Над землей почерневшей
Высятся гор
Бело-льдистые пики;
Еще помнит роса
Двух клинков вечный танец.
Тихий шепот ручья неторопливо вплетался в шелест узорчатых крон, чьи танцующие в воздухе листья опускались на поверхность воды, будто расплывчатые пятна красной туши на темном шелке. Прохладно-острые сумерки обволакивали сад за пределами энгавы; легкий призывный стук выточенного из хамагури камня, опустившегося на золотистую поверхность кайи, вновь приковал бы к гобану взгляды каждого из присутствующих, если бы чей-то взор на мимолетное мгновенье смог от него оторваться. Мастер го Фудзивара-но Сай спрятал за складками веера тронувшую губы улыбку, но глаза его улыбались тоже. Век могучих богов не слыхал о подобном деянье… И даже багряное течение Тацутагавы вовек не сравнилось бы с мощным потоком сил, схлестнувшихся в поединке. Тонкие пальцы, удерживающие камень, бабочкой вспорхнули над доской — и крошечной песчинки порой достаточно, чтобы повернуть реку вспять. Изящная черная вязь росчерком кисти протянулась по левому краю, мягко огибая белое море; иккен-тоби, идеальное в своей простоте, ответное тэсудзи в правом верхнем углу, и изолированный островок территории зашатался — рыбацкая хижина на вмиг ослабевших сваях. Кикаси, красивое и столь же своевременное в своем нетерпении, кири и следующее за ним какэцуги. Глоток дыхания жизни. Истинное наслаждение, приправленное толикой грусти — наблюдать игру равных противников: наставнику императора Ичидзё не пристало желать большей радости. «Мудрый учитель прислушивается к ученикам, дабы не упустить момента, когда они удивят его своим умением», — отвечал Фудзивара-но Сай на немые вопросы придворных, возвращаясь из дворца Цутимикадо. Восхитительный ход, пусть причиной ему и послужила чужая ошибка; река, полная водоворотов, всё так же несла вперед причудливо разбросанные белые и черные камни. Мастер Фудзивара обвел взглядом приемную залу; исход партии в черно-белом узоре был так же ясен, как сияющие в морозном небе звезды. И ясен был не ему одному: правда, в отличие от играющих, не все зрители могли похвастаться столь глубоким пониманием великой игры. Но даже те, кому недоставало вдумчивости и усердного терпения для постижения го, замерли под влиянием красоты момента. От десятков следящих за битвой внимательных глаз с лёгкостью могло бы разгореться пламя, высотой сравнимое со Священной горой и силой — с восточным ветром. Дамы забыли о рассматривании нарядов друг друга, в честь начала сезона момидзи по-осеннему ярких и изысканных; а мужчины — о, непозволительная дерзость! — забыли о дамах. Понимание искрилось во взгляде молодой императрицы поверх искусно расписанного веера — удивительно красивая и вместе с тем умная женщина. Господин Митинага неприличествующе столь знатному вельможе ёрзал на своем месте, пытаясь разглядеть происходящее: он слишком явно переживал за одну из играющих. Мурасаки Сикибу и Сэй Сёнагон по разные стороны доски не замечали внимания гостей: пребывали в ином мире, где место было только им двоим и полю битвы между. В скрещенных над поверхностью гобана взглядах горела обжигающая страсть, напряжение в вечернем воздухе ощутимой тяжестью опускалось на плечи, нарастая подобно волне цунами, приближающейся к побережью из глубин океана. Смешанный вздох облегчения и изумления, прокатившийся по рядам присутствующих, заставил мысли Фудзивары-но Сая вновь обратиться к игрокам: прекрасная голова его ученицы Мурасаки Сикибу склонилась над доской. Он видел, сколь сильно сжата ее рука рядом с чашей с черными гоиси и сколь яркий румянец заливает ее лунной белизны лицо, делая его неотличимым по цвету от верхнего платья. Легкая тень торжества позволила себе на мгновение скользнуть по лицу госпожи Сэй, но тут же исчезла, спрятанная за широким рукавом шелкового одеяния. Сэй Сёнагон тихо поблагодарила соперницу за игру, в знак уважения низко поклонилась императрице, вежливо кивнула ему и, взяв с доски один белый камень, с достоинством покинула залу, подобно легкокрылой бабочке, подхваченной порывом ветра.***
Озерный берег
От взглядов утаил
Туман вечерний.
Полыни терпкий вкус
Мне губы обжигает.
