Круги на воде

В Нью-Йорке третий день идет дождь, и небо затянуто тучами, мутными и хмурыми, мерзкими — такими, как Криденс. Он поднимает глаза в небо, посылая кривую усмешку тому, кто, наверное, сидит там за облаками. Если Он все видит, как говорила Мэри Лу, то почему не вмешивается? Возможно, у Него есть заботы поважнее, — думает Криденс, — и тогда Он поручает прийти кому-то еще. К Криденсу приходит мистер Грейвс. Он всегда задерживается, и Криденсу приходится подолгу ждать его в переулках, нервно обгрызая подушечки пальцев, дергаясь от доносящихся издалека шагов, до одури боясь, что кто-то увидит его и скажет матери, что он часами простаивает в грязных подворотнях вместо того, чтобы раздавать листовки. Мэри Лу будет в бешенстве, и тогда Криденс не отделается только лишь кровавыми следами ремня на ладонях. Но еще сильнее он боится того, что мистер Грейвс сегодня не придет. Такое случается — они никогда не договариваются заранее о дне встрече. Криденс знает только примерное время: до полудня. Слишком размыто, слишком долго… Но он готов ждать каждый день. Ждать, как преданный пес, и чувствовать, как бешено колотится сердце, норовя проломить грудную клетку, когда что-то резко разрезает воздух, и мистер Грейвс появляется из ниоткуда. Персиваль всегда извиняется за то, что заставил Криденса ждать, пеняя на занятость и объемы работы, и устало улыбается. Криденс несмело поднимает на него взгляд, надеясь, что тот прочитает все по его глазам и не будет говорить глупостей: он готов стоять здесь сколько угодно, только пусть мистер Грейвс приходит. Хоть изредка, хоть раз в неделю. Пусть ерошит его волосы и с нажимом проводит ладонью по спине, заставляя расправить плечи. Криденс не любит держать спину прямой. Не может. Ему кажется, что так он выглядит еще более нелепо, чем когда сутулится и вжимает голову в плечи. Такие, как Криденс, не могут стоять прямо. Не могут смотреть в глаза. Не говорят громко. Но ради одобрительной и — самую малость — горделивой улыбки мистера Грейвса Криденс наступает своим «не могу» не горло, расправляя плечи на несколько мгновений, с тем, чтобы вновь ссутулиться, услышав следующий вопрос. — Криденс, ты узнал что-нибудь, мальчик мой? — спрашивает Грейвс, внимательно вглядываясь в его лицо, и Криденс различает взволнованные интонации в голосе Персиваля. Губы Криденса искривляет болезненная усмешка. Он смотрит себе под ноги, на широко разливающиеся грязно-серые лужи, подернутые рябью — от падающих с неба капель по воде расходятся круги. Круги пляшут перед глазами, так же как скачут и путаются мысли в голове Криденса. Мистер Грейвс так заботится обо всех: о магах, вынужденных скрывать свое волшебство, и немагах, каждый из которых не застрахован сейчас от нападения непонятных магических сил; о Тине, какой-то девчонке с его работы, вечно попадающей в неприятности, и об этом чертовом ребенке с обскуром. Почему же тогда его ни мало не волнует то, что происходит с Криденсом? Почему он позволяет этому происходить, как и тот седовласый старик за облаками? Криденс знает, что в этих его мыслях лишь небольшая доля правды. В нем говорят обида и усталость, и он понимает, что нельзя быть таким неблагодарным. Мистер Грейвс приходит к нему почти каждый день, исцеляя кровоточащие раны на его ладонях, рассказывая Криденсу о магии и обещая, что еще немного, и все закончится. Мистер Грейвс твердит ему, о том, какой он прекрасный и умный мальчик, ненадолго заставляя Криденса поверить в то, что он тоже может быть нужен. Но только Криденсу не пять лет, и он прекрасно знает, что так не бывает. Мистер Грейвс будет нуждаться в нем ровно до тех пор, пока Криденс не приведет к нему юного обскура, а потом… О том, что будет потом, Криденс с содроганием задумывается по ночам, в минуты бессонницы, и тогда дыхание сводит от сдерживаемых рыданий, а по щекам ползут холодные слезы, противно заливаясь в уши. Он нисколько не верит Грейвсу. Даже если бы Криденс был таким, каким его считал Персиваль, то и тогда бы он не поверил в то, что мистер Грейвс стал бы возиться с ним и дальше: учить магии, говорить, что Криденс должен верить в себя, и сжимать его руки в своих больших и теплых ладонях. Криденс не знает, как признаться мистеру Грейвсу в том, что нет никакого ребенка. Есть только он, жалкий Криденс, и что-то страшное и темное внутри него, что душит его по ночам и иногда