челюсти

— Расчески, футболки, джинсы, ножницы, — Иваизуми раздает вещи с таким обыденным видом, что Оикава фыркает и даже не пытается скрыть этого. Ханамаки распихивает еду по рюкзакам (коньяк, печенье и булочки, словно они едут на пикник) и молчит, потому что говорить не о чем. Они вчетвером (Матсукава сидит на полу и разглядывает потолок с чем-то таким затаенно-мертвым во взгляде, что Тоору дрожь пробирает) на какой-то заправке в туалете, топчутся около Иваизуми так, словно он единственный здесь понимает, что надо делать. Они все самоубийцы в перспективе, с этим затертым между пальцами стеклом, что никак не разобьется. И Хаджиме явно не тот, кто способен понять, что же делать. Оикава разглядывает серо-белый кафель на стенах, облупившуюся краску на потолке и грязное зеркало, в котором отражается его бледное и испуганное лицо. Как странно. Всего два дня назад он хотел вновь покрасить волосы (старый цвет ему совсем не пошел) и подстричь секущиеся концы, а сейчас все, что ему остается — просто бежать. — Пиздец, — бормочет Ханамаки, поднимает голову, смотрит страшными глазами, в которых опустошение и смятение, — но ведь все в порядке будет, да? Оикава не отвечает. Его либо голос подведет, либо только сарказм и останется. Иваизуми тоже молчит. Кривится, распихивает одежду по рюкзакам, а у самого пальцы дрожат. Быть сильным ему почти удается, и Тоору правда восхищается. Он включает воду, склоняется над раковиной и закрывает глаза. Ему так страшно, что тревога растет в его животе как чертов айсберг. Иваизуми помогает вымыть краску из волос. Вода темнеет, перед глазами темнеет тоже. Хочется плакать и закутаться в одеяло, но сил ни на что нет. Ханамаки шелестит целлофановым пакетом, просит Матсукаву пододвинуться и усаживается, наверное, рядом с ним. Хаджиме кладет ему руку на затылок и становится немного легче. Пятью минутами позже Иваизуми раздает футболки. Одноцветные — черную, красную, зеленую и синюю. Оикаве достается черная и он глупо хихикает. Есть в этом что-то истерическое, но что поделать. Хаджиме мажет по нему взглядом и поджимает губы. Футболка Тоору велика, зато она мягкая и удобная. — Мне цвет нравится, — Ханамаки предлагает Матсукаве влезть в одну футболку и у них получается. Они крутятся перед зеркалом, улыбаются и перебрасываются смешками. Иваизуми хмуро равняет их выжженную радость (в которой больше наигранности и желания сделать вид, что все окей) своим взглядом и говорит: — Выдвигаемся. Ханамаки сразу сдувается, бледнеет и молча убирает ножницы и краску в свой рюкзак. Молния никак не желает застегиваться, и он злится. — Я к себе уберу, — говорит Тоору и даже не пытается улыбнуться. Когда они вдвоем выходят из туалета, Хаджиме покупает три блока сигарет и несколько бутылок воды. Они такие большие, что Оикава интересуется, влезут ли они в багажник. — Купи зеленый чай, — просит Ханамаки. Иваизуми (так и быть) покупает и они втроем выходят к машине. За рулем уже Матсукава, мрачный и молчащий. На улице жара, градусник показывает за тридцать, а в машине душно и кричать хочется. Это все, о чем думает Тоору, когда они выезжают куда-то вперед. — Всё будет хорошо, — говорит Иваизуми рядом с ним. Ни грамма уверенности, но поверить ему хочется. Это ведь именно то, что обычно и делает Оикава — верит ему на слово. В конце концов, ничего другого и не остается. Он кивает, потому что на большее ни сил, ни желания нет. — Остановимся теперь только в Киото, — говорит Матсукава, — так что удачной всем поездки. Оикава криво усмехается и его улыбка ломается еще в самом начале. Хочется стереть её как неудавшийся макияж или сменить на новый. — Поездка в неизвестность, — бормочет Ханамаки. Ему никто не отвечает. *** После Киото Тоору перестает вслушиваться в то, куда они едут. Только смотрит в окно и изредка подпевает песням из радио. На пятый день Иваизуми вытаскивает из своего рюкзака еще пару флэшек с музыкой, и