Легенды из плоти и крови

Тобирама вздрагивает и, не успев открыть глаза, хватается за оружие: земля под плащом, на котором он спит, ходит ходуном, а в воздухе отчетливо пахнет гарью. - Ублюдки, - шипит он сквозь зубы и убирает вакидзаси в ножны. На улице прохладно и темно – предрассветные, подкрашенные каплей розового, сумерки стелятся по земле туманом и росой. Тобирама поводит плечами, плотнее кутаясь в шерстяную накидку, некогда перебитый позвоночник отдается тянущей болью. - Ублюдки, - повторяет он еще раз, но уже беззлобно, негромко, словно пробуя свой голос в этой ватной тишине. - Разбудили? Тобирама резко оборачивается и замечает младшего Учиху, сидящего на стволе поваленного дерева в позе лотоса. - Да. - Они тренировались, потом ушли к реке, - зачем-то говорит Изуна, не меняя позы. Чакра брата и чакра старшего Учихи пульсируют где-то к юго-востоку от стоянки. Тобирама пожимает плечами, показывая, что это его не волнует. - Они вернутся с едой. Ты бы не мог помочь мне с костром? Тобирама с удивлением смотрит на собеседника: он видел, как этот подозрительно вежливый для Учихи тихоня с лицом придворного поэта в считанные минуты обращал в пепел целые селения, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей. Мадара бы скорее удавился на веревке из собственных волос, чем попросил помощи у Сенджу, а этот… Младший совсем не похож на старшего, вдруг понимает Тобирама. - Могу. Ему, конечно, далеко до мокутона брата, но и он кое-что умеет. Сложив печати, он касается кучи отсыревшего хвороста, и в небо взмывает облачко пара. - Спасибо, - улыбается Учиха, когда от крошечного катона бодро занимается яркое пламя. Полчаса они проводят в полном молчании, нарушаемом лишь лязгом металла о точильный камень и шелестом бумаги: Тобирама приводит в порядок оружие, а Изуна копошится в свитках. Когда небо на востоке наливается алым, а все оружие наточено и отполировано, Сенджу теряет терпение. - Они там что, утопились? – нервно оправляя перевязь, ворчит Тобирама. - Опять тренируются, наверное, - меланхолично пожимает плечами Изуна, но что-то в его поведении настораживает Сенджу. Что-то необъяснимое, почти мимолетное… Что-то, от чего вздрагивает в звонкой тревоге внутренний колокольчик интуиции. Ложь. Он чувствует ее так же, как чувствовал бы гнилостный запах падали или густую болотистую жижу, наполняющую сандалии во время перехода. - Ложь. Учиха не меняется в лице – лишь чуть сильнее сжимаются смуглые мозолистые пальцы поверх плотного тела запечатанного свитка. - Ложь, - легко соглашается он. Тугая пружина неудовольствия, сжимавшаяся все это время туже и туже где-то в груди, вот-вот исчерпает свой запас. Тобирама одним слитным движением встает с земли и кладет ладонь на рукоять вакидзаси. - Где мой брат? - Там же, где и мой, - Учиха в мгновение ока оказывается на ногах и зеркальным жестом обнажает оружие. Холод утра, еще минуту назад настойчиво пробиравшийся сквозь все слои одежды, вдруг разом куда-то исчезает. Остается лишь жар пламени, что горит ярче вражеского катона. Как и всякий Сенджу, Тобирама знает, что Учихам веры нет: он уже видел, на что способны красноглазые. Тишина, повисшая между ними, превращается в нечто осязаемое – плотное, густое и вязкое, забивающее нос и легкие, заставляющее задыхаться от подступающего бешенства. Но Тобирама зол не только на Учих, но и на себя: он силится, но все никак не может понять истинного значения происходящего. В чем смысл? Чего они добиваются? Он твердо знает, что стае жалких падальщиков никогда не одолеть сильнейшего из хищников, но что тогда? Это провокация? Тонкая многоходовка? Но договор об объединении кланов под знаменами Страны Огня уже подписан, и ничего не изменить… - Не поддавайся злости, - вдруг тихо фыркает Изуна, а потом вдруг бросает оружие на землю. – Лучше прислушайся. Разве это битва? Разве хотят они друг другу навредить? Тобирама хмурится, но все же сосредотачивается на ощущениях: Учиха прав, это не битва. Нет ни вспышек чакры, ни дрожи земли от мокутона, ни запаха