верит собственным ушам. Правда? Правда? — Правда. Он смотрит на неё и светится от счастья. Неужели наконец-то она представит его во дворце? Неужели наконец-то она разрешит быть там с ней? — Я надеюсь, что научила тебя всему, что нужно. Но Седрик слишком оглушён обещанным будущим. Он не замечает понижения интонации. У него слишком много вопросов, он открывает рот, ещё не зная, который из них сорвётся первым… С электрическим треском распахивается портал. — Мне пора, — говорит мама. Седрик привычно смотрит ей в спину и непривычно улыбается. Ладно-ладно. Он потом её расспросит. И она теперь не сможет отмахнуться «ты слишком мал» или «это государственные дела», нет-нет, теперь Седрик тоже будет занят в «государственных делах»… Земля уходит у него из-под ног, когда мама вдруг возвращается и обнимает его, крепко прижав к груди. Он стоит, парализованный, и не может пошевелиться, не может вдохнуть, до тех пор, пока она не отстраняется, пока её не проглатывает сияющая пасть портала. Седрик остаётся на берегу, с тонущим солнцем, раком-отшельником и пониманием: во дворец придётся идти одному. Она не вернется. Историю волшебного источника он знает, но согласен слушать её снова и снова ради голоса Фобоса: низкого, сочетающего в себе бархатные и металлические ноты. — Когда-то здесь текла река магической силы: самый могущественный источник всего Меридиана… Остатки реки — жалкие струйки — сверкают перед ними едко-жёлтым. В этом агрессивном свете выцветают стены, пёстрые Шептуны-стражи становятся собственными бледными копиями, всё теряет объём и цвет, кажется неживым и блеклым, будто на картинку пролили белила… Всё, кроме Фобоса. Как будто, вопреки законам природы и воле демиурга, Фобос вбирает в себя самые стойкие краски, вычерчивает себя самым упрямым контуром, предпочитает скорее игнорировать законы светотени, чем позволять внешнему миру хоть как-то влиять на себя. — Но теперь многое изменилось, — говорит он и делает маленькую паузу, как всегда перед этим именем. Галгейта недолго думала, как назвать принцессу. — Элион вернулась. Она не осознаёт своей безграничной силы. Она Свет Меридиана… Я так долго искал ее, и завтра её сила станет моей! От предвкушения у Фобоса горят глаза и щёки. Он живёт с верой, что побеждает сильнейший, и это заблуждение ему невероятно идёт. — Как вы собираетесь отобрать её силу, мой князь? — спрашивает Седрик. — С помощью этого! Когда я надену корону ей на голову, она вытянет её силы! Диадема в его руках излучает слепящий белый свет — все тени в комнате становятся длиннее, взвиваются до потолка. — Простите мою дерзость, Ваше Высочество, но солдаты не отобьются от толпы. — Это не наша проблема. Фобос улыбается. С тех пор, как Элион вернулась во дворец, он очень много улыбается. И в его улыбке — звериный оскал, а в каждом мелком движении одно желание: оказаться подальше. От Элион. От Меридиана. От собственного прошлого. Быть не здесь, как в детстве. Фобос ни капли не меняется, и Седрику хочется обмотаться вокруг его неизменности. — Я всё продумал. Смотри, Седрик, и учись бояться. Учись бояться моих «Уничтожителей»! Новые Шептуны выступают из ниши. В прозрачных глазах ни намёка на разум — лишь душная аура ненависти, из которой они созданы. — Вы… уничтожите город, мой князь? — Нет, Седрик. Не только город. Этот мир исчерпал себя. Меня ждут миллионы других за Завесой, а Меридиан… — Фобос разводит руки, будто призывает в свидетели стекающую по стенам магию. — Меридиан должен быть разрушен! Разрушить. Когда ты этого захотел? закрыв глаза перед статуей Лерин? подавив первую волну восстаний? глядя на следы крови Калеба? Или когда, светлая и уже бессознательно властная, во дворец как хозяйка вошла Элион и каждый камень в древних стенах немедленно признал её? Неважно. Если Фобос хочет утопить Меридиан в своей ненависти, то Фобос утопит. А Седрик обязан сделать так, чтобы его князь не захлебнулся сам. — Это нерациональная трата ресурса, мой господин. За такой тон слуге положена виселица. Собственно, как и за «Я хочу место в Совете», или за «Я опять не справился», или за любой другой пароль, начинающий их игру. — И что же ты предлагаешь? — Препоручите страну кому-то, достойному доверия. — Например? — Например, мне. — То есть… — Фобос подходит ближе. Когда он чего-то желает, зрачки у него становится огромными. Сейчас Седрик видит в них свое отражение. — Ты хочешь Меридиан? — Хочу. — Что ж. Вполне справедливая награда. Он разворачивается и идёт вперёд, и Седрик идёт за ним, потому что иначе не бывает. Тронный Зал украшен цветами к