ВМЕСТЕ И ПОРОЗНЬ

ВМЕСТЕ И ПОРОЗНЬ

Пусть будет ночь со сном и день без ссоры. ©

РОСТИСЛАВ 1. Нет. Так они сказали. - Ну как там? – осторожно спрашивает Агата, когда я возвращаюсь из дирекции. - Плохо, - говорю я. Мое состояние полностью отражается на лице. Я сейчас хочу только убивать, и ни к чему врать, что нормально, все равно не поверят. Ни хрена не нормально. И никогда не было. - Что тебе ответили? - Ничего нового. Мог и не ходить. Агата с тревогой смотрит на меня, но я не собираюсь вдаваться в подробности. Если начну проговаривать их вслух, то сорвусь. - Потом расскажу, ладно? Надо готовиться. - Хорошо, - неохотно соглашается Агата. Я ей благодарен за участие, но сейчас не в состоянии поддерживать беседу с кем бы то ни было. Я просто зашел спросить. Я не ожидал, что они меня так загрузят. Они сказали, чтобы я сел за стол, развернули на весь кабинет рулон миллиметровки (невероятно, они ею до сих пор пользуются!) и начали показывать, в какие дни кто задействован, и почему я в эти дни никак не могу участвовать. Я не понял, почему мне такая честь, и почему они так расшибаются. Я всего-то узнать хотел, есть ли шанс, что сетку могут переиграть. Я сказал: «Хорошо, я все понял. Я только спросить зашел. Спасибо». Но они сказали, что я не понимаю главного, и перешли к какой-то совершенно дикой для меня информации: процентам, коэффициентам, выслуге лет, дневным выходам, вечерним выходам, праздничным дням, выходным дням, лауреатам, заслуженным и рядовым артистам – у меня от всего этого совсем мозг поехал. Я же не за тем пришел! Я попытался вклиниться, мне не дали. Лекция по кадровому делопроизводству продолжалась, но пока они меня кормили этой тарабарщиной, одно я уяснил хорошо: в те дни, когда играет он, мне сольного выхода не видать. Это я и без миллиметровки знал, в общем-то. Сам догадался за два года. Но тут мне наглядно объяснили. «Пойми главное: тебя сложно заменить, если что», - сказали они. «Если что – что?» - спросил я. Разве я в труппе один? Это я уже не спросил, хотя очень хотелось. «Если тебя снять с роли на замену солиста, разве непонятно? – удивились они. – Артистов такого класса у нас в театре, к сожалению, немного». И ведь наверняка были уверены, что отвалили мне бешеный комплимент. Да. Артист столь редких способностей, безусловно, очень ценен. Поэтому все играют, а ты жди, когда понадобишься. Пошел вон. Когда они свернули свою километровую таблицу и посмотрели на меня, я встал, поблагодарил и сказал: «Я понимаю, это сложно. Я ничего и не прошу. Пусть все так и остается. Я вообще готов даже просто декорации двигать. Но можно я буду это делать отдельно от Ожогина?» И они сказали: «Нет». И больше не добавили ни слова. Это было такое «нет», которое не подразумевало развернутого ответа. Это было исчерпывающее «нет». За ним могло последовать только увольнение. Если бы я продолжил развивать тему, то оно бы уже случилось. Но я не продолжил. Я, кажется, даже не сказал ничего. Просто вышел. Пошел готовиться к концерту. Кажется. Я стою у окна в гримерной, держусь за ручку и стучусь лбом в раму. Значит, на замену Ожогина я подхожу, а без Ожогина гожусь только в ансамбль. После стольких лет все еще только ансамбль. Здорово. У меня лишь один вопрос: сколько это будет продолжаться? Или мне пожизненно так подфартило? За моей спиной что-то происходит, Лиля, одна из наших гримеров, жалуется, что не может найти какую-то коробку. - Кто это туда убрал? – вдруг в отчаянии восклицает Лиля. - Ростик, достань, пожалуйста! Ты высокий. Я, не оборачиваясь, отвечаю: - Пусть Ожогин достанет. Он выше. Хуже всего, что все вокруг знают: я никуда не денусь. И это никогда не закончится. Я сам дал им такую возможность. Мне тут нравится. Даже сейчас. И я не уйду по собственному желанию. Я пересиливаю себя, отхожу от окна и снимаю с верхней полки коробку, которую безуспешно пытается достать низенькая Лиля. Да, несколько лет назад я был согласен на что угодно. На любых условиях, даже на самых грабительских. Но прошло время, и вот мне уже перевалило за тридцатник. А условия и отношение все те же – подай, прими и выйди вон. «На всякий случай не планируй никаких дел и будь на связи. Мы просто предупреждаем. Мы совсем не хотим, чтобы у тебя вышли накладки с твоими проектами. Ведь если понадобится замена… Ну, ты понимаешь». О, я прекрасно понимаю! Вас меньше всего волную я и мои проекты! Я просто должен все бросить и бежать на замену, когда вы свистнете. Меня для этого здесь держат. То есть, если бы не почетная обязанность вечно страховать Ожогина, меня бы отсюда попросили? Вот это круто. Спасибо. Я сажусь перед зеркалом и пытаюсь приступить к гриму, и тут над моим плечом внезапно отражается Ожогин. Уже загримированный. Значит, он давно здесь находится и слышал, как я сказал, что он выше. Но никак не отреагировал. Слишком много чести, видимо. Он ловит в зеркале мой взгляд, и несколько бесконечных секунд мы молча смотрим друг на друга. Кажется, в гримерке начинает искрить проводка. Но так только кажется. Продолжения у этой сцены нет, хотя я очень хорошо вижу это продолжение, и внутри все клокочет от бессильной ярости. Я должен молчать, если хочу остаться в театре. А я хочу. И некоторые еще жалуются, что я не держу себя в руках! Да если бы я не держал, меня бы давно посадили за нанесение жертве травм, не совместимых с жизнью. Знайте: выдержка у меня – зашибись. Чем я горжусь! Ну надо же хоть чем-то гордиться, раз ни на что путное не годен… Поздно вечером я ужинаю с друзьями. Ребята достаточно приняли и по традиции начинают спорить, у кого длиннее. Я сижу в углу, жую и слушаю их треп. Участвовать в разговоре сегодня не хочется, хотя к вечеру меня почти отпустило. Не в том плане, что я успокоился, а в смысле, что топиться больше не тянет. - Эй, ты чего мрачный такой? – спрашивают у меня. Мрачный? Я? Вы бы днем на меня посмотрели! - Ни фига я не мрачный, – отвечаю я и даже не понимаю, чего в голосе больше: злости или истерики. – А вы, между прочим, сидите за одним столом ни с кем-нибудь, а с личным дублером Ожогина. Поэтому цените, что я тут с вами так запросто! Они потрясенно глядят на меня и молчат, но когда приносят новую бутылку, мне наливают первому. До краев. Хуже быть уже не может. Дальше – некуда. И я принимаю решение. 