гари от катона… Но что тогда? - Убери это, - Изуна кивает на вакидзаси в руках Тобирамы. – Он тебе не пригодится. И словно в подтверждение своих слов, Учиха снимает поясную сумку с кунаями, вытягивает из рукава россыпь сенбонов и достает из голенища сапога хищно изогнутый кинжал. - Твое главное оружие еще при тебе, - насмешливо говорит Сенджу, которого немало позабавило это представление. - Ну, извини, глаза так просто не вынуть, - вдруг совсем беззлобно смеется Изуна, а потом, посерьезнев, негромко добавляет. – Но придет день, и я расстанусь с ними по доброй воле. Тобирама непонимающе хмурится, но, помедлив мгновение, убирает оружие в ножны и скрещивает руки на груди. С каждой секундой происходящее становится все более и более непонятным, а от того и раздражающим. - Сокрой чакру и иди за мной, - говорит Изуна и, сделав несколько шагов, растворяется в густой тени близкого леса. Тобирама медлит, он знает, что в темноте Учихи видят, словно кошки, но выбирать не приходится… Они идут сквозь лес совсем недолго, минуту, может быть, две, пока не останавливаются у едва заметного просвета. Сенджу чувствует биение пульса текущей рядом реки, но сейчас его куда больше занимает ощущение чужой силы, сплетающейся в диковинный, но до странного знакомый узор… - Ты еще можешь остановиться, - вдруг шепчет Учиха. С неизвестно откуда взявшимся безрассудством, Тобирама смотрит в глаза Изуне. Смотрит внимательно и пристально, замечая на дне обычно непроницаемой черноты что-то до неприличия похожее на смущение. - Что там? – спрашивает Сенджу. Спрашивает, игнорируя острое желание впервые в жизни послушаться Учиху и повернуть назад. - Будь осторожен, - одними губами говорит Изуна и ведет его вперед. С каждым шагом вперед лес вокруг редеет и светлеет, наполняясь розовым свечением восходящего солнца. Тобирама ступает по подлеску так аккуратно, как не ступал даже в бытность клановым разведчиком. Учиха вновь останавливается первым и делает жест рукой последовать его примеру. Они стоят, затаившись, словно шпионы, сокрыв свою силу, спрятавшись за огромным, ветвистым телом дуба. Поначалу он не видит абсолютно ничего, только блеск реки, отражающей новорожденное солнце, да пологий берег, укутанный неряшливым покрывалом тумана. Но потом он отслеживает тревожно напряженный, неподвижный, словно окаменевший, взгляд Учихи. Отслеживает и… В первый миг ему кажется, что они просто дерутся. Без мудреных техник, без оружия, безо всякой хитрости… Борются, как малые дети или братья, не желающие сделать друг другу по настоящему больно. Вот только дети и братья не льнут друг к дружке так плотно, не соприкасаются раскрытыми ртами и не избавляются от одежды за ненужностью. Тобирама несколько раз моргает, силясь осмыслить, силясь понять… Что они делают? Зачем раскачиваются, словно на волнах? Зачем хватают друг друга, стискивают и мнут? Очевидность ответа жжется каленым железом, опаляя щеки и скручивая внутренности в тугой, пульсирующий ком. Понимание похоже на удар молнии. И впервые в жизни он проклинает нечеловечески острое зрение шиноби, позволяющее разглядеть в мельчайших деталях то, чего он не желал бы видеть и в кошмарном сне. Тобирама хочет отвернуться, хочет закрыть глаза, но не может – смотрит и смотрит, не в силах оторваться, потому что в этой ритмичности движений, в этой чудовищной неправильности есть что-то такое, что приковывает взгляд не хуже гендзюцу. Он вдруг остро вспоминает случай из детства, когда случайно раскроил гнилую тыкву острым камнем, а оттуда посыпалось месиво из извивающихся, влажно блестящих червей. Это было невыразимо гадко и так же невыразимо притягательно одновременно: он просто не мог отвести взгляда от их хаотичного, гипнотического шевеления. И вот сейчас… Это дежавю. Только вместо червей – люди. - Это какое-то дзюцу… - не чувствуя губ, шепчет Тобирама. – Просто… просто твой ублюдочный брат поймал Хашираму в свою иллюзию и… - Взгляни на Мадару, - едва слышно отзывается Изуна, и в его голосе проскальзывает горькая насмешка. – Кто