Возрождение

Он всегда был убежден, что данное при рождении имя — это предназначение. Ведь даже когда он был изгнан с Небес, то все еще свято верил, что Отец уготовил ему иной исход. Время в аду — пусть это и были нескончаемые тысячелетия — он принимал как временное наказание. Да, он все еще не видел своей вины. Да, все еще не понимал, почему за истинную любовь к тому, кто вдохнул в него жизнь и нарек любимым сыном, был низвергнут в самое пекло преисподней. Да, в нем еще крепко сидели обида и непонимание, удивление и разочарование во всем, что раньше считалось чем-то непреложным. И все же, несмотря на свой изуродованный, обезображенный адом и пытками грешников облик, несмотря на то, что по собственной воле отказался от родного дома и главного из даров Отца — великолепных крыльев, — он все еще считал себя утренней звездой. Все еще помнил свою жизнь в обители благодати… Что был прекрасным и величественным ангелом, совершенным во всем и источавшим гораздо более яркий и прекрасный свет, чем другие собратья. Время, проведенное в вотчине вечного адского пламени, пронзительных криков душ, которых с удовольствием истязал и сам, и отдавал на растерзание Мэйз и ей подобным, не могло не оставить след на когда-то сияющей божьей искре. Копоть и гарь оседали в нем огромными сажистыми хлопьями, пока вселенная вращалась вокруг своей собственной оси. В конечном итоге он превратился в того, кем его считали абсолютно все — от собратьев ангелов до безволосых обезьян, возомнивших себя венцом природы. Он превратился в Дьявола. В искалеченное существо с изодранной в клочья, с обожженной до самого естества душой. Он забыл, что такое любовь. Он забыл, что такое прощение. Он забыл — случайно ли? — абсолютно все, что когда-то благодарно впитывал от Отца. Перестал думать и заботиться о ком-то еще, кроме себя. Был ли в этой треклятой эмпатии вкупе с альтруизмом хоть какой-то толк, если его так просто решили выкинуть на обочину? Менялось все. Сменялись миры и цивилизации, менялся вид вселенной и той маленькой планетки, куда Отец почему-то так пристально, не отрываясь, смотрел со скорбной любовью. Менялся и он. Из когда-то сияющего ослепительным белоснежным светом порождения Небес стал под стать своему новому пристанищу — кроваво-красный цвет кожи, напоминающий свежее содранное с костей грешников мясо; будто бы обожженное адским пламенем лицо; светящиеся тем же нестерпимым огнем глаза. Злость, ненависть и всеобъемлющая гордыня заполняли его сосуд, вытесняя все те качества, которые ценились там, наверху. Он сам приложил к этому руку и недюжинную силу. Он устал топить себя в океане безответной любви к Отцу. В океане, который со временем обратился в бездну одиночества и жалости к себе. Не чувствовать проще, легче, удобнее. Каков смысл стараться, если для того, чье мнение так важно, он все еще оставался сатаной, отступником, противником? Каждый раз в приступах внезапной меланхолии и тоски, которые все чаще и чаще огромной волной цунами смывали с него спесь и привычную дьявольскую ухмылку, он задавался этим вопросом и не находил ответа. И каким отличным было решение взбунтоваться опять, обратить на себя внимание Отца и, наплевав на свое наказание, наплевав на обязанности, отправиться в этот жалкий человеческий мирок, где каждый второй был насквозь пропитан всеми смертными грехами… Где каждый первый был абсолютным ничтожеством и, по мнению Люцифера, не заслуживал и капли Господней любви. Это было весело. Нацепить на себя весьма притягательный мясной костюмчик, так напоминающий собственный истинный облик — весело. Стать владельцем ночного клуба и смотреть на вяло трепыхающиеся в пьяном угаре человеческие тушки — весело. Иметь всех, кто оказывался в его поле зрения и по щелчку пальцев бежал на свист как послушный питомец — весело. Брать все и не отдавать ничего — весело. Наконец-то в полной мере чувствовать себя свободным, не быть загнанным в стойло к остальным и не подчиняться никому — бесценно. Ощущать себя значимым и чем-то большим, чем привык за всю вечность, которую лишенный семьи и дома прозябал в одиночестве под крики нечестивцев и хохоты демонов — с этим чувством, переполнявшим его через край, не могло не сравниться ничто. До тех пор, пока Линда — проклятая всезнайка Линда, невесть как угораздившая попасть к нему под корку и прощупать все его пульсирующие извилины — не озвучила весьма неоднозначный тезис. И что было самое отвратительное, так это хлынувшее по нейронам осознание ее правоты. Психотерапевт оказалась прозорливее и сообразительнее его самого и выложила абсолютно все карты, о существовании которых он и не помышлял. — Ты должен показать ей свое истинное лицо, но не делаешь этого. Почему же? Ты не думаешь, что боишься, как она отреагирует? Потому что тебе не все равно, что она думает о тебе… Я думаю, ты прибыл в