все же вырывается наружу, как бы он ни пытался это сдерживать — до трясущихся рук, хлещущей из носа крови и потери сознания. Криденс не может признаться в том, что разыскиваемый обскур — это он сам. Он просто не найдет слов, чтобы объяснить мистеру Грейвсу, почему он так долго морочил ему голову, тратя его время. Ему хочется урвать себе еще хоть немного тепла, пусть даже оно так обманчиво, но это звучит так нелепо, так недостойно. Как только мистер Грейвс узнает, что обскур прячется внутри Криденса, он тут же отвернется от него. Криденс знает, что обскур уже совершил много преступлений. Нет, не обскур, — моментально поправляет он себя, — это он, Криденс. Это его вина. Он преступник, это на его руках человеческая кровь и разрушаемый город. Мистер Грейвс никогда не простит ему этого. Он сам себе не может простить. И каждой ночью, вцепившись зубами в собственные запястья, сдерживая глухой вой, просит небо, чтобы этого больше никогда не случалось. Не с ним. Небо не слышит. Криденса бьет мелкой дрожью, когда он одними губами шепчет: «Помогите мне». Он надеется, что мистер Грейвс поймет. Он не просит Персиваля забрать его от Мэри Лу. Он, в общем-то, плевать хотел на не сходящие с тела синяки, на врезавшиеся в кожу следы от пряжки ремня, на израненные ладони… Криденса не волнует то, что сам он вечно сутулится, шарахается от проходящих мимо людей и может говорить не громче, чем шепотом. Криденс готов умолять Персиваля, Бога, Дьявола, кого угодно, лишь бы это темное ушло из него. Он расплатился бы всем тем немногим, что у него есть. Он подписался бы терпеть Мэри Лу и в этой жизни, и в загробной, если только она существует. Он был бы тише воды и ниже травы — если только возможно быть таковым в еще большей степени. Он согласился бы забыть обнимающие его сильные руки и запах кофе, табака и дорогого одеколона. Криденс лукавит. Он, может, и согласился бы, но никогда бы не забыл. Может, поэтому Провидение и не соглашается пойти с ним на эту сделку. Мистер Грейвс не понимает. Он прижимает Криденса к себе, мягко, но уверенно перехватывая его запястья, и Криденс как сквозь пелену видит, как дергаются его руки, словно у сломанной марионетки. Персиваль опускается прямо на каменные плиты замощенной улицы, и Криденс хочет возразить: пальто мистера Грейвса явно не подходит для того, чтобы вытирать его полами грязные подворотни, — но не может сказать ни слова, оказавшись на коленях Персиваля. Мистер Грейвс гладит его по голове, раскачивая Криденса из стороны в сторону, будто убаюкивая ребенка, и Криденс судорожно всхлипывает, пряча лицо на груди мужчины. — Что с тобой, мальчик мой? — голос Персиваля кажется обеспокоенным, и Криденсу хочется помечтать, что сейчас волнения в нем больше, чем тогда, когда он спрашивает об обскуре. Криденс тонет в своих мечтах, захлебывается в безысходности, обжигается о прикосновения чужих сухих губ ко лбу. Он мотает головой. Он никогда не сможет сказать. Персиваль истолковывает это по-своему. — Я обязательно заберу тебя, Криденс. Только помоги мне найти его. Мы должны спасти этого бедного ребенка, понимаешь? Криденс кивает, сдерживая рвущийся из горла крик. Он всегда все понимает. Он надеется, что сегодня у мистера Грейвса будет немногим больше времени, чем обычно, и тогда он будет рассказывать Криденсу о магических школах, о целебных травах и волшебных существах. Тогда он превратит булыжники в мягкие кресла, как когда-то, достанет сладости из кармана и вызовет огромную серебряную пантеру из палочки. И тогда Криденс вновь почувствует себя частью огромного чуда, и, наверное, это называется счастьем. Криденс не был уверен. Раньше ему не приходилось иметь дела с подобным. Но сегодня мистер Грейвс торопится. Криденс не винит его: в министерстве всегда хватает дел. Персиваль ерошит его волосы напоследок и снова крепко сжимая его в объятиях, вкрадчиво шепча: — У тебя все получится, мальчик мой. Криденс вздрагивает от тихого хлопка, понимая, что вновь остался один, и на месте теплой груди мистера Грейвса — пустота и холод. Он привычно втягивает голову в плечи, опуская взгляд, огонь в котором, разожженный чужой близостью, обещаниями и надеждой, еще не успел потухнуть. Круги расходятся по воде. Криденс яростно шлепает ногами по лужам, разбивая гармонию узора, пытаясь разорвать кружащие в голове тяжелые мысли. Он почти верит в то, что скоро станет теплее.