они впервые ругаются. Ханамаки сворачивает на обочину, и Оикава хлопает дверью, обжигая пальцы. Все еще жара, кажется, что еще чуть-чуть, и солнце расплавит их всех как какое-нибудь мороженое. — Прекрати быть таким ребенком, — говорит Иваизуми. Что удивительно, так это его голос. Он его не повышает, но в глазах такая темень, что не продохнуть. — Ребенком? — Тоору запускает пальцы в волосы и смеется. Его раскалывает на части, они едут черт знает куда, а ему говорят не быть ребенком. Просто невероятно. — Мы, блять, в ловушке, — говорит он громко. Истерики в голосе больше допустимой нормы, но ему плевать, — в чертовой ловушке, Хаджиме, а ты мне говоришь, что я ребенок? — Мы выберемся, — Иваизуми опирается рукой о багажник и тут же с шипением убирает её. На дороге ни одной машины, небо кажется слишком ярким, настолько, что у Тоору начинают слезиться глаза. Он поджимает губы и обхватывает ладонями шею, прикрывая глаза. Выровнять собственной дыхание никак не получается. — Неправда, — говорит он зло, — и ты это знаешь. Куда мы вообще едем? И не смей мне сейчас город назвать, — Оикава слегка вытягивает руки перед собой, — потому что это, блять, не ответ совсем, ясно? Он отходит на середину дороги и все, чего ему хочется, это какой-нибудь жутко быстрой машины, которая собьет его. Иваизуми смотрит на него и кривит губы. Ему, наверное, тоже чертовски тяжело. — Почему, — шепчет Тоору. Никакой машины не появится. Их не было на дороге уже целые сутки. — Всё будет хорошо, — Хаджиме протягивает руки и пытается улыбнуться. — Боже мой, — Оикава отворачивается. Он настолько устал, что в нем даже слез не осталось. (они ведь просто жили: ругались временами, пропускали универ, потому что из кровати не хотелось вылезать, целовались пьяными на вечеринках и трезвыми на кухне вечерами, играли в волейбол, пытались выглядеть менее влюбленными, чем были на самом деле, готовили по утрам завтраки, опаздывая на занятия; они просто жили, так какого черта все должно было заканчиваться) — Я хочу домой, — говорит Тоору, — Ива-чан, я так хочу домой. Он подходит к нему и вцепляется как в спасательный круг. Внутри все дрожит и крошится в пыль. Ломаться некуда, но стойкое чувство, что есть куда, его никак не покидает. Иваизуми говорит, что все будет хорошо, мягко целует его в лоб и гладит по затылку. Это успокаивает. Оикава знает, что ничерта хорошо не будет, что на мили вокруг ни души, что бензин у них кончается, а солнце точно сожжет все вокруг. Но верить в эти слова хочется до болезненных спазмов в животе. — Мы вернемся домой, — говорит Хаджиме тихо, — и всё будет в порядке. Тоору кивает и закрывает глаза. Матсукава сигналит из машины и кричит, что им пора ехать. (они все еще от чего-то убегают, но вопрос от чего и куда заседает под кожей глубоко и надолго) *** Они приезжают в какой-то абсолютно опустошенный город, ветер гоняет по улицам пустые бутылки и пыль. Ханамаки распарывает себе ногу до крови ножницами и неловко смеется. Тоору смотрит на него испуганными круглыми глазами и говорит: — Испачкал джинсы что ли? — Ага, — он кивает и широкая улыбка появляется на его губах, — испачкал. Это не круто. Через мгновение они оба рыдают. Иваизуми отворачивается к окну, а Матсукава так и вообще выходит из машины. Им каждому есть о чем рыдать, в конце концов, они остались абсолютно одни в чертовом городе, новостей по радио не передают уже третий день, а вода в бутылках такая горячая, что обжигаешь язык. Они просто все чертовски устали. Тоору сползает вниз по сидению и закрывает лицо руками. По какой бы причине они не бежали, что бы их не преследовало, всё и правда дерьмово складывается. — Я посмотрю в магазинах, есть ли еда, — Матсукава заглядывает в машину через несколько минут, у него покрасневшие глаза и потрескавшиеся губы. Он прокашливается. — Да, посмотри, — глухо соглашается Иваизуми. Оикава трет переносицу и просит дать ему воды. (вода