завтрашней коронации, залит солнечным светом, дребезжит сотнями маленьких колокольчиков меридианского престола. Это хрустальное дребезжание окружает Седрика, когда лозы затягивают его на трон, фиксируя руки и ноги. Он едва успевает спрятать выступившие когти. — Я считаю, что должен предупредить, — говорит Фобос, приближаясь с ленцой, за которой сквозит нетерпение, — что ждёт тебя на троне Меридиана. Он нависает над Седриком широкими рукавами княжеского платья, пологом длинных волос, будто окутывает собой… от него не оторвать взгляд. Фобоса нельзя назвать красивым. Понятие «красоты» подразумевает схожесть с каким-то идеалом, но Фобос выше примитивных земных мерок — ни на кого и ни на что не похож. Он расстёгивает застёжки седриковой мантии, задевая кончиками пальцев голую кожу, — как можно не подаваться им навстречу?.. толстая лиана перехватывает за талию, заставляя замереть. Значит, сегодня правила их игры таковы. Другая лоза ползёт по запястью — на ней появляются маленькие чёрные жемчужины, и Фобос срывает одну, засовывает в рот. На его губах остаётся капля тёмного, похожего на смоль, сока. — В первую очередь, мой милый, тебя ждёт любовь народа… Он наклоняется и целует Седрика в шею. Лёгкое, такое желанное прикосновение — но жгучее, будто горячий воск. Хуже. Лавовая ягода. — Потом верность слуг… — Вместе с поцелуями лава перетекает по ключице к груди. Седрик впивается пальцами в подлокотники, дышит короткими глотками, через комок боли: возбуждение плавится в ней, как льдинка в кипятке. — ...лояльность двора… Огненные губы обхватывают сосок, кончик языка вонзается тупой раскалённой иглой. Седрик, застонав, прижимается щекой к прохладной спинке трона — потревоженные его дыханием, колокольчики звонко хохочут над ухом: «Добро пожаловать, Ваше Высочество!» И их хохот, и всякую мысль выжигает новая игла, которая входит во второй сосок. Фобос прихватывает его зубами, широкими мазками ведёт по ареоле вокруг, будто врезается до самого сердца. Пот градом катится по коже, пульс отдаётся в висках, Седрик слышит, как стучат челюсти этого тела и как раскрывается в мольбе рот. Нет ничего хуже предательства, но слабое человеческое обличье только на него и способно: оно плачет, молит о милосердии, жалобно и жалко. Седрик не хочет этого делать, нет, но его разум тоже плавится, вместо мыслей — горящие угли… Неважно. Это не те слова, а значит, мольба не будет услышана. Короткими ожогами Фобос проходится по груди, животу, ребрам, влажным горячим копьём вонзается в пупок. Стиснув зубы, Седрик запрокидывает голову и натягивает лозы до скрипа. Его кровь вскипает, кажется, вот-вот над кожей выступит пар: пока заживает один ожог — появляются три новых. На его языке горчит тошнотворный аромат палёной плоти, приходится сжать мышцы горла, потому что иначе его вывернет наизнанку, а этого никак нельзя допустить. Он не принадлежит себе: он отдал себя Фобосу, согласился разделить сжигающее его пламя. Согласился принять в себя. И он никогда не нарушит своё слово. В конце концов, это же не на самом деле. Это просто физическая боль. Ко всему физическому можно адаптироваться. Мягкие косы скользят по раздвинутым бёдрам нежной щекоткой. До мурашек. Опьянённый этим ощущением, он не сразу понимает, что оно значит. — Но самое главное, конечно… — говорит Фобос. — Благословление богов. И берёт его член в рот. Если бы повелитель научился менять облики, Седрик узнавал бы его именно по ней: по особенной, неповторимой агонии, настолько сильной, что в человеческом языке нет слов, способных описать её. Лёгкие конвульсивно сжимаются в её тисках, а сознание швыряет в безвоздушную изначальную темноту, ту, в яйце, которая была до начала существования, которая неотличима от смерти. Седрик заставляет себя открыть глаза, вспомнить, как это — дышать. Ему нужно просто отстраниться, сосредоточиться, убедить сознание не отключаться. Якорь. Найти якорь. В противоположном углу зала блестит золотом статуя Праматери Лерин… губы скользят по члену вниз, сжигая до основания… Её вернули в честь «коронации». И самое время поблагодарить богиню за величайшее из её чудес, бесценное изобретение… резко вверх, уколом пламени в уздечку… За зелье забвения. Забытое с его помощью не только стирается из памяти, но и никогда в неё не возвращается… сдвинув крайнюю плоть, язык ошпаривает головку… Даже если ты увидишь или услышишь то, что забыл, — оно бессмыслицей пронесётся мимо. Это зелье — недооценённый шедевр. Шедевр, благодаря которому Седрик никогда не вспомнит имя королевы. Он сначала слышит звук пощечины и только