2. Когда каждый день работаешь с кем-то в паре, перестаешь реагировать на тело рядом с собой и воспринимать его, как женское или мужское. Наверное, что-то подобное испытывают врачи: не имеет значения – мужчина или женщина перед тобой раздевается. Для врача люди бесполы, это просто пациенты. Вот и для нас зачастую не существует ни мужчин, ни женщин. Есть коллеги, партнеры, и секс между партнерами - нечто лишнее, ведь во время работы между нами и так происходит больше контакта, чем между любовниками. Куда уж ближе. Чужой пот, чужой запах, чужая слюна, чужой грим на твоей коже – их вскоре перестаешь замечать. Просто после спектакля смываешь под краном. Это как краска для маляра или мука для пекаря. Часть профессии. Если чужое тело рядом вызывает реакцию, значит, ты плохо сосредоточился на работе. Профессионал не должен поддаваться на провокации физиологии. Это нам внушали с первого курса. Во избежание эксцессов. Объятия и поцелуи на сцене – не больше, чем ответные реплики. Да, случаются и привязанности, и бурные романы, но они происходят не чаще, чем с людьми в другой, не театральной жизни. Обычно мы дружим. Когда много работаешь в жестком графике, без выходных и больничных, дружба становится куда важнее любви. Сейчас я знаю это точно и не ищу себе лишнюю головную боль. Любовь может внезапно закончиться, а театральный сезон – нет. И тогда становится трудно. Я теперь стараюсь в такие истории не попадать. Кажется, у меня даже начало получаться. Для полноценной работы ценно и важно, удобно с партнером или нет. Я вот вполне комфортный, когда молчу. Да, с этим у меня бывают трудности. Ну не могу я вовремя замолчать, если возмущаюсь или злюсь. А вообще я веду себя прилично. Чаще всего. На меня немногие жалуются. И еще я довольно смирный в плане физического контакта, и во время работы, в каком бы тесном сотрудничестве она не проходила, думаю только о работе. За свою жизнь я перетаскал на себе и перетанцевал с таким количеством партнеров и партнерш, что давно перестал делить их по половому признаку. Может быть, поэтому все случилось. Я не вижу разницы? Я извращенец? Я сумасшедший? Нужное подчеркнуть. В жизни приключается разное, и если что-то произошло один раз, то это еще не показатель. Только оно произошло не раз. Прежде я так не делал. Я всегда думал: ну что это может изменить. Никто никогда не выстраивался в очередь, чтобы предложить за ночь со мной что-то полезное. Никто никогда не торопился мне заплатить, даже если реально было за что. Но сейчас кое-что изменилось. Я понял, что у меня есть власть. Неправильная, опасная, но дающая мне силы не упасть и идти дальше. Я ничего материального не получаю, зато уже одно сознание того, что я могу, меняет мое отношение к миру. В первый раз это с нами произошло по несчастному стечению обстоятельств. Но именно тогда я и убедился, что все-таки не пустое для него место. Во мне нуждались. Я требовался. Меня признали. Не так, как я хотел. Но хоть как-то. Я не желал с ним обсуждать то, что случилось. Он неоднократно пытался со мной поговорить, но я физически не мог. У меня язык не поворачивался. Да и что можно было сказать? Хватит и того, что я об этом все время думал. И от того, что я надумал, мне становилось страшно. Потому что я хотел этим воспользоваться. Другого выхода я не видел. А потом я понял, что дошел до точки, и мне уже без разницы. История должна была чем-то закончиться. И я решил посмотреть, чем. Только она не закончилась. Я видел, как он смотрит. Выразительнее некуда. Надо было лишь подать знак, что я это вижу, и что я не против. В обычной жизни я в таком деле специалист неважный. Но для сцены я могу и правильно сесть, и красиво пройтись, и взглянуть с намеком. Пришлось поднапрячься и сыграть. Он все понял верно, и мы встретились. Сперва я не знал, как себя вести. Не такой уж большой у меня опыт в подобных занятиях. Но все произошло, словно это в порядке вещей и так и должно быть. Словно это совершенно нормально. Он все еще хотел о чем-то поговорить, но я сказал, чтобы он заткнулся и делал молча. Мы оба весьма относительно представляли, что надо было делать, но оказалось не слишком сложно. И в первый раз сложно не было, просто тогда мы не соображали, что творим. А в этот раз мы оба знали, зачем встретились, и что сейчас случится. И когда случилось, я вообще ничего не почувствовал. Какие-то обрывки ощущений. Полное отсутствие мыслей и чувств. Пустота в голове. Казалось, что это должно быть что-то такое… Такое… Но не было, в общем, ничего особенного. Позволяешь другому делать то, что ему хочется. Быстро, молча, в темной комнате. Слишком много ему не хотелось. Потрогать в основном. И вообще он сдерживался. Осторожно себя вел, а не как тогда, когда ко мне среди ночи вломился. Смешно. Разве имеет принципиальное значение – жестко это делать