Предтеча свержения

…Равнодушно протекало время, и большинство гвардейцев были готовы, и близился неумолимо страшный день переворота. Уже вступил Пётр Фёдорович в Петергоф во главе своей свиты, и приветствовал его народ радостными криками: — Виват! виват! Ура, Ваше Императорское Величество! И так велико было ликование, так неудержимо в криках рвалась любовь к нему, что плакал Царь, а товарищи его говорили гордо: — Не внук ли это Петра Великого с нами? И сами кричали торжествующе: — Виват! виват! Ура, Ваше Императорское Величество! В тот вечер долго не отходили ко сну, вспоминая торжественную и радостную встречу, а Гудович был как сумасшедший, как одержимый весельем и радостью. Он кричал, заглушая все речи; хохотал, целовал в обе щеки Якоба Штелина, целовал Елизавету Воронцову и даже поцеловал руку Екатерины. И сознался шумно, что он очень боялся за Государя, а теперь ничего не боится, потому что видел любовь народа к Петру Фёдоровичу. Удивлённо, быстро двигая вдумчивыми и зоркими глазами, смотрела Екатерина по сторонам, задумывалась и вновь слушала и смотрела; потом отвела в сторону недавно приехавшего Кирилла Разумовского и, точно прикалывая его к стене своим острым взором, спросила в недоумении, страхе и какой-то смутной надежде: — Кирилл Григорьевич! а что, если он прав? Если камни у него под ногами, а у меня под ногою — песок только? Тогда что? — Про кого вы говорите? — осведомился гетман. — Как же тогда Фике из Штеттина? Тогда я сама должна удушить его, чтобы сделать правду. Кто обманывает Екатерину: вы сами или она? Кто обманывает Екатерину? кто? — Я вас не понимаю, Ваше Величество. Вы говорите очень непонятно. Кто обманывает Екатерину? Кто прав? И, покачивая головою, Императрица повторила, как эхо: — Кто обманывает Екатерину? Кто прав? И на рассвете, в том, как поднимала она руку с откинутым большим пальцем, как смотрела она на гетмана, слышался всё тот же странный вопрос: — Кто обманывает Екатерину? Кто прав? И ещё более удивился и даже обеспокоился Кирилл Григорьевич, когда вдруг вечером зазвучал громкий и будто радостный голос Екатерины: — Тогда не будет Фике из Штеттина. Тогда не будет Петра. Тогда будет… Разумовский, глупый Разумовский! хотелось ли тебе когда-нибудь взять землю и поднять её? И, может быть, бросить потом. — Это невозможно. Что вы говорите, Ваше Величество! — Это возможно, — сказала убеждённо Екатерина. — И мы поднимем её когда-нибудь, когда ты будешь спать, Кирилл Григорьевич. Иди спать! Мне весело, сударь! Иди спать! Но вот уж разошлись по Петергофу прибывшие гости, и загадочны стали лица людей на улице. Погасло ликование. И уже смутные слухи об опасности поползли в какие-то щели; пробовал сумрачный Гудович подаренную ему державным другом шпагу. И всё печальнее и строже становилось лицо Императора. Так быстро пробегало время и неумолимо приближало страшный день переворота. Вот прошло и последнее застолье перед отъездом в Ораниенбаум, полное печали и смутного страха, и уж прозвучали неясные слова Петра Фёдоровича о ком-то, кто предаст его. — Вы знаете, кто его предаст? — спрашивал Разумовский, смотря на Екатерину своими прямыми и чистыми, почти прозрачными глазами. — Да, знаю, — отвечала Екатерина, суровая и решительная. — Ты, Кирилл Григорьевич, предашь его. Но он сам не знает, что говорит! Пора! пора! Почему он не зовёт к себе умную, красивую Екатерину?.. …Уже не днями, а короткими, быстро летящими часами мерилось неумолимое время. И был вечер, и вечерняя тишина была, и длинные тени ложились по земле — первые острые стрелы грядущей ночи рокового перелома, когда из скромной кареты, удалявшейся по направлению к Петербургу, прозвучал печальный и строгий голос. Он говорил: — Ты знаешь, куда еду я, Петер? Я еду предать тебя в руки твоих врагов. И было долгое молчание, тишина вечера и острые длинные тени. —Ты молчишь, Петер? Ты приказываешь мне ехать? И снова молчание. — Позволь мне остаться. Но ты не можешь? или не смеешь? или не хочешь? И снова молчание, огромное, как сама вечность. — Но ведь ты знаешь, что я не люблю тебя. Ты всё знаешь. Зачем же ты так смотришь на Екатерину? Велика тайна твоих прекрасных глаз, но разве моя — меньше? Повели мне остаться!.. Но ты молчишь, ты всё молчишь? Петер, Петер, затем ли в тоске и муках искала я всю жизнь в России способы свергнуть тебя, искала и нашла! Освободи меня. Сними тяжесть: она тяжелее гор и свинца. Разве не слышишь ты, как трещит под нею грудь Фике из Штеттина?.. И последнее молчание, бездонное, как последний взгляд вечности. — Я еду. Даже не проснулась вечерняя тишина, не закричала и не заплакала она и не зазвенела тихим звоном своего тонкого стекла: так слаб был шум колёс уезжающей кареты. Прошумели и смолкли. И задумалась вечерняя тишина, протянулась длинными тенями, потемнела и вдруг вздохнула вся шелестом тоскливо взметнувшихся листьев — вздохнула и замерла, встречая ночь. Затолклись, зазвенели, загомонили другие голоса, из Ораниенбаума. Это говорили приближённые Петра Фёдоровича. И, покрывая их всех, стукаясь о деревья, о стены, загремел решительный и пылкий голос Гудовича: он клялся, что никогда не оставит благодетеля своего. — Государь! — говорил он с тоскою и гневом. — Государь! с вами я готов и в темницу, и на смерть идти. И тихо, как мягкое эхо чьих-то удалившихся шагов, прозвучал беспощадный ответ: — Говорю тебе, Андрей: не кончится завтрашний день, как ты более не увидишь меня.