Сёдзи закрылись с едва слышным шорохом, отрезав небольшую комнатку от коридора; одиночество в императорском дворце — непозволительная и от того столь желанная роскошь. Закрыть бы и ставни, но осенний вечер, сочившийся мерзлой прохладой, отражал беспокойные мысли, как водная гладь, подернутая рябью, отражает лицо склонившегося над нею. На татами, освещенный тусклым огнем зажженной свечи, стоял последний подарок императрицы: гобан из красного дерева, сделанный лучшим мастером Хэйан-кё, на котором Мурасаки Сикибу еще накануне разбирала одну из последних сыгранных партий. От вида чуть заметного покрывала пыли на нем она устыдилась и, опустившись на пятки, аккуратно протерла покрытую прожилками поверхность доски шелковым платком, чувствуя осевшую на губах заслуженную горечь. Излишняя самонадеянность не по нраву ни богам, ни людям. От вести о предстоящем визите леди Сэй Сёнагон она не смогла скрыть радостного волнения — сколько времени Мурасаки Сикибу молчаливо сокрушалась, что судьба лишила ее возможности общения с женщиной столь одаренной? Сердце скрыто трепетало в восхищении, когда госпожа Дайнагон зачитывала государыне многочисленные главы «Записок», ставших сокровищем общественности; поставить их рядом с историей Гэндзи — всё равно что сравнить сияющий лик солнца с цветком патринии, поникшим от заморозков поутру. Образованность госпожи Сэй была слишком велика, дабы сочетаться с необходимым женщине смирением, и шлейф шепотков преследовал ее повсюду. Хотела бы сама Мурасаки стать столь же смелой за пределами доски для го! Но недостойно придворной даме упоминать о подобном вслух. Фудзивара-но Сай посещал их дважды в луну, оказывая несведущим в искусстве игры ученицам честь одним своим присутствием, и невольная гордость переполняла ее от похвалы учителя, когда усердием своим удавалось ее заслужить. Вот уже четыре луны даже юная госпожа Сэндзи, полная искристого ума, в сражении с Мурасаки отказывалась взять белые камни, и пальцы привыкли к гладкому холодному шелку хамагури. Беззаботность — вот первый спутник не вкусивших чувства соперничества. Скольжение кисти по рисовой бумаге, щекочущий ноздри запах касающейся ее туши привносили лишь малую толику покоя пребывающей в смятении душе, но и то было радостью; ровные строки одна за другой покрывали свиток, и мысли прояснялись, словно не они мгновения назад клубком спутанных шелковых нитей туманили рассудок. Когда Мурасаки оторвала взгляд от гобана, чтобы поблагодарить Сэй Сёнагон за преподанный урок, о недавнем присутствии последней напоминал только висящий в воздухе легкий аромат благовоний. Капля туши сорвалась с кончика, расплывшись причудливым пятном; унять дрожь в пальцах вдруг стало непосильной задачей. Лишь третий свиток оказался пригоден для чужих глаз, и даже придирчивый взор Мурасаки не уловил недостатков в ее каллиграфии. Смутная тень На бумагу сёдзи ложится, Ослепленная светом. Ах, если б могла она Сияньем сравниться с звездою! Несколько раз прочтя вслух написанную танка, она всё же запечатала письмо, коря себя за неуместную робость, и вышла из отведенных ей покоев, сжимая его в ладони.***
Птицы ночные
За окном щебетать перестали,
Будто утра дожидаясь.
Час безмолвный на миг
Легкость мысли украл вероломно.