или нет? Важен свершившийся факт. А он свершился. И не важно, остались ли потом синяки или засосы. По правде говоря, не осталось ни засосов, ни синяков. Словно и не по-настоящему все. По-настоящему – это когда у меня потом неделю болели рука и разбитый локоть. И царапина на спине. И затылком я приложился – будь здоров. Вот это было. А того, другого, в темноте – не было. Не было ни липких ладоней в этой темноте, ни стонов, ни тяжести чужого тела, ни влажных следов на коже. Я умылся, оделся, вышел на улицу и поехал на репетицию. И не вспоминал о случившемся до вечера. А вот перед сном я все подробно вспомнил, и стало противно. Оттого, что не было противно и не хотелось сказать «прекрати, хватит». Я знал, что он остановится. Или продолжит, если мне будет угодно. Он делал так, как я его направлял, и если тормозил его руку, он подчинялся. И осознание того, что он не насытился, и теперь все сделает, как я захочу, решило дальнейший ход событий. Я не смог от этого отказаться. ИВАН 1. Я редко остаюсь один. Побыть одному – непозволительная роскошь. Только в машине я иногда могу посидеть наедине с собой. Драгоценные минуты. Я даже пробкам благодарен за возможность спокойно подумать и помолчать. Господи, наконец-то помолчать! Но сейчас я чувствую себя очень странно, и одному мне лучше не оставаться. В голову лезет разное. То, чему нет ни объяснения, ни названия. Я не понимаю, откуда это взялось во мне. В нас обоих. Я хочу вернуть то время, когда все было просто и ясно, но от моего желания ничего не зависит. Мы перешагнули грань, через которую переступать нельзя. Потому что назад уже не вернуться. Это как наркотик. Это не отпускает. Все в каком-то тумане. Я живу, будто на автопилоте, но автопилот не всегда срабатывает вовремя. Сегодня меня останавливает дорожная полиция. Я понимаю, что нарушил правила, но не могу сообразить, что сделал не так. Я трезв, у меня в порядке права и документы на машину, но что я натворил, не знаю. - Ну что же вы так, - скучным профессиональным голосом отчитывает меня человек в форме. – Почему на красный едем? На красный? Я беспомощно оглядываюсь. Разве тут есть светофор? И замечаю, как с противоположной стороны улицы отъезжает грузовая машина, которая загораживала этот самый светофор. Вот же… Ну, друг мой, ты уж совсем. Приехали. Во всех смыслах слова. - Куда торопимся? - На работу, - честно отвечаю я. А что я еще могу сказать? Человек в форме смотрит на меня. В глазах у него беспросветная усталость. Я плохо себе представляю, как эти люди умудряются исполнять свои обязанности. Их работа мне кажется чем-то фантастическим. Впрочем, они также плохо себе представляют, как справляюсь со своей работой я. Признаться, я и сам иногда поражаюсь, что до сих пор все не завалил. - Ладно, - говорит он, возвращая мне права. – Жена с дочкой сегодня идут на ваш концерт. Если узнают, что я вас оштрафовал - никогда не простят. И ведь не намекнул даже, что меня узнал. - Спасибо, - говорю я. Но ничего не ощущаю. Ни облегчения, ни благодарности. - Не нарушайте больше, - говорит человек в форме и берет под козырек. Я киваю. Надо собраться. Так нельзя. Дальше только край. А я не имею на это права. Слишком много обязательств и обязанностей. Я не могу. Не терять головы, всегда помнить о долге. Господи, ну почему кто-то может себе позволить во все тяжкие, а я нет? Ведь это не кто-то мне не позволяет. Это я сам себе не разрешаю. Несмотря на то, что тело захватило контроль над мозгом. Мозг пытается сопротивляться, но его усилий хватает лишь на то, чтобы сыграть нормальность перед остальными. Пока я тащусь оставшиеся полкилометра в пробке, по тротуару со скоростью звука пролетает какой-то парень на самокате. Я машинально провожаю взглядом удаляющийся силуэт и на секунду крепко зажмуриваюсь. Мне уже везде мерещится… Но у входа в театр я понимаю, что не померещилось. Это на самом деле Колпаков, а с ним традиционно рюкзак, самокат и Цимта. И семья, и имущество – все с собой. Цимта тянется меня понюхать и враждебности не проявляет. Хоть она мне рада. В отличие от хозяина. Я здороваюсь, но он, едва кивнув, ныряет в дверь и исчезает внутри театра. Он уже три недели не отвечает на звонки. Я не настаиваю на встрече, но я терпеть не могу людей, которые виляют и избегают серьезного разговора. Сегодня мы поговорим, хочет он того или нет. 2. Когда мы вместе оказываемся на сцене, его при виде меня перекашивает так, словно ему только что вырвали зуб. Я рад его обществу не больше, но по другой причине. Я учусь жить с этим. Пытаюсь. Правда, ничего не получается, но я стараюсь. Не видеть, не замечать, не чувствовать. Репетиция начинается. Разогрев, разминка. Каждый разминается, как считает нужным. Он приступает к отжиманиям. Я совершенно не собираюсь на него смотреть, но цепляюсь взглядом, и меня накрывает с головой. Я снова в той комнате. И не могу остановиться. … прилипшие к влажному лбу волосы, горячее прерывистое дыхание, родинка на шее... Я отчетливо чувствую вкус кожи, запах волос, остроту зубов на своей губе, и у меня темнеет в глазах. Он иногда кажется беззащитным, как потерявшийся ребенок, но это ложь, он, как стальной прут в фарфоре. Внешность обманчива. Я знаю это, как никто, но знание меня не спасает. Я будто нахожусь в проклятом круге и не могу из него выйти. Не могу перешагнуть границу. Не могу. Или все-таки не пытаюсь? Он продолжает отжиматься, и я смотрю. Не в силах не смотреть. Во рту сухо, в висках стучит кровь. Но я заставляю себя дышать. Вдох, выдох… Вверх, вниз, руки выпрямляются и