Лос-Анджелес в поисках чего-то. И я так же думаю, что тебе пора остановиться. Потому что, может быть, ты это уже нашел, — он прокручивал этот разговор в раскалывающейся от боли и напряжения голове не одну сотню раз. Он прошел все стадии принятия неизбежного, пронесся мимо них со скоростью света. Сколько ему понадобилось времени, чтобы дойти до кондиции и вступить в последнюю фазу — согласие? Несколько часов? Линда могла бы им гордиться: с ее точки зрения, как пациент он был весьма неплох, ведь не кинулся в пропасть регресса и отрицания. Только вот что теперь с этим открытием делать? Страх. Липкий, окутывающий все его естество до самых крошечных атомов страх. Люцифер прожил неисчислимое количество лет и по праву считал себя самым мудрым — не считая Творца — существом во всех мирах. Он знал абсолютно все и обо всем. И, как оказалось, глубоко ошибался. В его случае пословица о том, как больно падать забравшимся куда выше, чем следовало бы, сработала с огромным бумерангом. Существующий за гранью эфира этот предмет не то чтобы ударил его, оставив разливающийся под кожей кровоподтек, он пробил его насквозь… Что есть любовь в понимании того, кто гигантский отрезок времени провел в своего рода тюрьме, где успешно и целеустремленно выжигал из себя все то, что из поколения в поколение передавали друг другу последовавшие за Отцом? Что ему, самому Свет Несущему, делать с тем осознанием, что он влюбился? И в кого? В простую смертную, ничем особым не выделяющуюся — если быть до конца честным — из толпы… Да, она милая, умная, верная, преданная… Но в подземельях преисподней не редко встречались и такие, и они не вызывали никаких чувств, кроме как лютого желания содрать с них заживо кожу. Что же здесь пошло не так? Где он свернул не туда? На смену страху пришла растерянность. Он впервые чувствовал себя жалким зверьком, которого хитрый и расчетливый охотник загнал в угол, откуда не было выхода. Но, устав себя жалеть в очередной раз, почувствовав огромный выброс адреналина, решил сейчас поплыть по течению и отдаться некоему эфемерному понятию «судьба». Люцифер чувствовал какой-то странный зуд внутри своей сущности. После признания детектива в суде он словно ощутил тот самый свет, который и призван был нести. Где-то там, в клетке из ребер, омертвевший кусок плоти пошел крошечными трещинками, явив просветы божественной искры, так долго теплившейся в надежде на освобождение. И теперь, заглядывая в лучившиеся от нежности глаза этой поистине удивительной, как оказалось, женщины, которая одним лишь своим присутствием делала из него — бессмертного и всесильного существа — просто бесполезный мешок мяса и костей, он со скоростью света пытался научиться быть человеком. Той самой обезьяной, которых так презирал и не понимал причину всеобъемлющей отцовской любви к ним… Да, Люцифер всегда был убежден, что данное при рождении имя — это предназначение. И даже когда он был изгнан с Небес, то все еще свято веровал, что ему был уготован иной исход. Он вполне реально представлял теплую, немного лукавую улыбку Отца. Хлоя. Это так символично, это так в Его стиле… Кто, как не «цветущая» и «возрождающая» — а именно так трактовалось имя детектива, — могла окропить живительной влагой выжженную в пыль пустыню? Кто еще, кроме Хлои, мог эту же пустыню превратить в дивный благоухающий сад? По-хорошему, нужно было бы уйти хоть на время, чтобы разобраться во всем этом, но Люцифер, окончательно сдавшийся воле Отца, теперь уже боялся потерять ее, а не себя. Она нужна ему, она должна помочь ему пройти через все это. Он чувствовал себя нескладным подростком в ее присутствии. Куда же делась та уверенность, которой бы хватило на всю вселенную? Где тот фирменный лукавый взгляд и такая же улыбка? Где мурлыкающие нотки в голосе, очаровывающие всех до единого? Хлоя отняла и это, будто мало ей владеть его бессмертием и неуязвимостью. Сейчас, когда их окутывал приятный полумрак, было безумно тяжело дышать, словно темнота давила килотоннами на его легкие. Осознание того, что он вступает на зыбкий путь неизведанных до сих пор областей, отдавалось тремором в чуть подергивающихся пальцах, которые он сцепил на своих коленях. Теперь ничего не может быть, как раньше. И прежде, чем он пересечет линию невозврата, когда будет все сказано и сделано, ему нужно было знать, значит ли он хоть что-то для нее. Второе падение он бы не пережил. И когда ее теплая, чуть влажная — скорее всего от волнения — ладошка коснулась его руки, он понял, что именно с таким усердием воспевали испокон веков поэты и просто влюбленные. Одно лишь движение в его сторону, одно лишь прикосновение взорвали его, будто он был сверхновой, переживающей свое рождение. Копоть и гарь, огромным слоем покрывавшие его душу, ошметками уносились куда-то, оставляя здесь, в этой комнате, вновь ожившее