В густой темноте осенней ночи красные листья виделись чёрными мазками кисти, тщательно выписывающими строки танка на полупрозрачной бумаге воздуха. Рассеянный лунный свет позволял любоваться садом сквозь приоткрытые ставни марумадо, погружал в иной мир, стирая границы между сном и явью, жизнью и смертью, людьми и богами. Тихий вздох восхищения легко опустился на поверхность пруда; стройный женский силуэт замер между светом и тьмой. Год всё быстрее спешил к завершению в надежде угнаться за ускользающим потоком вечности: уж закончилась жатва риса, кукушки замолкли в ветвях дерев, и девятая луна незаметно сменила восьмую. Ветер налетал порывами, разгоняя длинные вечерние тени и принося дождь и тоску в сердце. Но луна в эту пору становилась необыкновенно хороша, истинная императрица ночи, покровительница искусств. Резной кленовый лист лег на письменный столик рядом с тушницей. Тонкая простая кисть плавным росчерком вычертила последний штрих стиха на рисовой бумаге и аккуратно опустилась на дощечку. Песня готова. Не было нужды ее перечитывать, Сэй и так знала, что та вышла хорошо: из души счастливой и спокойной рождаются лишь хорошие танка. Осталось только отправить ее в ответ на полученную — столь красивый и многосмысленный стих. Сэй была полностью уверена, что ее танка будет оценена и понята абсолютно верно. Или же она за свою жизнь совершенно не научилась разбираться в людях. Приятным удивлением было обнаружить в так всеми восхваляемой госпоже Мурасаки достойную женщину и сильную соперницу. Она совсем иначе представляла ее, читая «Повесть о Гэндзи». И помнила Сэй совершенно другую девушку, которую встречала много лет назад — тяжелые косы и наивные, широко распахнутые глаза на солнечно улыбающемся лице; огонек свечи во тьме, трепещущий, но стойкий. А сегодня она увидела живой яркий ум и зрелую скромность, помогающую его скрывать, — правильное сочетание для женщины. Второго самой Сэй всегда недоставало в юности, а ныне скромность и вовсе побеждена опытом жизни при дворе. Многое прощалось вышедшим из юного возраста писательницам. Легкая усмешка чуть исказила плавную линию подведенных красной тушью губ. Всегда трудно оценить человека — и автора — на расстоянии текста. Но легко, если смотреть ему прямо в глаза. А еще проще — если сыграть с ним хотя бы одну партию в го: вот где виден истинный нрав человека! Скрыть свой ум, характер и суть, сосредоточенно и увлеченно рисуя узор из гоиси, не дано ни мужчине, ни женщине. Каждое движение — сущность игрока. Ибо только прожив партию как целую жизнь, можно найти нужную позицию для камня на пересечении тончайших линий. Только обретя свой уникальный стиль — на половинку сяку приблизиться к божественному мастерству. Только не думая об исходе, можно выйти победителем. Фудзивара-но Сай знал это лучше многих — недаром он столь загадочно улыбнулся Сэй из-за своего расписанного веера по окончании сегодняшней партии. Одинокая танка — что дикий зверь без пары. Подбери ключик к его сердцу, ответную песнь — смысл каждой умножится с той скоростью, с которой опадают лепестки сакуры на второй луне года, развернувшись во всей своей хрупкой красоте. Сэй Сёнагон чуть склонила голову, возвращая мысли к своей сопернице. Та сегодня была невероятно очаровательна в верхней накидке из золотой парчи и нижней — цвета огня. Того огня, что горел во взоре Мурасаки Сикибу во время партии. Того, который не потух после поражения: лишь ярче вспыхнул на миг и тут же спрятался за черным шелком ресниц, будто закатное солнце подарило свой последний обжигающий луч, полный бушующих эмоций, только ей, Сэй. Определенно, она не могла ошибиться. Тонкая рука, укутанная легчайшим белым шелком, приподняла лист бумаги, и бархатно-темный взгляд скользнул по написанным кандзи сверху вниз. Лишь вечный холод Уготован сияющим звёздам Во тьме одинокой. О, позволь той звезде Согреться в пламени солнца! Запечатав послание, Сэй обвязала его тонкой лентой, к которой прикрепила узорный лист момидзи.***
Снег лепестками вишни
Укрыл поля,
Сменив багрянцем зелень.
Всё так же сладок
Дух мимолетной встречи.