сгибаются… …приглушенный стон, шорох снимаемой одежды, переливчатый рельеф мускулатуры под ладонями… Я снова вижу это, делаю это, чувствую языком, губами, и мне по-настоящему плохо, пол под ногами качается, и хочется ухватиться за что-нибудь. За кулису, за опору декорации. Но я заставляю себя стоять ровно. - Иван Геннадьевич, ты в порядке? – доносится до меня чей-то вопрос. Срабатывает автопилот. Я киваю с улыбкой. На улыбку меня пока еще хватает. Это радует. Он вскакивает с пола одним пружинистым прыжком и проходит мимо, почти касаясь, но не глядя. Мы становимся на исходную позицию, и я первым получаю замечание от хореографа. - Ваня, очень хорошо, но хотелось бы чуточку бодрее. Не на раз-два-три, а на раз-два. - Это энергичный танец, - мрачно комментирует Колпаков за спиной. Кто-то из коллег на него шикает, кто-то насмешливо фыркает. Он мрачно, но без всякого сожаления, говорит: - Простите. Вырвалось. А дальше мы репетируем концерт, и я счастлив, что «Эй, продюсер» смешанный, мы едва встречаемся в этом номере. Происходящее похоже на непрекращающийся кошмар. И я ничего не могу сделать. Я думал, что-то изменится, когда мы... Нет. Глупо рассчитывать на изменения в отношениях, когда у одного рвет крышу, а второй пошел на это с холодной головой и еще не решил, как использовать свои преимущества. 3. После репетиции он как обычно хочет ускользнуть, но я ловлю его в коридоре. - Ты не отвечаешь на звонки. Он продолжает идти, и приходится схватить его за рукав. Он останавливается, но голову не поднимает, и его лица я не вижу. - Ты решил… Расстаться? Но мы никогда не были вместе. Прекратить? А что-то начиналось? - …больше не… Не – что? Не встречаться? Это не то слово. Не трахаться? Это тоже не то. - Так мне больше не звонить? Скажи, что это все. Скажи. Но он молча отворачивается, делает шаг, и рукав его спортивной куртки выскальзывает из моих пальцев. Я не удерживаю. Я мысленно клянусь никогда ему не звонить. Ни при каких обстоятельствах. Никогда не заговаривать с ним. Никогда не видеться, если это не производственная необходимость. Обещаю себе закончить все здесь и сейчас… И тут он останавливается и смотрит на меня. В глазах пустота. На лице безысходность. Плечи опущены. Капитуляция – вот что это. - Позвони через неделю, - говорит он обреченно. Когда говорят таким тоном, значит, терять уже нечего. Бежать бесполезно, спастись не удалось. - Почему через неделю? – спрашиваю я ошарашено. - У меня горло болит, - отвечает он внезапно по-детски просто. – Надо сначала вылечиться. Может, я заразный, - добавляет он с обычным своим ядом и уходит. И тут я понимаю, что он хотя бы попробовал это закончить. Да, пусть по-мальчишески, просто пытаясь сбежать от объяснений, но попробовал. А я, умудренный опытом идиот, сделал все, чтобы это не прекратилось. 4. Пока медсестра убирает инструменты и подает мне салфетки, фониатор заполняет карту. Процедура была малоприятная, но за двадцать лет уже привычная. Слезы из глаз все равно текут, но давиться железками я давно перестал. Человек ко всему привыкает. На этот раз я в кои-то веки пришел не в плачевном состоянии в преддверии концерта, а на плановый осмотр, и врач мною, в целом, доволен. Я получаю распечатанные на принтере листки, благодарю и отправляюсь восвояси. В машине, прежде чем убрать бумажки, бросаю на них беглый взгляд. «Голос ясный, звучный, при фонации смыкание полное, голосовая щель широкая, дыхание свободное». И я думаю: рвотный рефлекс у меня атрофирован из-за того, что врачи регулярно суют мне в глотку разные орудия пыток. И я думаю: меня из-за этого не тошнит, когда я ему?.. Или дело вовсе не в этом и не в банальной похоти, а в том, что я на самом деле как-то по-особенному к нему отношусь, оттого и не противно? Я смотрю в залитое дождем лобовое стекло, по которому ползают дворники, и внезапно понимаю, что во всей этой ситуации меня волнует совсем не то, что должно было бы волновать. Меня беспокоит только одно: я по-прежнему не знаю, что обо всем этом думает он. Мы с ним почти не разговариваем. Мы проводим время, как бы это вернее выразиться, на одной плоскости. Но мы не общаемся. Оказывается, так тоже бывает. Я хочу, я жажду узнать, почему он это делает. Может быть, тогда я пойму, почему это делаю я. А пока творится что-то безумное, и я вынужден притворяться. Везде. Даже дома. Хотя кого я обманываю. Как будто дома я был настоящим! Всюду надо изображать успех и излучать нормальность, соответствовать нормам и быть эталоном. Всюду роли: образцового отца, идеального мужа, примерного гражданина, востребованного артиста… И все сломалось в одночасье. Словно смыло волной. И вернуть былое вспять я уже не могу. Это был не я. Невозможно вечно притворяться. Сколько-то можно, но не всю жизнь. Я смотрел на него свысока, осуждал его поведение и поступки, но теперь я очень хорошо понимаю, что жить надо именно так, как живет он. Сегодня. Здесь. Сейчас. Потому что никакого потом не будет. Половина отпущенного срока уже прожита. Как причудливо тасуется колода. Я всегда думал, что ничего нового не случится, я это я, дальше потолок. А на поверку вышло, что вся моя жизнь – это роли, и настоящий, без прикрас и грима, я только с ним. Потому что с ним нет необходимости притворяться. РОСТИСЛАВ 1. Репетиции продолжаются, и жизнь идет, распланированная по часам, и все выглядит так, словно мы нормальные. Я по-прежнему несу хрень, Ожогин по-прежнему делает вид, что ничего не слышит, и для окружающих мы живем дальше, как ни в чем не бывало. Я часто позволяю себе больше, чем следует. Знаю, не