ожидаемо горячая, горло обжигает и вновь хочется плакать; Тоору стискивает зубы и считает до десяти) *** Иваизуми перестает говорить, где они едут. Оикаве мерещится, что они точно тут уже проезжали. С каждым днем спать ему хочется все больше, но засыпать становится труднее. — Давайте просто остановимся, — говорит Ханамаки, — на один день только. Немое «потому что мы в любом случае далеко не уедем» повисает между ними, и Матсукава останавливается. Руки с руля, в любом случае, он не убирает. Смотрит волком прямо перед собой, а на шее вздуваются вены. Оикава приваливается плечом к Иваизуми и шепчет: — Что мы будем делать? (Матсукава просто приехал посередине ночи к ним, перебудив, наверное, весь дом, и сказал, что надо ехать; Ханамаки стоял рядом с ним сонный, но с явно проступающей тревогой во взгляде, и Иваизуми просто кивнул, потому что, ну, Иссей всегда, всегда, видел больше, чем они) И теперь они застряли в Японии. — Хорошо, — в итоге говорит Матсукава. И прикрывает глаза. Наверное, думает Оикава, ему сейчас просто хочется исчезнуть, ведь у нас ничего не вышло. Они бродят по дороге, даже доходят до какого-то небольшого города и решают там остановиться. Людей там, ожидаемо, нет. Тоору даже не удивляется этой тишине. За все эти дни приелось-привыклось. (он все еще надеется, что за пределами Японии, хотя бы где-то, еще остались люди; даже если эта пугающая уверенность, что они остались одни, растет в нем в геометрической прогрессии) Еда у них заканчивается, и в какой-то момент Ханамаки тошнит. Матсукава остается с ним, круговыми движениями поглаживая по спине, и в его глазах столько топкой боли, что Тоору просто не может смотреть на это. Они с Иваизуми поднимаются на крышу просто от нечего делать. Воздух раскален до предела, ночь не остужает горячую крышу и ходить по ней почти больно. — Давай будем, как в той песне, — Тоору укладывает свою голову на плечо Иваизуми и закрывает глаза, — вместе до самого конца и после смерти. Ну, и все такое. Хаджиме невесело смеется, но кивает. Говорит: — Окей. Говорит: — Но наша с тобой квартира все еще ждет нас с тобой. Говорит: — И мы все еще не проиграли. (он не говорит «боже, мы как в отвратительном малобюджетном фильме, где все плохо и главные герои до отвратительного влюблены друг в друга и оптимистично настроены», но Тоору может расслышать это) — Ага. И пока есть мы, а еще Маки и Матсун, все однажды наладится. Хаджиме мажет губами по его виску и переплетает их пальцы. Оикава грустно улыбается, но ничего не говорит. Когда Матсукава поднимается к ним и говорит, что придумал, как свалить из этой страны, Тоору не испытывает радости. Его вдруг накрывает удушливый страх и дышать становится тяжело. — Отлично, — Иваизуми крепче сжимает его руку в своей, и Оикаву немного отпускает. Он моргает и говорит: — Всё будет окей. Серьезно будет. — Кто-то в оптимисты заделался, — говорит Ханамаки на заднем плане, и Матсукава улыбается уголками губ. У него мешки под глазами и выпирающие ключицы. Так убегать, зная, что все бесполезно, серьезно выматывает. (Иссей не мог ничего предотвратить или поступить иначе, но корить и ненавидеть себя он меньше не станет) — Пойдем, — Хаджиме тянет его за собой, — тебе надо поспать. Жутко выглядишь. — Но ты меня все равно любишь, — Тоору расцепляет их пальцы. — Ага. Именно. Оикава оборачивается и смотрит на город позади себя, в котором совершенно нет огней. И он понимает одну вещь. Они и правда совсем-совсем одни. — Эй, пошли, — зовет Иваизуми, и Тоору поворачивает к нему и кивает. — И однажды мы приедем домой и как всегда ляжем спать, — напевает он, спускаясь вниз. Ханамаки говорит, что это тянет на дешевую песенку, которую только на титры и ставить. Оикава смеется и советует не завидовать. Их, наверное, в конце концов все-таки нагнали, но они хотя бы пытались, поэтому всё было не зря. (Тоору улыбается и смотрит на Хаджиме, перед тем, как закрыть глаза)