сердце. Сияние Эосфора вновь освещало самые потаенные уголки его сущности, сжигая в холодном свете утренней звезды его собственных демонов. Когда его коснулись горячие губы с терпким и пряным привкусом вина, Люцифер почувствовал за своей спиной куда более мощные крылья, чем те, когда-то дарованные Отцом. Он и вообразить не мог, что такой невинный жест без капли низменных плотских желаний мог приносить неповторимое удовольствие. Ощущать на своих шершавых и колючих от щетины щеках нежные прикосновения ладоней, чувствовать, как Хлоя осторожно, миллиметр за миллиметром придвигается к нему все плотнее и плотнее… Держать в своих нервно дрожащих руках хрупкое изящное тело, прижимать ее к тяжело вздымающейся груди и знать, что впервые за всю историю мироздания кто-то смог принять его душу всю без остатка и без условий… Он буквально сходил с ума в этот момент, а эйфория напалмом поджигала его горевшее истинной любовью сердце. Навечно, до конца времен существовали только он и она. Кому нужно возвращение в рай, когда здесь и сейчас он ощущал себя на земле обетованной, ощущал себя фениксом, возродившимся из небытия? Когда Люцифер услышал, как Хлоя ласковым, нежным и чуть хрипловатым шепотом произносит его имя, ему впервые в жизни захотелось подкошенным рухнуть на колени и молиться Отцу, произнося сквозь стоявший в горле комок слова любви и благодарности. Морнингстар перерождался в нечто иное, о чем всегда твердил Отец… Он снова нес свет, пробивающийся сквозь человеческую плоть. Он впервые почувствовал, что хочет дарить, дарить абсолютно безвозмездно все то, что наполняло его. Люцифер медленно, растягивая удовольствие в знак бесконечности, ласкал легкими поцелуями губы Хлои, пока она робко и чуть смущенно пыталась снять с него рубашку. Пуговицы никак не могли поддаться ее трясущимся пальцам, и он с безобидной улыбкой мягко отстранил ее руки. — Давай я сам, — произнес он внезапно осипшим голосом, а Деккер в ответ лишь нервно улыбнулась и глубоко вздохнула: она совершенно не знала, куда себя деть, пока Люцифер, пристально наблюдавший за ней, высвобождался из плотной ткани. Когда-то давно он был уверен в своем теле, когда-то давно был убежден в своей неотразимости, сейчас же для него все было абсолютно в новинку, в том числе и чувство сомнения. Когда-то он обнажался перед Хлоей, сейчас же бравада, ранее обильно сочившаяся из него, сменялась смущением и замешательством. Черт, как же взять себя в руки и собраться? Помогла, как ни странно, все та же Хлоя, которая, в очередной раз вздохнув, принялась расстегивать свою собственную блузку с выражением крайней решительности на лице. Спустя какое-то время, когда они предстали полностью обнаженными друг перед другом, и этот конфуз с одеждой был наконец окончен, Люцифера затопило осознание правильности ситуации. Стоять в костюме Адама посреди своей гостиной — правильно. Видеть перед собой голую и робко прикрывающуюся Хлою — правильно. Сорваться и в полпрыжка оказаться возле нее, крепко сжав в своих руках — правильно. Любое действие относительно детектива, чьи щеки покрылись очаровательным румянцем, было правильным. Позволить коснуться своих шрамов и вновь не схватить ее за запястья, испепеляя умоляющим взглядом — правильно. Пока она любовалась его телом, мягко очерчивая тонкими пальцами крепкие мышцы и красиво проступающий рельеф, он не отводил восторженного взгляда от открывшейся взору картины. — Дьявол, как же ты прекрасна… — Люцифер со всей осторожностью провел по ее шелковистой коже в районе яремной впадины, приложил ладонь к местечку чуть пониже ключиц и замер. — Стучит… Как же быстро оно стучит. Сердце, полное жизни… Как я давно не ощущал подобного, ты не представляешь… Хлоя полностью скопировала его действия, и теперь ее ладонь накрывала грудь Люцифера, попав со стопроцентной точностью туда, где под кожей и ребрами клубилась разрастающаяся своим сиянием давно угасшая утренняя звезда. Он вновь заключил ее в крепкие объятия и вновь припал к полным губам как к спасительному роднику оазиса в самой гуще пустыни. Люцифер, неторопливо исследуя ее тело дюйм за дюймом и вдыхая свежий аромат ее бархатистой кожи, думал о том, что в их распоряжении теперь целая вечность. Он успеет научиться всему, чтобы и стать для нее всем. Он успеет научиться любить, ничего не требуя взамен. Он научится управлять своей искрой так, чтобы Эосфор мягко освещал весь ее земной путь и всегда указывал дорогу домой. Да, домой… Он крепко зажмурился и сдавил Хлою в медвежьей хватке — Люцифер был счастлив. От головы до кончиков пальцев его переполняло чувство полноценности, целостности и безграничной, бесконечной любви. В голове лишь эхом звучал чей-то голос, до боли знакомый и нашептывающий ему, что он нашел то место, которое по праву может назвать домом. Да, Люцифер возродился и наконец обрел свой дом.