***
Между тем дверь камеры отворилась. Под пристальным взглядом вертухая, по которому можно было понять, чтобы мы зашли поскорее, мы перешагнули через порог и оказались в полутемной камере, где в середине вокруг старого деревянного столика, накрытого местами желтой газетой, сидело полукругом около десятка человек. Пока Профессор здоровался с ними, я решил оглядеться: небольшая камера, на троих человек или «тройник», как их тут называют. В одном из концов камеры была параша, правее от нее, у стенки находились три кровати, отделявшиеся друг от друга большими, темно-коричневого цвета тумбочками. Свет исходил лишь от небольшой лампочки над дверью, и из окна, почти полностью перекрытая баянами, не считая отогнутого в сторону куска металла. Обшарпанные стены, потолок с «островками» обвалившейся штукатурки да характерный запах сигаретного дыма и чефира дополняли обстановку. Из прострации меня вывел твердый, насквозь прокуренный голос. — А этот что, глухой? Или просто скромничает? Э! Пацан, ты может нас и вовсе за низкую масть считаешь? Я тут же опустил взгляд, чтобы рассмотреть обратившегося ко мне, моему изумлению не было предела: по центру передо мной сидел высокий, немного сгорбленный и упитанный мужик в старой, но выглаженной рубашке и таких же брюках, общий его вид говорил о том, что ему не раз приходилось болеть туберкулезом — явный признак зека со стажем. Но его главная отличительная особенность была в том, что он был альбиносом. Сам факт того что такой вид мутации человеческого тела как альбинизм очень редко встречается не только среди людей, но и среди животных, то можно с уверенностью сказать что он здесь точно уж главная знаменитость. Молочно-белая кожа, серо-голубые глаза и белые волосы. Из очередного ступора меня вывел толчок в бок, я моментально очнулся и уверенно (как учили) отчеканил: — Привет народ, мира дому нашему общему! Майонез и остальные присутствующие, смотрящие на меня оценивающим взглядом, немного насмешливо, но от этого не менее дружелюбно улыбнувшись, одобрительно кивнули, затем именинник кивком пригласил нас присоединится к трапезе. Подождав пока мы усядемся, Майонез ехидно обратился к Профессору: — А че, Костян, с каких пор ты заделался нянькой? Или он как утенок — тебя за маму принял, вот и тащится за тобой? Так Профессора зовут Константин? Для меня это было довольно-таки большой новостью: за все то время, что я нахожусь в этом СИЗО, я ни разу не смог узнать его настоящего имени. Он довольно неохотно говорил о своей прошлой, свободной жизни, даже наших общих сокамерников мне не удалось разговорить, надеюсь, после этого вечера он станет больше мне доверять и приоткроет хоть немного, завесу своего прошлого, если дело в доверии… Из размышлений меня вывели раздавшиеся среди гостей негромкие смешки насчет замечаний именинника. По понятиям это было серьёзным оскорблением, ибо «мама» означает здесь «главпетуха» — главного среди опущенных, но тоже из их масти. Не стоит путать с понятием «мать» — сама тюрьма. По закону жанра, Профессор должен был незамедлительно ответить точным ударом в челюсть, или «пером» в бочину, но, как известно, лучшие друзья многое друг другу прощают. — А кто еще будет нашу молодежь воспитывать? Ты что ли? Ты же даже как отличить вора от суки не можешь научить, даром, что учитель по образованию. Далее Профессор разрядил обстановку заржав на всю камеру. Итак, дружеский обмен колкостями произошёл. Собравшиеся гости плавно от разговора перешли к трапезе. Однако молчание длилось недолго. — Ну давай, парнишка, рассказывай, — обратился ко мне Майонез, — кликуха какая? Сам откуда? По какой статье? — Малым меня звать, из Казани я, по двести сорок третьей, второй здесь, — ответил я как можно уверенней и безразличней. — А-а… черный копатель. Ну, по рукам видно. Ну, а я грубой работы не люблю, — сказал мне зэк-альбинос, рассматривая свои морщинистые, но на удивление белые, не намозоленные тяжким трудом руки. — Эти руки для копания не в земле, а в чужих карманах, знал бы ты, малец, сколько кошельков, карточек, да и просто купюр вытаскивали эти руки… — с некоторой печалью переходящей в ностальгию рассуждал он. Рассматривая его руки, я заметил странный перстень на его безымянном пальце на правой руке, мое природное любопытство кричало мне о том, чтобы я спросил о нем, но я безумно стеснялся, так как боялся, что этим самым могу совершить ошибку и нарваться на неприятности. К тому же, как я тогда рассуждал, рассматривая остальных гостей: каждый из них хоть и не подавал виду, но пристально следили за каждым моим шагом, каждый из них после этой посиделки вынесет свой