Часть 1
8 декабря 2016 г. в 19:36
Весна выдалась на редкость дождливой и холодной. С неба лило, не переставая, отчего дороги раскисали, превращались в грязное месиво; тазы, кувшины и кадки, воду из которых едва успевали выливать, рядами выстраивались в жалких халупах. Свет их обитатели почти не зажигали. Довольствовались тем, что проникал в комнаты через крошечные немытые оконца. Нигде в округе нельзя было достать даже сухой лучины; капли, то и дело срывавшиеся с потолка, тушили восковые свечи, — эльфинаж прозябал в темноте.
В доме Табрисов царил переполох. Не то приятное оживление, врывающееся в ежедневную рутину, подобно свежему ветру, против обыкновения подувшему со стороны леса, а не помойки; но тяжелые, мрачные хлопоты, за которые никто не хотел нести ответственность, но избавиться от которых было невозможно.
Все началось с визита старосты. А продолжилось и затянулось до самого вечера толкотней в единственной горнице, казалось, никогда прежде не видавшей столько вымокших, постоянно шмыгающих носами эльфов. В дом набилась вся округа. На худых, изможденных зимой лицах застыло одинаковое выражение скорби и искреннего сочувствия.
Всем заправлял староста. Хозяин жилища — весьма зажиточного по местным меркам, — сидел на стуле в углу, устремив взгляд куда-то вдаль, за пределы не только эльфинажа, но Денерима и Тедаса вообще. Подле, на чистой тряпице, лежали два кинжала. Их лезвия были вымазаны в засохшей крови, покрывшей некогда сверкающий металл бурой коркой. Отдельные капли темнели на кожаной обмотке рукоятей.
Несмотря на холод за окном, в горнице было душно. Эльфы приходили, уходили, часть из них толклась здесь чуть ли не с самого утра, выполняя распоряжения Валендриана, бывшего сегодня чрезвычайно нервным. Говорили вполголоса. Те же, кто плакал, делали это украдкой, отворачиваясь в сторону и стыдливо утирая глаза рукавом. Среди невысоких, узких в плечах эльфов ростом и дородством выделялась приглашенная сестра церкви, бормотавшая молитвы с протянутой вперед рукой, как полагалось по канонам. Изредка она прерывала панихиду, чтобы перевести дух и глотнуть воды.
То тут, то там шныряла смуглая девчонка. На вид ей было не больше пяти. В компании деревянного грифончика на колесах, что таскался за ней по пятам, она носилась из спальной части горницы в ту, где толпился народ. «Вылитая мать», — шептал кто-то, провожая егозу взглядом. «На ее счастье, если только внешне, — хрипела сгорбленная старуха с изуродованными ушами. — Люди не терпят вольнодумцев».
Для девчонки все происходящее было ново и потому жутко интересно. Она дергала взрослых за полы одежды, приставала с расспросами, всюду норовила сунуть свой нос, который ей в итоге чуть не прищемили входной дверью. Удивительно, но никто не ворчал. Изредка чья-то рука ерошила темные, заплетенные в два торчащих хвостика волосы девчонки, хлопала ее по спине или плечу. Других детей в хижине не было. Они либо сидели по домам, либо, укрывшись под широкой доской или в просторной бочке, с затаенным ужасом рассказывали друг другу о громком событии, что с самого утра поставило эльфинаж с ног на голову.
— Тетя, скажи, почему папа плачет?
Тетя поджала губы и жестами велела: иди, поиграй в другом месте, Каллиан. Тогда девчонка устремилась к отцу. Бросив веревочку, за которой, подпрыгивая, катился грифончик, она забралась на отцовские колени и принялась ласкаться, точно котенок. Ладошками накрыла впалые щеки.
— Папа, скажи, почему мама спит?
Мама никогда не спала так долго. Она всегда вставала на заре, с первыми петухами, и тут же принималась за работу: готовила, стирала, рьяно скоблила деревянный пол… А после обеда отодвигала чуть в сторону кровать, приподнимала плохо прибитую доску и из этого «очень секретного тайника, который шемам никогда не найти» доставала пару ножон с вложенными в них кинжалами.
Эти моменты Каллиан просто обожала. И хотя у нее не было ни одного собственного кинжала, она, как зачарованная, следила за каждым маминым движением. «Держи пока это, — мама протягивала ей две короткие ошкуренные палки. — А о настоящих подумаем, когда ты научишься обращаться с ними». Каллиан обижалась. Но училась старательно, за что изо дня в день получала весьма лестные похвалы и заверения: когда подрастешь, купим тебе самые лучшие кинжалы во всем Ферелдене.