надо, но не могу удержаться. От одной мысли, что он ни сделать, ни сказать в ответ ничего не может, голова кружится. И иногда я говорю такое, что на меня недоуменно оборачиваются не только коллеги, но и фанаты. Но они не знают. Не понимают. А для меня это очень много значит. И пусть это мелко и даже пошло, и я сам себе становлюсь противен, но промолчать выше моих сил. Если бы вы столько времени ждали и, наконец, дождались, вы бы все себе разрешили и простили. Я злословлю, но я не злорадствую, нет. Радоваться нечему. Это опьянение, не радость. И никто ничего не подозревает. Кроме Игоря – никто. Но то, о чем он думает, настолько далеко от истины, что мне его жаль немного. Зато не надо врать. Я себя знаю, мне лучше вообще небылиц не сочинять, а то запутаюсь. И я не вру. Снаружи все ясно и понятно: у нас с Ожогиным просто неразрешимое противоречие на фоне безнадежной конкуренции. Диагноз. Правда, помимо этого имеется еще кое-что, и оно диагностике не поддается. Но теперь мне проще, я знаю, как с этим справиться. Начинаешь думать, что это происходит не с тобой, а с кем-то другим, и когда так думаешь, становится легче. И можно даже поиграть в нормального. Мы с ним иногда играем, чтобы все видели. Особый шик, когда мы на репетиции в общей беседе с серьезным видом обмениваемся какими-нибудь профессиональными замечаниями. В такие моменты чувствуешь себя совершенно здоровым. Будто ничего и не случилось. И не вспоминаешь, как оно бывает, когда из последних сил душишь стон, чтобы случайно не выдать, что происходящее тебе приятно. Говоришь себе: молчи, могут услышать, а на самом деле, просто не хочется показать, что нравится, и еще сильнее стискиваешь зубы. Чтобы не звука. Это все не со мной. Это с другим. Работа отвлекает от ненужных мыслей. Когда постоянно занят, некогда заниматься самокопанием. И ужасаться тоже некогда. Я перестал. Чему ужасаться, если происходящее – моих рук дело? - Почему ты не хочешь поговорить? – спрашивает он, без предупреждения заявившись в чуланчик, который я себе урвал на полчаса для распевки. Белые люди распеваются в приличных помещениях, а мне и так сойдет. Ну, на самом деле, просто сейчас слишком много народу, на всех не хватает места. Но надо же себя пожалеть. - Я занят, - отвечаю я. – И из-за тебя теряю время. - Но мы должны поговорить… - Хорошо, - перебиваю я. – Давай. Начинай, я слушаю. - Что, прямо здесь? – озадаченно спрашивает он, сбитый с толку моим внезапным согласием. - А чем плохо место? - Слишком много ушей, - неуверенно говорит он. Мы выжидающе смотрим друг на друга, и я замечаю, что расстояние между нами начинает сокращаться. Я не знаю, кто первым делает шаг навстречу. Я не хочу признаваться в том, что шагнул первым. Проще сказать, что мы шагнули оба. И это называется «поговорить»! Такой «разговор» точно никто не подслушает, но зато увидеть могут запросто. Краем глаза я вижу, как начинает открываться дверь, и, мгновенно вывернувшись из его рук, отпрыгиваю в сторону. На пороге стоит Кроль с неописуемым выражением лица. Я стараюсь глядеть только на Ожогина и, надеюсь, не слишком фальшивя, спрашиваю с лебезящими интонациями: - Я смотрю, вы решили стать нашим постоянным клиентом? Он с секунду пялится на меня, но потом понимает, о чем я, и живо подает ответную реплику: - Да. Я решил основательно вложиться в развитие вашего бизнеса. Потом мы оба, как по команде, оборачиваемся к Игорю. Игорь от недоверия к нашей «репетиции» чуть ли не мигает неоновым светом. - Что случилось? – хором, как послушные дети, спрашиваем мы. - Артистов ансамбля просят срочно собраться в зале, - говорит Игорь. - Хорошо. Сейчас иду, - отвечаю я. Игорь выходит, но я знаю, что он далеко не ушел и ждет, когда я выйду. - Ты научишься двери за собой запирать? – шиплю я Ожогину на ухо и получаю торопливый поцелуй в ответ. Такой диалог с недавних пор стал обычным делом и больше не катастрофа. И я вдруг забываю подумать, что это все происходит не со мной. В коридоре Игорь с тревогой оглядывает меня, вероятно, ища следы побоев. - Все хорошо? - Что? – удивляюсь я. – А. Ну конечно. Мы репетировали. Репетировали. Теперь это так называется. Черт знает что. 2. К августу ансамбль доходит до такого состояния, что артистов вполне можно выпускать из склепа без грима – вид у нас настолько усохший и убитый, что абсолютно соответствует тематике мюзикла. Но всему назло мы дожили до премьеры. В гримерной Ожогин срывает с зеркала стикер, читает то, что на нем написано, хмыкает и смотрит на меня. - Не ты автор, случайно? Он протягивает мне бумажный квадратик. - «Обидеть Ваню может каждый. Не каждый может убежать». Это не я, - говорю я самым честным голосом. – У меня с поэзией не очень. И вообще, почему сразу я-то? У тебя тут и помимо меня есть поклонники. Он картинно заводит глаза к потолку и отворачивается к зеркалу. Очаровательно. Чуть что, сразу я! А это совсем не я. В этот раз. И вообще я бы тоже хотел знать, кто тут решил составить мне конкуренцию. Грим закончен. Через несколько минут всех позовут на сцену для контрольного осмотра внешнего вида. В гримерке движуха и атмосфера новогоднего утренника. Все умотались, но настроение приподнятое. Я одет для «Соло ночного кошмара», Ожогин в образе графа сидит через стол, уткнувшись в телефон. Графу суетиться незачем, грим он не меняет, замене подлежат только костюмы. Гордеев, набрасывая на плечи сроднившийся с ним сиреневый плащ, замечает: - Вся нечистая сила в сборе. - Вся нечистая сила и повелитель хаоса, - поправляет Ожогин, и я оборачиваюсь к нему. - Ты это