Утренняя дымка мягкими мазками приглушила яркость прошедшего вечера: тщательно убранная слугами пустая приемная зала казалась осиротевшей без подушек для сидения на татами, а гобан, лишь недавно бывший центром всеобщего внимания, передвинули вглубь — отсыревшее дерево не способно зазвенеть от прикосновения камня. Две круглые гокэ призывно поблескивали начищенными боками, но некому было их открыть. За ночь воды озера Бива покрылись плавучим лиственным ковром, превращенным рассветным солнцем в пылающий костер. Донесшийся с переднего двора звонкий окрик старшего слуги, приказавшего подавать экипаж, заставил вздрогнуть зябко кутающуюся в вечерний наряд женскую фигурку. Госпожа Мурасаки так и не смогла сомкнуть глаз в ожидании ответа на свое дерзкое, по ее мнению, послание, и вышла поделиться своей печалью с осенним садом. Украдкой бросив взгляд на запевшую пташку, согретую солнечным теплом, она, кротко вздохнув, направилась к воротам, чтобы проследить за отъезжающими гостями и немного отвлечься от своих дум. У самого выхода из сада госпожа Мурасаки замерла и обернулась, как будто легкий ветерок дунул ей в спину. Довольно высокая женщина в невероятной красоты дорожном наряде белого цвета, словно владычица зимы, стояла возле раскидистого клёна. Госпожа Сэй Сёнагон смотрела прямо в глаза Мурасаки Сикибу и улыбалась, даже не думая прикрываться веером; любой свидетель этой сцены, вероятно, счел бы поведение госпожи Сэй вопиюще неприличным, как многие до него: об удивительно неподходящем для женщины их круга нраве Сэй Сёнагон при дворе слагали легенды. Под ее взглядом Мурасаки Сикибу ощутила себя вишневым деревом, вросшим корнями в землю столь крепко, что не сдвинуть и бурей. Короткий шаг навстречу, протянутый свиток и лёгкий прощальный поклон. Улыбнувшись напоследок, Сэй проплыла мимо в направлении ворот, где ее уже ожидали; в руках госпожи Мурасаки осталось письмо и горящий кленовый лист. Редкий звон искрящихся капель, разбивавшихся о каменные дорожки сада в водную пыль, дополняло гармоничное звучание кото госпожи Дайнагон, решившей в отличившийся переменчивой неприветливой погодой день развлечь императрицу своим умением. Музыка текла размеренно и плавно, подобно разлившейся в половодье реке, и вряд ли кто-либо из слушателей осмелился бы осудить госпожу Мурасаки, чьи мысли были далеко от внутренней залы дворца, за излишне отрешенный вид: в этом искусстве госпожа Дайнагон при дворе не знала равных. Ах, если бы ками-сама благословил саму Мурасаки хоть толикой ее таланта! Просвечивающий сквозь бумагу для каллиграфии темно-красный лист казался огненным мотыльком, на мгновение усевшимся на лепесток цветка. Мурасаки Сикибу бездумно вертела в руках тушницу; невежливо с ее стороны затягивать с ответом, но страх отправить недостойную получателя танка приводил ее душу в смятение. Письмо госпожи Сэй лежало в ящике стола; перечитав песню, Мурасаки вновь укорила себя за неуместную робость и, подавив волнение, придвинула к себе чистый лист бумаги. Ночной воздух тихо дышал прохладной влагой. Она была бесконечно благодарна государыне за то, что та распорядилась дать ей покои в восточном крыле дворца, обращенном к саду, и часто совершала поздние прогулки без тени опасения, что ее одиночество может быть потревожено. Под гэта слабо хрустнула сухая ветка, и Мурасаки, наклонившись, подняла ее, чтобы рассмотреть ее причудливый изгиб, по форме напоминавший морскую волну. Ранним утром она передала слуге запечатанный свиток с написанной накануне танка и своевременной находкой — будто и ками-сама пожелал заверить ее в правильности ее деяний. Веточка клёна, Лист уронившая алый В воды озера Бива... Деревце это Сквозь сердце мое проросло. Но в последующие две ночи госпоже Мурасаки так и не удалось сомкнуть глаз. Впервые за долгое время ставший родным дом, уютно укрытый рощей дерев, не радовал сердце Сэй. И ставшее привычным, добровольно избранное одиночество уставшей от шумной придворной жизни затворницы тоже не радовало. Сад внутреннего дворика показался чужим и неуютным, словно снега досрочно спустились с гор, принеся с собой вечную зиму; многоводное озеро Бива, обычно сияющее синевой на рассвете