собственный вердикт как ко мне относиться, и кто я все-таки по масти. Однако Майонез оказался прозорливее меня. — Интересное колечко? — сняв его с пальца, он передал его мне, аккуратно, как будто держал на руках живое существо. Приняв его из рук в руки, я принялся рассматривать его: небольшое, серебряное и немного потемневшее от времени, с изображением розы ветров, оно утратило внешний блеск и красоту, но судя по тому, как смотрели на неё и сам Майонез и другие гости застолья, и сам Профессор, это незатейливое колечко стоило дороже целого ювелирного магазина. Майонез тем временем, не без гордости в голосе подчеркнул: — На зоне если когда в хату зайдешь, покажешь его, тебя сразу без всяких вопросов и прописок примут, как родного. — Такое кольцо носишь, а камера хуже бомжатника, — я уже чувствовал себя не так скованно, как в самом начале, настолько, что мог беззастенчиво, но осмотрительно подкалывать других подсудимых — если шутка окажется неприемлемой по зоновским законам, можно распрощаться с имуществом, положением, здоровьем, а то и жизнью. Майонез только расхохотался: — Зря ухмыляешься, камера-то не моя, в аренду взял, а то я себя не знаю? Как напьюсь, так начну буянить, так сломаю что-то, или кого-то, — на этих словах он своими серо-голубыми веселыми глазами уставился на меня, но еще, перед тем как выйти из камеры, Профессор объяснил, что это не более чем ответная подколка. Можно сказать, что он одновременно парировал мою шутку, и проверял мою психику на прочность. — Кхм, вы тут шуткуете, а жратва-то стынет, водочка простаивает, — достаточно громко сказал один из присутствующих. То ли из уважения к вору в законе, то ли по местному обычаю, но уж точно не из врожденной скромности, но никто не ел, если не ел Майонез. На этих словах он спохватился, словно упустил из виду что-то важное. — Э-э, и вправду ведь! Что молчите-то, гости дорогие?***
Дальше еще минут тридцать все ели жареную картошку с жареным мясом и ливерной колбасой, изредка запивая её водкой. Я такую пищу последний раз ел на коротком свидании с матерью, которое было довольно редким явлением, а в остальное время поглощал противную баланду, ел как одержимый, и, как мне теперь кажется, запивал собственной слюной. Так долго не видел нормальной еды! Затем началось самое неприятное — мы начали пить. Сам я ненавижу алкоголь, и раньше не любил, сам не знаю, почему дернуло на эту отраву, возможно, не хотелось обидеть именинника. Но напиваться было никак нельзя, ибо это чревато потерей контроля: здесь это может сыграть с вами злую шутку. Поэтому время от времени я пытался отвлечь его разным базаром «за жизнь воровскую»: — Слушай, а как «блатарям» живется? Расскажешь? — Хе-хе, а что не рассказать? Костя, не прочь если я на один раз «ученика» твоего уведу, вон, тоже что ли опыт младшему поколению передам, — на этих словах он вновь громко рассмеялся, но уже от выпитого алкоголя. Профессор на это только улыбнулся на все тридцать два, и, махнув рукой, принялся вновь поедать изыски местной кухни, потягивая алкоголь, да обсуждать что-то с одним из гостей. И этот пьян… — Ну-с, в общем-то, мы себя называем не так. Заменяем «блатной» на: арестанты, пассажиры, бродяги, жулики, путёвые. А полвека назад называли себя же просто «люди». Это, как правило, профессиональные преступники — тюрьмы и лагеря для них обязательные этапы их профессиональной карьеры. Наш преступный мир — особенный мир. Попасть туда посторонним очень трудно, практически невозможно. Даже если ты крутой такой сякой банк ограбишь, к примеру, то это еще не значит быть принятым в этот мир. Почему Малой? Да потому что любое, даже случайное отношение к структурам власти и ее политическим институтам: например членство в партии, это и вовсе навсегда закрывает дорогу в мир блатных, каким бы профессиональным преступником ты впоследствии окажешься. Кроме чистой анкеты, кандидат отныне должен придерживаться правильных понятий. Лидер преступного мира — вор в законе, — на этих словах он поднял руку с кольцом на пальце. — Это скорее неформальные лидеры, своего рода посвященные, признанные известными авторитетами и получившие их рекомендации. Они всегда действительные члены на сходке. Насколько сам помню, сейчас воров в законе на территории бывшего Советского Союза всего несколько сотен. Они, короче, объединены в несколько группировок. Если на зоне нет настоящего смотрилы, воровской мир старается послать туда такового, то есть своего представителя. Это и есть высшая каста в лагере. Несмотря на то, что я сам был уже довольно сильно поддат, я старался слушать не пропуская ни слова, насколько это было