сейчас о ком? - А как ты думаешь? – спрашивает он, не глядя на меня. - Надо же. - Что? - Меня повысили. - В смысле? - Раньше ты меня называл мелким бесом. - Правда? Не помню. - Ну, куда тебе такое помнить, - отвечаю я. – Поважнее дела есть. Он устало вздыхает, поправляя языком вставную клыкастую челюсть. - А ты мне нравился, - говорю я. К чему скрывать. В Москве мы не были близкими друзьями, но общались-то нормально. - Нравился? – он удивленно приподнимает брови. – Вот никогда бы не подумал. - Но ты тогда был другим. - Не был. - Был. - Я всегда одинаковый. Просто мы раньше… Мы оба сидели в одном ряду, и ты не замечал. Теперь все немного иначе. - Немного? Это ты здорово выразился. Он откладывает телефон и разворачивается ко мне. - Неужели ты всерьез думаешь, что я все делаю тебе назло? Я пожимаю плечами. - Ну, наверное, не все… - Ты можешь, в конце концов, внятно объяснить: в чем я перед тобой виноват? - в его голосе нетерпение. Народу в гримерке почти не осталось, кто-то уже пошел на сцену, кто-то спешно заканчивает телефонный разговор, рядом с нами никого. И я решаю ответить. - Нууу… Просто, когда нет виноватого, очень хочется его назначить. - Отлично, - говорит он. – И за что же ты меня назначил виноватым? - Наверное, за то, что ты ничего не сделал, чтобы мне помочь. Из-под плотного графского грима начинает проявляться выходящий из себя Ожогин. - Помочь?! Да к тебе подойти страшно! Ты за собой никогда не замечал, как себя со мной ведешь? Больше похоже, что ты смерти моей ждешь, а не моей помощи! Yes! И все-таки его это задевает, несмотря на вечно замороженный вид. Но ему и в голову никогда не приходило, что у меня просто нет другой возможности обратить на себя его внимание. Однажды, правда, я слышал, как он говорил, что некоторые не могут три куплета запомнить по порядку, но зато в области балета впереди планеты всей. Но я сделал вид, что не понял, о ком это он. Трудно было поверить, что именно я удостоился чести быть упомянутым. Имени он не называл. Вот так возгордишься раньше времени, а он не обо мне! Умрешь же от разочарования! - Насчет смерти ты преувеличиваешь, - серьезно возражаю я. – Меня бы вполне устроило, если бы ты партию какую-нибудь основал и в депутаты баллотировался. К примеру. - Приму к сведению, - холодно отвечает он, возвращая графскую невозмутимость на место. Никогда ему не скажу, но не могу не восхищаться его самообладанием. Я его в самых разных ситуациях видел, можно даже сказать, что теперь я точно видел все. Но самообладание у него уровня бог. Честно. Я бы на его месте меня уже убил. А если без шуток… - Жаль, что тебе только после всего этого захотелось со мной разговаривать. - Разве я с тобой не разговаривал? – неподдельно удивляется он. - Ты снисходил. Делал одолжение. И то, если об меня случайно спотыкался. - Неправда. На этом месте меня выносит. - Да надо что-нибудь взорвать, чтобы ты кого-нибудь на своем пути заметил! - Но я заметил, - произносит он ровным голосом. – Теперь тебе как будто не на что жаловаться. - Мне не это от тебя было нужно, - говорю я. На его лице ни капли понимания. Я в его планы не входил, как и все остальные. Но тут уж так получилось. Внезапно я избран. Жаловаться и вправду не на что. Вокруг полно претендентов, и привлекательнее, и моложе, но избрали меня. Не каждый день так везет, да. Это был сарказм, если кто не понял. Пора прекратить, но никто из нас пока не решается. Ни он, ни я не можем вычислить последствий, и все остается, как есть. Он знает, что я могу сделать его жизнь невыносимой, если захочу. Но мне эти новые возможности больше не кажутся заманчивыми. Поверьте, я не желал себе такой власти. Мне на самом деле было плохо, и я только хотел его поддержки. И чтобы можно было поговорить. Мне стало бы легче, если бы он ко мне относился, как… как к товарищу. Всем стало бы легче и такого бы не случилось. Мне хочется в это верить. Могло быть иначе. До того, как начался мой великий крестовый поход, я себя так не вел. И я не вру, он действительно мне нравился. И не мне одному. Люди к нему по-настоящему хорошо относились. Но он никого не ценил, ни меня, ни остальных, ему было без разницы. И я ему достался в наказание. Ну что ж. Он заслужил то, что происходит сейчас. Мы оба заслужили. Раздается стук в дверь. Игорь теперь всегда сначала деликатно стучит и только потом заглядывает в комнату. - Ты идешь? – спрашивает он меня. - Иду, - говорю я, и мы уходим. Беседа по душам состоялась. Надеюсь, он узнал то, что хотел. Пусть переварит. - Все в порядке? – шепотом спрашивает Игорь. - Да, - киваю я. - Точно? С тех пор, как он нас уже второй раз чуть не застукал, доверия у него к нам нет. Все время переспрашивает и в глаза заглядывает вопросительно. Уверен, что мне грозит опасность. - Не волнуйся, Игорек. Все в ажуре. Мне уже ничего не грозит. Проехали. ИВАН 1. Я никак не привыкну к его коротким волосам. Сколько я помню, у него никогда не было такой короткой стрижки. А сколько я помню? Оказывается, уже немало лет. Я пытаюсь вспомнить, что же было тогда, когда я ему «нравился». Листаю календарь в голове. Что можно вспомнить о том времени? Да, в общем, то же, что и о дне сегодняшнем. Он мало изменился. По-прежнему весь в синяках и ссадинах, и бутылки открывает зубами. Когда мы познакомились, он был то смертельно влюблен, то смертельно простужен, то смертельно голоден, и так из крайности в крайность. И еще он, как и восемь лет назад, по-прежнему не стесняется спрашивать, если чего-то не знает или не понимает. Когда мне встречается незнакомое слово