ошейник

Ошейники всегда давят на горло: сильно, больно, синими полосами после, душащими воспоминаниями в кошмарах и наяву. Кридэнс знает не понаслышке, Кридэнс видит их на себе каждый день; незримые для других, они оплетают его шею от самого её основания почти до подбородка, так, что головы не повернуть в сторону и только смотреть прямо перед собой, в отражения многочисленных зеркал, чернеющие глаза клиентов и их острые ряды зубов, блестящих своей белизной, на фоне его нашейных ожерелий. Быть кормом для вампиров не сложно — справится любой идиот, даже такой никчёмный, как он. Наверное, именно поэтому он и прибился сюда, в этот самый полубордельный клуб в ярко-алом неоне, с бархатными креслами цвета красного сухого и приглушённой игрой джаз-бэнда из Нового Орлеана конца двадцатых. Наверное, именно поэтому он убеждён — всем на него наплевать, даже тем, кто затягивает свои верёвки на шее (мы с тобой повязаны, мой мальчик), каждый чёртов раз утягивая его за собой в зеркальные комнаты и усаживая перед собой на колени. Это ничего, на самом деле, Кридэнс давно привык к подчинению: беспрекословному, безотчётному, словно от этого зависит его жизнь (пусть на самом деле это так и есть). Он уже не надеется на что-то большее, чем имеет: на вечные кровоподтёки на плечах, шее, ключицах, редкие внушения удовольствия от причинённой боли, случайные касания ледяных пальцев по спине — этого кажется вполне достаточным для его существования. Этого кажется вполне достаточным, если рядом с ним находится мистер Грэйвс, пусть даже не делает ничего, только смотрит своим тяжёлым взглядом с доброго десятка зеркал. Кридэнсу бы его бояться, жмурить глаза и прятаться: за бархатные кресла и других клиентов, за закрытые двери и отражения в зеркалах. Ему бы отойти и держаться отсюда подальше, не тянуться за прикосновениями и не скулить от еле сдерживаемого удовольствия, стоит Грэйвсу кончиками пальцев провести по свежим следам от зубов (тебе говорили, что ты похож на тактильного наркомана, когда тебя кусают?) или вдоль торчащего позвоночника. Ему бы держаться лучше, не затягивать один ошейник сильнее других, но он как будто бы не понимает, что делает, до закатанных глаз и сдавленных лёгких затягивая на себе петлю со слезами выстраданного, неправильного счастья на глазах, под лукавую улыбку и хриплое: «хороший мальчик,» — у себя над ухом. Куда больше его пугает Раут — колкими (стреляющими минимум по касательной к сердцу) фразами, мечущимся из стороны в сторону голодным взглядом, полувизгливыми гиеньеми интонациями, диковатой ухмылкой и давящей на тебя самоуверенностью. Иногда Кридэнс боится, что когда-нибудь Раут размажет его по стенке, сожрёт со всеми потрохами и не подавится (потому что на самом деле он никому не нужен, никто и не заметит пропажи). Иногда Кридэнсу настолько страшно, что он представляет Грэйвса за своей спиной; совсем редко, не желая пачкать дорогой образ мерзкими ощущениями, иррациональными, неверными, не теми. Он смотрит на Раута за своей спиной, остервенело терзающего его шею, длинными ногтями впивающегося ему прямо в рёбра, и как будто бы верит, что сегодня ему ещё удастся доползти до кровати живым, не изнывающим от усталости и головокружения. Он смотрит на Раута, но случайно перехватывает ободряющий взгляд Толи, в духе «я верю, что ты не взвоешь в ближайшие минуты три». Иногда он ему завидует — он как будто бы никого не боится, даже может оттолкнуть кого угодно, стоит только почувствовать опасность от нерадивого клиента. Толя не выглядит опасным охранником; наверное, именно в этом и есть его преимущество. Иногда Кридэнс тоже хочет быть для кого-то охранником — ведь не такая уж между ними большая разница, да? — пока вновь не вспоминает, что он годен только на чужой корм и грушу для битья. Иногда Кридэнс хочет отключиться и больше никогда не просыпаться. — Хватит, — Толя осторожно треплет Раута за плечо, опасаясь, что тот может резко сорваться на него самого (уж лучше догрызай мальчишку). — Тони, блять, хватит. Раут нехотя отрывается от чужой шеи, почти брезгливо выпускает Кридэнса из своих цепких пальцев, утирая перепачканный кровью рот ладонью, резво встаёт на ноги (как будто сейчас ничего и не было) и сверлит раздражённого Толю насмешливым взглядом. — Попробовать хочешь? — Буду я ещё об тебя мараться. — Ну, если надумаешь, знаешь, где меня найти. Пары взаимных ухмылок и двусмысленных взглядов перекрёстными огнями отражаются в зеркалах, пока Раут не решает — пора уходить. Толя идёт следом за ним, даже не оглядываясь на едва живого Кридэнса — слишком уж поглощён этими самыми немыми обещаниями встреч у чёрного входа через каких-нибудь надцать минут. «Это ничего, » — думает он, — «Это в порядке вещей». Кридэнс устало валится на холодный пол, с глухим вздохом ударяясь головой; комната расплывается перед его взором, всё вокруг сливается в мутно-бордовом блёре. Кридэнс от чего-то снова возвращается к мыслям о Грэйвсе: о холодных пальцах, касающихся его сухих губ, о горячем дыхании над ухом, о заветном шелестящем «ты будешь чувствовать себя гораздо лучше через пару минут». Кридэнс уже не видит разницы между своими фантазиями и реальными воспоминаниями, только мелко дрожит, блаженно улыбаясь, представляя как его руки мягко, почти нежно, водят по его израненным плечам и шее, как хриплый, немного усталый голос звучит совсем рядом с ним, обещая вечный покой и удовольствие через какие-то жалкие мгновения (ты же потерпишь для меня, Кридэнс?). — Мистер Грэйвс, — только и успевает сорваться с непослушных губ перед тем, как он погружается в забытье. Ошейник затянут до предела, перекрывая все прочие. Кридэнс становится таким же холодным, как кожа Грэйвса и пол под ним. Кридэнс уже не чувствует боли.