Третий лишний

      Когда мочки его уха касаются чужие губы, Юрий громко выдыхает. Чуть приоткрывает глаза, видит перед собой тянущиеся к нему руки. И совершенно не возражает, когда они дотрагиваются до его груди, проводя вниз, чтобы, зацепившись за край футболки, приподнять ту вверх. Как не противится тому, что к одной паре рук присоединяется вторая, пытаясь приласкать, завлечь в мир блаженства и похоти.       Плисецкий давно не смущается секса. Нагота собственного тела стала нормальным, хотя бы в присутствии своих партнёров. Ведь именно они заставили его ощутить это: трепет от прикосновений, ласку холодных пальцев, тепло тела рядом. И он стал зависимым: от жарких поцелуев, от резких проникновений, от укусов, оставлявших после себя видные отметки.       Виктор Никифоров и Юри Кацуки стали его личными палачами.       Его целуют в губы, кусают в шею. Одежда мнётся, небрежно сброшенная на пол, и Юрий тихо стонет от грубости холодных рук; от жара тёмных глаз, впившихся в его лицо. И мальчишка забывает, что ещё часом ранее не желал приходить; пытался отговорить самого себя совершать очередную ошибку, зная, что после будет корить за неё. Но тогда почему он пришёл? Почему послушно дождался, когда дверь перед ним откроется?       Почему кивнул и вложил руку в раскрытую ладонь, переступая порог?       Когда его любовники целуют друг друга, Юрий невольно вспоминает слова, сказанные когда-то подругой: о том, что любовь может довести до конечной стадии безумия. И он зажмуривает глаза, чтобы не видеть; чтобы, окунувшись в свои мысли, коротко кивнуть, сдерживая в себе слёзы. Ведь как же, чёрт побери, она была права!       Ладони холодят бёдра, и Плисецкий цепляется за плечи, когда в него вводят пальцы. Он дышит через рот, оставляет царапины — считает, что так присвоит мужчину себе. Но в глубине души понимает, что его раны перекроют чужие, оставленные руками, что придерживают мальчишку за талию. Он ненавидит эти прикосновения всем сердцем и душой, но терпит, понимая, что это — то единственное, что связывает его с недосягаемым.       Ведь, не будь этих рук, этих чужих прикосновений, смог бы он целовать его, как целует сейчас?       Ему жарко, голова идёт кругом. Воздух, кажется, спёрло, и Юрий не понимает, чьи губы он целует. Он плачет, ссылаясь на боль, и стонет, когда в него входят достаточно глубоко. Тела их стали липкими от выступившего пота, и Плисецкому кажется, словно из-за этого они превращаются в единое целое: неразборную массу, страшного демона, поглотившего их разум и души. И не противится, надеясь, что именно это убьёт если не его, то хотя бы человека в нём.       Возможно, уже давно мёртвого, но отчаянного вопящего где-то в глубине самого сердца: разбитого, неаккуратно склеенного неумелыми руками и поступками.       Юрий понимает, что поступает неправильно. Понимает, что они все поступают неправильно. Но не уходит, не покидает этот маленький Ад на троих.       Покорно лежит между двумя телами, стараясь не смотреть на руки, сцепленные в замок даже в глубоком сне.