и кого сейчас поймал? Ему не хочется соглашаться с Учихой, но тот прав: сейчас Мадара едва ли похож на человека, способного думать о сложных гендзюцу и клановой политике. Сейчас Учиха вообще не похож на человека, способного думать… Он может только беззвучно кричать, запрокидывая к светлеющему небу бледное лицо, подставляя беззащитную шею, прогибаясь в пояснице… Тобирама никогда не считал себя человеком узких взглядов: он любил войну, любил вино и распутных, горячих женщин, отвечающих взаимностью на каждое, даже самое постыдное его желание. Другое дело, что, порою, они отвечали взаимностью его кошельку, но что поделать? Благовоспитанные дамы из знатных кланов едва ли могут сравниться с многоопытными куртизанками, а переплатить за любовь всяко лучше, чем снимать на ложе стружку с промерзшего стыдливостью бревна. Но то, что сейчас происходило на берегу, не укладывалось даже в его не лишенной выдумки голове. Хаширама, гордый и сильный, рожденный быть лидером Хаширама припал к земле в согбенной позе и, не поднимая головы, ублажал Мадару, да так, что тот с корнем рвал траву и собственные волосы. На секунду Тобирама даже позволяет себе скабрезную мысль о том, что брат умудряется быть гениален во всем, за чтобы ни взялся. Даже в сосании членов бывших заклятых врагов. И от этой мелочи его вдруг охватывает какое-то злое, азартное веселье. Однако, то, что происходит дальше, и вовсе лишает его последних остатков здравого смысла: одним стремительным, слитным движением Хаширама переворачивает Учиху на живот и, с оттяжкой хлопнув того по заднице, пристраивается пахом между болезненно-красных ягодиц. И теперь уже Мадара стоит на четвереньках, прогибая спину так, что на ней отчетливо проступают бугорки мускулов и шрамов, а брат стоит позади, ритмично и плавно, словно проверяя чужое терпение, толкается в него бедрами. - О, Боги… - не может сдержаться Тобирама. Вместо ответа откуда-то сбоку прилетает ощутимый тычок под ребра – это стоящий рядом Изуна, красный, как девица впервые увидавшая мужское хозяйство, и требовательно тянет его за рукав. Значит, не сон, думает Тобирама, потирая засаднивший бок, и в последний раз оборачивается в сторону берега. Сейчас эти двое совсем не похожи на сильнейших шиноби поколения от чьих решений зависят жизни сотен и тысяч людей. Просто два голых человека, что неловко и противоестественно сливаются в торопливой, постыдной жажде. Просто двое мужчин, заморенных ответственностью и войной. Просто… Последнее, что видит Тобирама перед тем, как скрыться в чаще леса – то, как наклоняется Хаширама вперед, почти целомудренно касаясь губами чужого затылка, от чего Учиха жмурится, словно от сильной боли. Когда они добираются до стоянки, от костра остаются одни угли. Изуна небрежно раздувает их коротким языком пламени и снова возвращается к свиткам, Тобирама сидит неподвижно, сцепив ледяные пальцы в тугой замок. На востоке вовсю разгорается набирающее силу солнце, невесомые словно лебяжий пух облака окрашиваются в пронзительные, неестественно яркие оттенки желтого и розового, темневший мрачно громадой лес оживает, наполняясь переливами зелени и блеском утренней росы, в воздух взвиваются первые птицы… Но эта идиллия совсем не трогает Тобираму, ему снова кажется, что он попал в гендзюцу: его мир только что перевернулся с ног на голову, а все вокруг, словно специально играя на контрасте, остается отвратительно безучастным. Нет, он не спрашивает «как?». Потому что он уже видел как. Но хочет спросить «зачем?». Припереть к стенке, пережимая гортань предплечьем и, словно кунай в мясо, вбить каждое слово: что все это значит? В чем смысл и что это за высшая цель, ради которой можно пойти на такое? А в том, что у Хаширамы была цель, он не сомневался – они вышли из одной утробы, с молоком матери впитав мудрость и прозорливость десятков поколений клана Сенджу. Поэтому брат просто не мог… Просто не мог проиграть. Не на этом поле боя. Скорее всего, это тонкая интрига, рассчитанная на десятки, если не сотни ходов вперед. Интрига