и отливающее благородным золотом на закате, приобрело цвет неглубокой серой лужи, и даже многочисленные костры клёнов, отражающиеся в зеркале водной глади, не согревали взор буйством красок. Сбросив короткую верхнюю накидку, Сэй устало улеглась на татами, раскинув тонкие руки в стороны, словно белая летняя бабочка. Снаружи завел тоскливую песнь дождь, отбивая ритм по бамбуку крыши. Сэй смотрела в одну точку прямо перед собой и вспоминала. Уже очень давно не чувствовала она столь знакомой тянущей тоски в сердце, болезненной и одновременно сладкой, как обжигающее губы и язык саке. Как горечь поражения и жажда победы. Этот прощальный взгляд Мурасаки Сикибу — ищущий, ждущий, полный надежды… на что? Вчерашний измятый наряд, будто госпожа Мурасаки провела всю ночь, не сменив одежду на более приличествующую для сна, тонкие, абсолютно ледяные пальчики, коснувшиеся ее руки, забирая послание — Сэй запомнила их другими, изящно и уверенно сжимающими черные камни… Поймет ли? Ответит ли? Только время может разрешить эти вопросы. Не во власти Сэй управлять решениями другого человека. Но чему госпожа Сёнагон и научилась, занимая место фрейлины прежней императрицы, так это терпению, которым при рождении боги ее обделили. Письмо от госпожи Мурасаки доставили спустя восемь долгих ночей. Сама себе удивляясь, Сэй нетерпеливо вскрыла послание, и улыбка коснулась ее губ. Тонкая и изящно изогнутая волной веточка клёна знаком оправданной надежды выпала на обтянутые золотистым, без какой-либо росписи шелком колени. Опустившись на пятки перед своим письменным столиком, Сэй на миг прикрыла глаза, воссоздавая в памяти ночной дворцовый сад и отблеск луны на поверхности озера, сделала глубокий вдох, успокаивая бьющееся пойманным в клетку соловьем сердце, и начала методично растирать тушь. Когда послание было закончено, она придирчиво осмотрела получившуюся танка и, удовлетворившись формой и содержанием, вызвала слуг. Богини лик Морозными лучами осветил Подножья гор; И ясный взор ее Из памяти капель не смоет. Зима наступала медленно, опытным хищником подкрадываясь к добыче, удлиняла ночи, повинуясь приказу хозяйки-луны, но не спешила укутать снегом землю, в которую вонзились когти мороза. Императрице пришлось отказаться от любимых ею долгих прогулок: господин Митинага строжайше запретил дочери ставить под угрозу хрупкое здоровье. Будучи женщиной столь же деятельной, сколь мудрой, государыня никому не позволяла сидеть без дела, и придворные дамы помогали ей отбирать бумагу для рукописей, чтобы отправить книги переписчикам. Госпоже Мурасаки нездоровилось, но разве могла она не оправдать оказанное ей доверие императрицы, одарившей ее превосходной бумагой и прекрасным набором новых кистей для письма? Госпожа Сайсё не скрывала своей зависти, когда государыня передала Мурасаки Сикибу свой камень для растирания туши; последняя же зарделась, смущенно пряча лицо за складками веера. Щеки горели огнем, и к вечеру, даже чувствуя недомогание, она не попросила разрешения удалиться к себе, ожидая, пока им будет позволено разойтись по своим покоям. Мурасаки плотно закрыла ставни, бросив прощальный взгляд сожаления на схваченный инеем сад, и взяла в руки свиток, принесенный слугой на рассвете, всё еще хранящий холодное прикосновение северных горных ветров. Занеся кисть над рисовой бумагой, она замерла, зашедшись во внезапном приступе кашля, но после рука уверенно вывела первые строки ответного стиха: Дальних гор очертанья Утонули в серебряных тучах. И безлунною ночью По искристому снегу В час Быка все сильней я тоскую. Следующим утром, едва серый рассеянный свет коснулся стен дворца, Мурасаки отправила служанку к государыне — негоже дыханию болезни касаться светлейшей императрицы — и вновь перечитала написанное накануне. Когда девушка вернулась, передав от государыни пожелания скорейшего выздоровления, Мурасаки отдала ей запечатанное письмо с просьбой отправить его как можно быстрее. Госпоже Сэй Сёнагон. На двенадцатый день двенадцатой луны начались приготовления к встрече нового года, и дворец, очнувшийся от зимнего сна, наполнила суета: веселая, заполошная, пахнущая сладкими лепешками и молодым