Мама никогда не спала так долго. У нее просто не было на это времени, да и она сама говорила: кто полдня проводит в постели, остается голодным. Но почему сегодня мама никак не вставала? Почему ее одели в праздничное платье, когда никакого праздника нет вовсе? Почему каждый, подойдя к ней, наклонялся и целовал ее сложенные на животе руки? Каллиан сама не раз подбегала к матери. Привстав на цыпочки, трогала ее холодные, будто бы ледяные пальцы, громко сопела ей в ухо, надеясь разбудить.
— Нет, мой малыш, мама больше не встанет, — с трудом, словно что-то зажимало ему рот, проговорил отец. — Мама навеки закрыла глаза.
Каллиан, вцепившись в его плечи, удивленно отпрянула.
Что значит «мама больше не встанет»? Такого быть не может, разве папа не знает этого, разве не понимает, о чем говорит? Конечно, мама проснется! Нужно только как в той сказке, — помнишь? — присесть около нее на одно колено и, взяв за холодную руку, поцеловать прямо в губы. Тогда все будет хорошо. Тогда мама откроет глаза и спросит: «Как долго я спала?» А Каллиан с папой ей в один голос ответят: «Уже вечер! Представляешь? Ты проспала до самого вечера!» И мама, конечно, удивится. Сначала удивится, потом засмеется, а еще потом схватится за голову, ведь она ничего не успела сделать!
— Будешь навеки ты сирота…
Каллиан не понимала, что происходит. Почему все вокруг ходили грустные, почему обед готовила чужая женщина, в доме распоряжался староста, а папа говорил странные, пугающие вещи. Соскочив с его колен, девчонка подхватила грифончика. Взгляд ее наткнулся на перепачканные кинжалы, лежавшие возле отцовского стула на подстеленной под них тряпице. Каллиан еще никогда не видела их такими. В ее воспоминаниях они блестели на солнце, отражали любопытный глаз и пускали солнечных зайчиков, что скакали по стенам. Теперь на кинжалы было больно смотреть. Они казались… мертвыми?
А потом все вдруг задвигались, один за другим начали покидать дом, и, когда почти никого не осталось, несколько мужчин вместе с отцом и старостой подняли большой, наспех сколоченный из старых досок щит, на котором нарядная, с вплетенными в волосы сухоцветами — «Смотри, росточек, это мой свадебный венок!», — лежала мама. Каллиан впервые за день ударилась в слезы. Прижимая к груди грифончика, она ревела в голос, не желая слушать утешений сердобольных женщин, моментально ее окруживших.
Дождь по-прежнему лил. Не как из ведра, но вокруг все было холодным и неуютным. На главной площади эльфинажа, прямо перед могучим Венадалем, установили нечто вроде навеса, натянутого между наспех вкопанными в землю столбами. Под навесом аккуратно сложили дрова, влажные, но не сырые насквозь. Один Создатель знал, какого труда стоило эльфам раздобыть их, сколько монет, собранных со всего гетто, ушло на то, чтобы выторговать поленья, которые никому не принесут тепла.
Каллиан угомонилась, стоило только вывести ее из дому. Почти не моргая, она наблюдала, как маму зачем-то положили на дрова, а староста только с десятой попытки смог зажечь факел, что тут же передал сестре церкви. Отец стоял ни жив ни мертв. Он сжимал кулаки и дрожал, будто промерз до самых костей, хотя зима давно кончилась. Чтобы поддержать его, Каллиан уцепилась за штанину и, дождавшись, пока он опустит взгляд, попыталась улыбнуться. Отец не улыбнулся в ответ.
Сестра церкви прочла еще несколько скучных молитв, затем подняла руку, в которой держала факел, и поднесла огонь к одному из поленьев. То, немного поупрямившись, все же загорелось. Каллиан вытаращила глаза. С диким визгом, точно ее резали, бросилась к ничего не подозревавшей маме. Огонь медленно набирал силу. Давясь слезами и криком, Каллиан пыталась забраться на ворох дров, чтобы разбудить маму, чтобы спасти ее, но была схвачена поперек туловища и оттащена прочь. Грифончик, выскользнувший из разжавшейся хватки, остался лежать среди поленьев.
Каллиан брыкалась. Орала благим матом. Кусалась. Она дралась точно мабари, но никак, никак не могла вырваться. Ее не ругали. Не помня себя от злости, она звала папу, умоляла маму проснуться, но они оба ее не слышали. Каллиан было страшно. Она злилась и боялась одновременно, отчего кричала еще громче, вырывалась еще ожесточеннее. Ужас захлестывал ее с головой. Наполнял разум непроглядным мраком, сквозь который едва угадывался мамин силуэт, обрамленный огненными всполохами.
Черный дым уходил в серое, затянутое тучами небо.