потом чувствует её. Удар несильный, просто чтобы вернуть в чувство. — Посмотри на меня. Он подчиняется, бездумно, как сомнамбула. Фобос стоит неподвижно. Рука его остаётся на щеке, и Седрик, очнувшись, тычется в неё, в её тепло, в её запах цветущего зимой цикламена. Как бы ему хотелось свернуться в этих руках, обвив их хвостом, словно вязью колец… Лозы не позволяют, и хвоста нет, и разрешено только оставаться в оковах. Боковым зрением он замечает движение: размытое зелёное пятно. Сморгнув слёзы, Седрик понимает, что это Шептун с какой-то чашей. Густая прозрачная жидкость из нее блестит на пальцах Фобоса, как недавно блестела вода из магического источника. Реактив? Ещё один яд? Лозы, недовольно прошелестев, отпускают запястья и лодыжки. — Ноги на подлокотники. Седрик повинуется. Под неотрывным серым взглядом он чувствует себя абсолютно раскрытым, обнажённом даже сильнее, чем на самом деле, будто только что сбросил кожу, а новая не выросла. Он набирает дыхание, согласный, готовый к чему угодно… К чему угодно, кроме этого. Наслаждение бьёт в голову, как крепкое вино натощак, когда Фобос оглаживает внутреннюю сторону его бёдер, а потом, подразнив ласкающими прикосновениями, вставляет в него два скользких восхитительных пальца. Неторопливо. Сначала — наполовину, потом — полностью. Седрик впивается в них и взглядом, и телом, жадно сжимает внутри: мозоли на подушечках, складки кожи на фалангах, твёрдый рельеф согнутых костяшек… Его стон отражается от потолка гулким эхом, он сам разводит ноги так сильно, как может, и Фобос, сложив уже четыре пальца, вталкивает их глубже, гладит изнутри круговыми движениями, от которых кружится голова, будто от переизбытка кислорода. Широкая, украшенная татуировкой ладонь входит медленно, — принимающие её мышцы пульсируют слабой болью, тёмно-розовые от прилившей крови, — а потом вдруг останавливается. Фобос вынимает руку осторожно, но неумолимо, будто вытягивает самую суть. — Сядь ниже. Седрик подчиняется. Ему зверски хочется выпустить хвост и притянуть Фобоса к себе, вернуть в себя, как недостающую, самую важную часть, и ему приходится впиться ногтями в собственную кожу, чтобы сдержаться. Его господин, закатав мантию, вновь щедро окунает руку в смазку. Теперь она стекает по предплечью за рукав, проступает на ткани влажными пятнышками. Сердце Седрика проваливается в крестец, ещё ниже, навстречу, когда ладонь, сложенная лодочкой, возвращается. Она входит с мучительно-сладкой неспешностью: первым треугольником эсканоровского символа (вершина вверх — поднимающееся пламя), полузакрашенным кругом (единство светотени) и, наконец, вторым треугольником (вершина вниз — истекающая вода) до самого запястья… Вставив кисть, Фобос мягко перебирает внутренние стенки, нажимает пятью пальцами в пять разных точек, так, что можно только шипеть, шептать — не останавливайся, ради бога, продолжай, — и извиваться на этой руке, которая двигается внутри, как волна. Эта волна затапливает всё, прокатывается по телу от макушки до пяток, вибрирует в каждой кости, в каждой связке. Седрик кричит, захлёбываясь — в нём сжимается кулак, поворачивается, начинает сильно, ритмично надавливать костяшками, ещё и ещё, и это уже невыносимо, слишком, невозможно хорошо… В сухих спазмах сотрясает всё тело, подбрасывает на месте, снова и снова; по человеческому облику проносится истинный облик, костные щитки сами собой покрывают грудь и голову — бессмысленная защитная реакция; весь внешний мир, карикатурный, изображённый приблизительно и дробно, теряет смысл, остаётся только один якорь — взгляд повелителя, пристальный и немигающий, как у кобры. А потом Фобос гладит полузмеиные-получеловеческие плечи. То и дело на них проклёвываются костные наросты, но я ничего не могу поделать, ничего не могу. — Тс-с-с. Тише. Он целует, как не целует во время. Он всегда сохраняет за мной право сказать. На его губах почти не осталось яда — лишь лёгкое имбирное жжение. Он прикасается едва ощутимо, осторожно — наши губы сразу склеиваются, и неохотно разъединяются, и мгновенно соединяются опять. — Седрик. Мир вокруг живой, безграничный, как настоящий, и все мысли в голове колкие и твёрдые, будто алмазы. Но тело мягкое, беспомощное. Тело может только принимать ласку, принимать Фобоса, который входит в него вновь — теперь дыханием, — и даже ответить у меня не хватает сил. — Почему ты никогда не говоришь стоп-слово? Он берёт моё лицо в ладони так бережно и крепко, будто боится потерять. Не бойся, жизнь моя. Богиня Лерин всё же помогла нам. Я никогда не вспомню стоп-слово.