саке, праздничная, радостная, а порой сводящая с ума, стоило господину Митинаге приказать ускорить подготовку к празднованию. В воздухе стоял запах снега и цветной туши: приглашенные к приезду императора художники и каллиграфы постарались на славу, заново расписав сёдзи и ставни, будто подчеркнув при этом их мимолетную хрупкость. Суета царила и в покоях придворных дам, подбиравших наряды к каждому дню празднования: жгучий стыд охватил бы любую из них, покажи она недостаток вкуса в присутствии светлейшего государя! В двадцать пятую ночь охрана дворца разбудила уставших слуг: у восточных ворот ожидал только что прибывший экипаж. Госпожу Сэй Сёнагон, собиравшуюся почтить своим присутствием празднования лишь завтра к вечеру, согласно присланному ею ранее ответу на милостивое приглашение императрицы, проводили в прежние гостевые покои, по воле богов оказавшиеся свободными в переполненном гостями дворце. Служанки, суетливо приготовив постель и письменные принадлежности, предложили госпоже отужинать, но Сэй Сёнагон отказалась. Золотистый, колеблющийся от слабого сквозняка свет сочился сквозь щель между ставнями, когда на них со стороны белоснежного сада упала высокая стройная тень. Изящная рука уверенно потянулась к двери, собираясь ее отодвинуть, и нашла в темноте тонкие пальцы. Бархатно черные глаза распахнулись в страхе и тут же засияли счастьем узнавания. Подведенные красным губы лукаво улыбнулись хозяйке комнаты, легкий кивок головы ответил на невысказанный вопрос, и сёдзи соприкоснулись с едва слышным стуком. Еще несколько мгновений две тени плясали ритуальный танец в неровном свете, пока одна из них не наклонилась к трепещущему огоньку свечи, и он дернулся и погас. На двенадцатой луне воздух морозен и сух, наполненный холодом мертвого сезона, но в нем пробивается робкое дыхание тепла — весны. Граница времен года невероятно зыбкая, дрожащая горным туманом: сегодня сад укрыт белым ковром, а назавтра на ветвях сакуры набухнут почки, тонкие ручьи огласят своим пением горы, и первые птицы возвестят наступление весны. Веточка дерева, еще по-зимнему безлистная, стукнула в щель между ставнями, пытаясь пробиться внутрь в поисках долгожданного тепла. Рассветному лучу это удалось; ловко скользнув по бумаге, он нырнул в темноту и замер на постели, запутавшись в струящихся шелковой волной волосах спящей. Ее лицо было спокойным и умиротворенным, как полная луна долгими ночами, а рука, теряясь в чернильно-черных прядях волос второй женщины, обнимала ту за обнаженные плечи. Застывший было лучик наконец выбрался из плена и продолжил свой путь; она поморщилась, склонила голову ниже, невольно прячась от мешающего солнца, уткнулась в макушку своей подруги… и проснулась. Какое-то время Сэй Сёнагон лежала, задумчиво глядя перед собой, перебирая мягкие волосы Мурасаки, и с губ ее сорвался вздох печали. Сэй осторожно встала, перевязала волосы лентой и, не одеваясь, присела перед письменным столиком; открыла тушницу и торопливо вывела на верхнем листе бумаги строки танка. Изящным росчерком завершив последний кандзи, она обернулась и встретилась взглядом с затуманенными сном глазами Мурасаки Сикибу. Та робко улыбалась, пытаясь скрыть бархатистый румянец на своих щеках. Сэй, плавно пересев на постель, легким движением заправила ей за ухо непослушную прядь цвета беззвездной ночи, будто надеясь задержать ускользающее очарование утра, полного светлой грусти. Неловко подавшись вперед, Мурасаки коснулась приоткрытыми губами губ Сэй, втягивая ее в глубокий поцелуй — и она сдалась под этим нежным натиском, поддавшись тайному желанию остаться. Безысходно осознавая всю его невозможность. — Еще слишком рано, — шепнула Сэй, силой заставив себя от нее оторваться. Мурасаки не ответила, спустя пару мгновений вновь забывшись сном, не желающим выпускать ее из своих объятий. Оставалось только одно… и камушек, всё еще хранящий тепло ее тела, опустился поверх написанного стиха. След на татами Не оставит прощальная поступь Подобно перу. Я брошенный жребий Кусочку луны завещаю. Сёдзи бесшумно закрылись за ее спиной.***
Тоску по весне
Из сердца изгнать я не в силах -
Зимний наряд,
Окутавший землю,
За вишневый цвет принимаю.