против дикого Учихи, что в своей силе и злобе так похож на одного из хвостатых демонов… Да, скорее всего, так оно и есть! Хаширама просто хочет изловить еще одну разрушительную тварь, укротить ее, усмирить, подчинив своей власти, покорив своей воле… Но во всех этих логичных и правильных умозаключениях что-то все же не дает ему покоя. Какой-то неуловимый изъян, какая-то крошечная нестыковка, из-за которой рушится все… - Не надо. Тобиарма резко вскидывает голову и кривится: - «Не надо» что? - Думать так громко, - без тени иронии говорит Учиха. – Это вообще не твое дело. На самом деле ему совсем-совсем не хочется говорить о произошедшем, тем более с этим странным, тревожащим своей непонятностью Изуной. На самом деле Тобирама просто мечтает закрыть глаза и забыть об этом утре, как о страшном сне. Но что-то… Что-то не так, потому он отвечает, не скрадывая в голосе резкости и ловя на себе подозрительно спокойный взгляд черных глаз. - Не мое, Учиха? Знаешь, я бы хотел, чтобы оно было не моим, очень хотел. Но ты забываешь кое-что важное. - Что? - Учихи и Сенджу. И этого достаточно, чтобы неопределенность, густой пеленой висевшая между ними, разом уплотнилась и приобрела кислый медный привкус давней вражды. Тобирама едва сдерживается, чтобы не схватиться за голову: как же все странно, как все абсурдно!.. - Три года. Сенджу определенно начинает бесить эта привычка Учихи бросаться кусками фраз и сидеть с загадочным, всезнающим видом. - Они… спят друг с другом уже три года, - глядя куда-то вбок, говорит Изуна. – И это только то время, что я в курсе. Скорее всего, это началось раньше, намного раньше. Тобирама вскакивает на ноги и, пытаясь сбросить нервное напряжение, быстро обходит вокруг костра. Солнце уже вовсю светит, пламя, лишенное внимания и подпитки, догорает, а чертов Учиха сидит все так же – опустив глаза долу, да поджав тонкие губы. Вот кому надо было быть заместо девицы, думается ему в приступе злости, вот из кого получилась бы славная подстилка – понимающая и принимающая… Тобираме остро хочется напиться: уйти в загул, да так, чтобы с неделю не просыхая, да по всем борделям, с охапкой веселых, заранее на все согласных шлюх и чтоб ни одной, ни е-ди-ной мысли в голове!.. Потому что именно сейчас, в этот конкретный момент, в его сознании складывается мозаика из пестрых, разрозненных частей. Красный – странный, пронизанный томлением и болью неловкий поцелуй в затылок. Белый – тайна, разделенная между главами враждующих кланов, пронесенная сквозь года. Черный – тоскливое понимание в глазах младшего Учихи. Красный, белый и черный – цвета боли, скорби и ярости. Цвета батальных полотен, цвета крови и траурных одеяний. Цвета любви, надежды и самой жизни. Тобирама понимает все от начала и до конца. Не будь он шиноби, его колени бы подогнулись, голова закружилась, а сердце зашлось бы в тихой истерике. Но он шиноби, он Сенджу. Поэтому он спокойно возвращается на свое место у костра и задумчиво ворошит тускло горящие угли веткой. - Три так три, - говорит он негромко, а сам вдруг вспоминает откровенно невеселый вид красноволосой укротительницы демонов из Водоворота на предсвадебной церемонии. Юная Мито, обещанная кланом Узумаки старейшинам Сенджу в качестве гаранта стабильности на севере, оказалась мудрее их всех, с первого взгляда поняв, что в сердце ее будущего супруга нет места ни для блеска ее роскошных кос, ни для фарфоровой белизны ее кукольного лица… Потому что все уже оккупировано, все уже выжжено чужим пламенем, отмечено чужим дыханием и прикосновениями жестких рук. Задумавшись, Тобирама пропускает момент, когда лес за спиной наполняется шорохом шагов, и вздрагивает лишь тогда, когда брат подходит вплотную и внимательно заглядывает ему в лицо. - Спина, - не моргнув и глазом, врет Тобирама, поводя лопатками и морщась от острой, колкой боли. Хаширама коротко кивает и кладет ладонь ему между лопаток. От прикосновения теплых пальцев по телу расползается приятное, пульсирующее тепло, а боль унимается. Но вместе с теплом и