или понятие, я стараюсь не подавать виду, что не в курсе, и потихоньку лезу в Интернет. А он, услышав что-то для себя непонятное, просто в лоб спрашивает у собеседника, что это. Тут же. Не знаю, как он так может, и что мешает самому залезть в поисковик. Но его никогда не смущало демонстрировать незнание чего-то, и люди охотно ему все объясняют. Как ребенку, который задает взрослым вопросы об устройстве мира. Если бы я вот так начал расспрашивать, меня бы не поняли. Да они бы просто не поверили. Я ведь всегда должен соответствовать тем мифам, которые обо мне придумали. В этих мифах у меня вместо мозгов Википедия. А ему не надо ничему соответствовать. Люди по-прежнему верят тому, что видят: широко распахнутым глазам, открытой мальчишеской улыбке. Ничего не изменилось. Все также. Для него было обычным делом последнее отдать нуждающемуся, а самому потом делить с Цимтой бутерброд напополам. Или на спор проделать какой-нибудь опасный трюк без страховки, и не для работы даже, а просто так, на интерес. Наверное, для молодежи все это норма, но я никогда не был молодежью. Когда я начал ухаживать за своей будущей женой, она была уверена, что мы ровесники, и очень удивилась, узнав, что я младше. Говорят, у всех мужчин заводские настройки стандартные, но у меня явный сбой программы: разные забавы юных лет с детства оставались для меня непонятными, я всегда старался избегать крайностей и необдуманных поступков, оттого и компаний с ровесниками почти не водил. А о тех, кто был младше, вообще речь не шла. Между нами не могло быть ничего общего. Да, я и не представлял тогда, что вскоре все так изменится… Но в те времена я настолько не понимал и не принимал его образ жизни, что постоянно порывался что-то изменить или исправить. Непроизвольно. Не знаю, зачем. Наверное, родительский инстинкт срабатывал вперед здравого смысла и всех предупреждающих звонков. И он не посылал меня подальше, а прислушивался. И уже вроде сам ждал, что я вмешаюсь или посоветую что-то. Он никогда ничего не просил, но зато умел стоять с растерянно-беспомощным видом, занавесив лицо кудрями. Обаяние в космическом масштабе и взгляд потерявшегося ребенка – адская смесь. Мимо не пройдешь, обязательно спросишь, что случилось, и сам предложишь помощь. Встретились мы после длительного перерыва уже в Питере. Мне тогда было не до него, я решал свои проблемы, но он вроде бы ничего от меня и не требовал, несмотря на наше давнее знакомство. В Москве с работой у него не сложилось. Слишком талантлив, слишком молод, слишком непредсказуем. Когда всего слишком, режиссеры начинают трусить, боятся нарваться на гениального наркомана или одаренного психопата. Рисковать театры не хотят. Им легче взять артиста с данными попроще и спать спокойно. Поэтому в столице ему оставалось перебиваться разовыми проектами. И, конечно же, когда в Питере его приняли не на один раз, а на службу, он вцепился в это предложение обеими руками, не вникая, на какие условия соглашается. А я теперь за это оказался в ответе. Ну не угодно ли? Сейчас я думаю: что-то меня отвело от него тогда. Отвело, но не развело. Наверное, нельзя было отворачиваться, нельзя отпускать, нельзя делать вид, что мы едва знакомы. Может, именно в этом и крылась главная ошибка? Я долго себя уговаривал, что не могу обеспечить патронаж всем желающим. И однажды уговорил. Но, по-моему, с того дня все и поехало наперекосяк. Мы тогда не общались вне театра. Холостяцкие вечеринки мне посещать было некогда, так что компании у нас не пересекались. Затем меня начали «продвигать по профсоюзной линии», и я попал в Германию. А потом в рабочей суматохе какой-то фрагмент паззла выпал. Я честно не помню, когда конкретно мне объявили войну. Я ее не начинал и, наверное, поэтому не запомнил точную дату. Я, правда, за собой вины не чувствую, но что-то, видимо, все-таки было, и в итоге я сполна расплатился за этот затерявшийся в прошлом паззл. Откровенно говоря, я ждал, что он, получив надо мной такую власть, отыграется по полной. Но сейчас я понимаю, что он не собирается отыгрываться. Он заполучил меня в свое пользование. Это все, чего он хотел. Больше ему ничего не нужно. И мне тоже. И я твержу себе, что это отвратительно, но никакого отвращения нет, и самовнушение мне не помогает. В какой-то момент я просто перестаю задавать себе вопросы и искать ответы. Когда настанет час, я за все отвечу. А пока я разрешаю происходящему происходить. Жизнь совершила новый виток спирали. За окнами снова Москва, и мы вновь работаем на площадке, на которой завязалось наше знакомство восемь лет назад. Времени на что-то, кроме работы, нет. Совсем. Даже на сон. Мы теперь видимся только на сцене, но сегодня обстоятельства внезапно сложились так, что у нас появилась пара свободных часов. И сегодня все как-то по-другому. Внезапно радость от встречи с ним, но и что-то еще. Что-то хрупкое, как карточный домик, на который страшно даже посмотреть – вдруг разлетится на части. Я никак не покажу, что он изменился. Он ведь не желает меняться, разозлится и все испортит, а я этого не хочу. Не хочу, чтобы иллюзия перемирия рассеялась. За окном темно. Сейчас такое время года, когда или только ночь, или только сумерки. Другого нет. До весны вечность. До отпуска сто световых лет. Пора идти, но хочется урвать еще хотя бы минуту, чтобы оттянуть погружение в эту стылую сырость на улице. Да и он сегодня не спешит. В первый раз на моей памяти. Когда все заканчивается, я его никогда не трогаю. С прикосновениями так же, как и с разговорами. Он их избегает, а если