возможно. — А кто еще не может стать блатным? — Не могут стать блатными и те, кто работал в сфере обслуживания, то есть был официантом, таксистом, бывшее начальство тоже не может быть. Есть еще масса других требований. На каждой зоне могут быть свои особенные требования. Главное быть не в ладах с властью зоны, власти официальной. Кроме власти, блатные имеют кучу других привилегий: не работать, брать из общака что сочтут нужным, если только согласовано и не крыся, всего и не перечесть. У блатных есть и обязанности: правильный пацан обязан следить за тем чтобы зона «грелась» — то есть получала нелегальными путями продукты: чай, табак, одежду, еду, бухло, наркоту… Он обязан также решать споры, возникающие между другими заключенными и вообще не допускать никаких стычек между ними. Следить за тем чтобы никто не мог быть несправедливо наказанным. Все это не означает, конечно, что для него правильный порядок на зоне важнее личных благ, не-е-е! Хе-хе, — улыбаясь пьяной улыбкой, Майонез поднял указательный палец, как бы собираясь пожурить меня, как мама ребенка, и продолжил: — Часто его забота о братве только предлог для того, чтобы давить всех и все под себя, есть, есть конечно и такие, кто пробудет в штрафном изоляторе на хлебе и воде, ради того чтобы братва жила мирно и сытно. Таких зон тоже хватает. Тех, кто придерживается правильных понятий, администрация зоны называет отрицалами. Сюда попадают те, кто оказывает активное сопротивление администрации: бывает, что просто человек оказался в немилости у атлетика — начальника отряда, отказался от работы, которую его заставляли выполнять. Эх, Профессор тебе наверно сам рассказывал, преступный мир изменился не в лучшую сторону. Нельзя было иметь документы, подписывать бумаги, жениться, выходить в лагере на работу. Сегодня преступный мир активно занимается бизнесом и политикой. Как же в бизнесе без бумаг обойтись? Что это за политика без семьи? То есть без заложников. Начиная примерно с семидесятых годов, почетное для преступного мира звание вора в законе стали покупать и что гораздо важнее — продавать. Появилось даже название для таких новоявленных воров в законе — апельсины. Настоящие воры в законе бывало, умирали, на костры шли, но они отказывались поцеловать суке нож — был такой способ ссучевания во время «ссучей войны», Профессор может тоже расскажет. Вдруг, резко встав, Майонез хлопнул в ладоши и проорал: — Ну что, засиделись? А теперь братва в баньку пойдем, там и еда горячее, водяра холоднее, и девки ждут, из женского корпуса, за большой барыш провел мимо вертухаев. Братва после такого заявления резко оживилась, и все начали толпиться около выхода из хаты. Я было уже встал с табурета, как на мое плечо опустилась тяжелая рука Профессора: — А ты пожалуй, меня не жди, возвращайся в хату, слишком тяжелый праздник получится для тебя. « — Ну, ты-то возьмешь всю тяжесть на себя ага», — я не хотел возражать против этого вслух, да и самому идти не хотелось — я думал на тот момент лишь о своей койке, к тому же алкоголь и всплывшие в голове образы типичных зечек подавили желание.***
Вернувшись обратно, я обнаружил, что остальная хата собралась за экраном телевизора в телевизионке. Так незаметно наступила ночь. Хочется спокойно уснуть. Зря надеялся. Сегодня по телевизору показывают очередной боевик. Киноманы ходят по секциям с целлофановым пакетом и агитируют посмотреть фильм. Те, кто согласится его смотреть, должны положить в пакет две сигареты для «атасника». Затем начинается сущий бедлам. Только задремлешь — раздается громкий свист. Значит, приближаются сотрудники. Все начинают ломиться из телевизионки. Топот, суета. Проходы узкие, толпа большая, темень кромешная. Нужно успеть лечь на свое спальное место. Минут пятнадцать фильма пропущено — это сотрудники делают обход. Как только вертухаи уйдут, киноманы снова собираются в телевизионке. Я начинаю дремать. И опять — свист, которому позавидовал бы сам Соловей-разбойник, и топот. Так повторяется не один раз. Хуже всего, это когда боевик многосерийный. Или когда после него решают посмотреть футбол. Тогда всю ночь будут носиться из телевезионки в спальню и назад. После днем отсыпаться, и по новой. На настоящей зоне некоторые любители телевизора, таким образом, условно-досрочного освобождения лишаются. Имеют шанс уйти на волю на несколько лет раньше, но «чалятся звонком». Во всем «ящик» виноват. Другие тоже не высыпаются из-за киноманьяков. Потом дремлют днем и тоже зарабатывают нарушения. В общем, ситуация такая же что и в банный день, вот прям один к одному. Да к чему это я? Здесь что не день, то «день сурка».