Снег за полупрозрачными ставнями падал мягкими хлопьями; мимолетная, обманчиво хрупкая красота, что в танце с ветром смертоносна, как вражеский меч, но нежно тает, встретившись с теплым прикосновением солнца. Ворвись он внутрь, не успел бы коснуться татами; Фудзивара-но Сай, приложив к губам сложенный веер, наблюдал за разгоревшимся на гобане сражением: если б ему была оказана честь подарить тому название, он выбрал бы огненный вихрь. Так приятно непохож сегодня стиль ученицы на ее излишне спокойную выверенную игру, которую он привык наблюдать во время редких занятий, так непринужденно импульсивна госпожа Сёнагон, так скоры оба игрока на расправу — ему почудилось, или и правда они соприкоснулись руками над отполированной поверхностью кайи, иначе почему щеки Мурасаки на краткий миг залил восхитительный нежный румянец? Вместо ответа на какари черных поставить свое в противоположном углу, с первого катацуки начать схватку на левой стороне, распространяя ее на всю доску, как по воде расплывается краска, — вот оно, высокое вдохновение битвы! Хитроумные ловушки, сложная борьба, запутанная, будто липкая паучья паутина, и не найти ее нитям ни конца, ни начала. Жаль, что лишь одной суждено ее выиграть: жестокая справедливость игры не позволяла иного исхода. Го подобно танцу теней, что поначалу не способны друг друга коснуться, а после сливаются вместе, как вешние ручьи из-под талого снега. Ками-сама создал это искусство не для того, чтобы постигать его в одиночку: и мудреца взор без взгляда стороннего на вещи затуманиться может. Черные камни рыболовной сетью раскинулись по гобану, и заметалась, забила хвостом светлая рыбка, ища прореху — и отыскала, утекла сквозь пальцы, скользнула на глубину, блеснув чешуей. По лицу мастера Фудзивара искрой пробежала усмешка; он хлопнул бы в ладоши, позабыв о приличиях, но негоже выражать свои чувства столь явно. Сегодняшняя игра отличалась от партии, сыгранной в сезон момидзи, столь же сильно, как день отличается от ночи, земля от неба и конец от начала, но одно не могло существовать без другого. Словно течение реки осенней порой и в весенний паводок: это всё та же Сэтагава, но кто рискнет утверждать, что воды в ней остались прежними? То же напряжение, но на взмах крыльев стрекозы — иное; те же замершие взгляды и затаенное дыхание зрителей, но сами зрители — другие; всё тот же потаенный мир игроков и битва на гобане между ними: возможно ли, будучи на одной стороне, сражаться друг против друга? Сегодня на золотой кайе черной и белой тушью писалась идеальная пара танка: вопрос и ответ. Мастер Фудзивара-но Сай глядел в зеркальную поверхность вечности и видел отражение проигранного Мурасаки матча. Сегодня вновь свет одержал верх над тьмой, но вела белую армию иная рука. Госпожа Сэй Сёнагон, изящная, как цветущая сакура, в своем разных оттенков вишни платье сдержанно поклонилась сопернице, и на миг, уместившийся между двумя ударами сердца, во взгляде ее вспыхнул лукавый огонек счастья. Фудзивара-но Сай видел, как ученица его Мурасаки Сикибу, превзошедшая сегодня не столько свою соперницу, сколько саму себя, склонила голову и что-то ответила госпоже Сэй, но хозяин дома господин Митинага вопреки всем правилам приличия поспешил к ней с излияниями поздравительных речей. Воспользовавшись шумным чествованием победительницы, госпожа Сёнагон снежинкой выскользнула из залы, не оборачиваясь на растерянно-ищущий ее взгляд Мурасаки Сикибу. Мастер Сай, мысленно укорив себя за неукротимое любопытство, вышел следом. — Позволено ли мне, недостойной, просить великого мастера Фудзивара об услуге? — госпожа Сэй определенно ждала именно его. Он ответил: — Достоинство каждого человека определяется лишь им самим. Позволено ли мне, недостойному учителю го, просить разрешения помочь вам, госпожа? Мелодичный звук, напомнивший пение буддийского колокольчика-фурина в храме, оказался смехом госпожи Сёнагон, и мастер Сай невольно залюбовался ее смелостью и красотой. — Я попрошу вас передать на словах танка для госпожи Мурасаки. Меня лишили возможности сделать это лично, а экипаж мой уже у восточных ворот — сегодня начинается мое путешествие к храму Ясака. — Моя память сохранит эту танка в точности, а уста сообщат лишь адресату. Услышав сложенную песнь, Фудзивара-но Сай поклонился и позволил себе тень понимания во взгляде. О давно ушедшей прекрасной Сэй Сёнагон напоминал лишь еле уловимый аромат дорогих благовоний, а в сознании мастера го все еще звучал ее глубокий мелодичный голос, читающий строки танка: Дрожь тетивы Повисла в воздухе Звенящей тенью. Ах, знал бы лучник, Что жертве след в снегу оставил…