облегчением приходят жар и неловкость: он слишком хорошо помнит, где были эти руки и что они делали… Руки и не только. Тобирама физически не может заставить себя смотреть в лицо брату, потому что один только вид этих узких, но болезненно ярких губ заставляет его вспоминать о том, как бился, словно припадочный, в их власти Учиха. Тобирама отводит взгляд и натыкается на Мадару, тот стоит, скрестив мощные, перевитые венами руки, на груди и смотрит. Смотрит внимательно, прищурившись, перекосив рот в усмешке. Он знает? Он почувствовал или услышал? Но как?.. Видя смятение в его лице, Учиха начинает ухмыляться пуще прежнего, скаля белые-белые, как у хищного зверя, острые зубы. Ненависть похожа на цунами, что рождается из одной единственной волны, что поднимается и крепнет, затапливая, затапливая, затапливая… Тобирама чувствует, как между пальцами, словно электрические разряды, чуть потрескивая и покалывая, проскальзывают нити чакры. Ему срочно нужно уйти отсюда, иначе… Помощь приходит неожиданно: Изуна зовет его на тренировку, и Тобирама радуется этому спаррингу как ни одному другому в своей жизни. Они уходят на реку и, не сговариваясь, переходят по воде на другой берег. Тобирама и прежде бился с Учихами - сильными, выносливыми и беспринципными, поэтому знает с десяток верных способов, как не попасться в иллюзию. Но в этот раз никаких техник и гендзюцу – только быстрое, на грани возможного, тайдзюцу и сладкая боль в натруженных мышцах. Скорость, свист ветра в ушах, оглушительная, первобытная радость, что поглощает и мысли и чувства… Только битва, упоение сражением. То, для чего они рождены, то, из чего они созданы. Когда они выдыхаются, солнце входит в зенит и палит нещадно, они разоблачаются, помогая друг другу с замысловатым узором застежек и креплений, а потом с головой уходят под воду. Первым не выдерживает Учиха – выныривает, отфыркиваясь, хватая воздух открытым ртом. Но оно и понятно – огненный тип чакры не располагает к длительным купаниям. Тобирама же, выждав пару минут, тоже всплывает почти на середине реки, а потом неспешно гребет к берегу. В лагерь они возвращаться не спешат – сидят на камнях, греются на солнце, сушат длинные волосы. - Твой брат знает, - разглядывая новую вмятину на нагрудном доспехе, словно бы между делом, замечает Тобирама. - Знает, - легко соглашается Учиха. – Как и твой. Пальцы Сенджу замирают поверх металла. - Но он предпочел сделать вид, что все по-прежнему, - продолжает Учиха. – Не зря же он занимается политикой. Тобирама пытается разглядеть в этих словах завуалированное оскорбление, но сдается. Он слишком устал быть в дураках, поэтому, наплевав на гордость, решает спросить напрямую: - И что теперь будет? - Что будет? Ничего такого, чего бы ты не мог предвидеть: под знаменами Конохи соберутся все сильные кланы Огня, воины будут воевать, старики плести интриги, а кланы Сенджу и Учиха так и останутся соперниками, несмотря на все договоренности… - То есть ничего не изменится? - Все течет, все изменяется, но тебе не стоит беспокоиться об этом, - философски говорит Учиха, а потом вдруг улыбается светло и чуть грустно. – Наши братья любят друг друга… Тобирама стискивает зубы. - …но власть они любят больше. Такой вот любовный треугольник, старый, как мир. - И никаких заговоров и интриг? – недоверчиво хмыкает Тобирама. - Заговоры и интриги есть всегда, иначе бы мы не были теми, кто мы есть – Сенджу и Учиха. Другое дело, что пока что все на равных. - Но так ведь не может продолжаться вечно! - Не может, - со вздохом соглашается Учиха. – Однажды кому-нибудь из них все это надоест, и тогда будет большая битва. Битва, после которой в Коноху вернется только один. Тобирама внимательно смотрит на Учиху и с болью в сердце понимает, что он прав. Прав абсолютно во всем… И ничем уже не помешать этой его спокойной и страшной правоте. Ничем. - И нам остается только ждать? - Ждать и надеяться, - смеется Учиха, сверкая звериными, как и у брата, клыками. «Ждать и надеяться», про себя повторяет Тобирама. Ждать и?..