я пытаюсь, он сворачивает все мои попытки. Но сегодня он впервые не срывается с места, второпях натягивая одежду, как будто ему необходимо успеть сменить костюм между выходами. И я решаюсь. И он все равно не уходит. Пролетают секунды, наползает минута, одна, вторая, а моя ладонь остается на его запястье, и он не убирает руку. РОСТИСЛАВ 1. Я знаю, что когда мы перебазируемся в Питер, жизнь вернется на круги своя, и я еще не раз отхлебну из болота. Но сейчас в Москве все по-другому. Наверное, потому что большому залу в большом городе, где мюзикл полгода идет по восемь раз в неделю, важно одно: чтобы шоу шло без сбоев. А кто конкретно играет в этом шоу – несущественно. Тут можно выходить, совершенно не парясь о том, как поднять и раскачать чужой зал, которому ты априори ненавистен. Кто-то, разумеется, останется не доволен внезапной заменой Ожогина, но МДМ – не Музком, и небольшую группу недовольных легко погасят те, кому абсолютно все равно, кто сегодня на сцене. Таких зрителей большинство. Они просто пришли провести вечер на разрекламированном шоу, а фамилии им не интересны. Правда, если повезет, некоторые зрители подойдут посмотреть на список артистов после мюзикла, чтобы узнать, кто же скрывался под гримом. А кто-то, возможно, пойдет дальше и попробует поискать записи приглянувшегося артиста в Интернете. И тогда, кто знает, может, кому-то повезет, и в чьей-то армии фанатов случится пополнение. Может быть, даже в моей. Здесь мне никто не говорит, что я обязан строить свои планы в соответствии с чужим графиком. Теперь – о, чудо! – я точно знаю, что на замену выводят всех по очереди, и я при планировании замены не на первом месте, потому что тут есть официальные дублеры, у которых это прописано в контракте. Конечно, я выхожу дополнительно, если есть необходимость, но у меня собственное расписание, и никто не играет мною в шахматы. А еще здесь нет миллиметровки, все автоматизировано. Спектакли идут почти без выходных. Погода ужасная, то льет, то метет, и грязь под ногами, и непонятно, какое время суток. Но мне почему-то ни весны не хочется, ни лета. Пока не хочу ничего менять. В первый раз за много лет меня внезапно все устраивает. Даже не знаю, почему. Или знаю. Я думаю о работе, думаю, как распланировать время между дневным спектаклем сегодня и вечерним завтра, чтобы провести время с подругой. Да, у меня иногда случается личная жизнь, если девушка находит время вырваться из Питера. Я думаю о том, как успеть восстановиться за полтора дня, и, может быть, заскочить на кастинг. Жизнь продолжается, и нужно пробовать зацепиться где-то еще, ведь «Бал» скоро закроется. И еще происходит всякое. В прошлом месяце мы с ним вместе попали в один спектакль. Накосячили в тот день все, от артистов до осветителей. Текст переврали. Компьютер завис. Декорации встали. Микрофоны сдохли. В общем, отличились с размахом. Что-то с магнитным полем в районе, не иначе. С приключениями, каким-то чудом дотянули поклона. Удивились, что занавес на нас не рухнул. Было бы достойным завершением шоу. Ждали, что нас всей компанией натянут, но зал так смеялся и так хлопал в финале, что нас решили помиловать. Потом ржали всем составом. До слез. Он рядом со мной стоял, и я ему в плечо рыдал практически. Не знаю, как так вышло. Надо с этим поосторожнее. Ему и так уже мерещится, что мы чуть ли не друзья. Нет. Не были и никогда не будем. Пусть не надеется. Если бы вы пережили столько, сколько вытерпел я, вы бы поняли. Но не приведи Боже кому-то пережить и понять. Врагу не пожелаю. Оказалось очень сложно возлюбить ближнего своего, когда этот ближний – причина твоего личного ада. И ты каждый день горишь в своем персональном аду, понимая, что все напрасно, и, хоть наизнанку вывернись, но так и останешься лишь мальчиком на подхвате. Самое убийственное в этой ситуации то, что все вокруг распинаются о твоем таланте и харизме, уникальном голосовом аппарате и творческом потенциале, но ситуация не меняется годами. И вовсе не потому, что ты совсем ни на что не годен, а всего лишь потому, что тебе не повезло с покровителем. Все остальное за тебя уже решили. Ты удобен. Мы тебя вызовем, когда понадобишься. И помни свое место. Я помнил. И я задолбался. Я дотянул до гастролей на честном слове. Запас прочности у меня давно закончился, а подобные травмы не исчезают бесследно за такой короткий срок. Может, через пару лет… Не знаю. А пока хватит того, что я перестал вообще что-либо чувствовать по отношению к нему. С ним или без него, есть он или нет – мне ровно, и это прекрасное ощущение. Таков результат терапии, которая у нас случилась. На сцене мы встречаемся регулярно, но на замену я попадаю редко, что значительно снизило градус напряжения. Только мы не друзья. Наверное, есть какое-то другое слово, но я никак не могу его вспомнить. Или придумать. А надо бы. Приличное какое-нибудь. Чтобы спать спокойно. Хотя сплю я и так хорошо. Я устаю, а организму требуется отдых. Но физическая усталость – это нормально. Ненормально – это когда ты постоянно чувствуешь усталость моральную. Выходные, отпуск ли – тебя все равно не отпускает. А сейчас меня отпустило, и это невероятное состояние. Я тут окончательно расслабился, и мне совсем ничего не хочется о нем говорить, даже когда мы пересекаемся. Вот уж не думал, что такое когда-нибудь произойдет, и мне это будет нравиться. В общем, из формы я вышел, репутацию загубил. Вернусь в Питер, и все с нуля придется начинать. А пока у нас… Да, можно сказать, антракт. И может быть, первый звонок немного задержат. конец