Суббота. 23-00. Алиса Двачевская. Бывший центр управления.
Заблудились, а я думала, здесь будет легче ориентироваться. Здесь, ярусом ниже бомбоубежища, и лампочек больше уцелело, и указатели на стенах кое-где висят. Но нет, мы уже два часа блуждаем по коридорам, выложенным плиткой, и пытаемся открыть изредка попадающиеся в стенах двери. Иногда они заперты, тогда я их взламываю фомкой, но всегда за дверями оказывается очередной пустой кабинет или лаборатория. Голые стены, распахнутые шкафы, обрывки бумажек на полу, обрезанные телефонные провода, — как будто все в одночасье собрались и уехали, забрав с собой все ценное. В голове всплыло слово из записки: «Эвакуация», — да, похоже на то. Как спустились по ажурной металлической лесенке на этот ярус, так все ходим и ходим. Я только на перекрестках на стенах стрелки царапаю в том направлении, куда мы направились. Хорошо хоть лампочек достаточно и можно фонарик погасить, включая только при необходимости. А еще я все думаю о своих словах. О том, что мы и сами каждый цикл здесь, то есть, наверху, оказываемся. Представляю себе, как мы, на негнущихся ногах, выходим из автобуса, как обводим окрестности стоянки незрячими глазами, как, не издавая ни звука, строимся в колонну. Как наши маленькие колонны из разных лагерей сливаются в одну большую. И тут же снова как вспышка-воспоминание. Я как будто на сеансе кинохроники. «Я чуть не падаю, но, сделав еще два шага вперед, удерживаюсь на ногах. Постепенно зрение приходит в норму и я обнаруживаю, что стою, уткнувшись в затылок какого-то пионера, то есть, пионерки. Ночь, голубоватый свет фонарей, асфальтированная аллея, обсаженная с двух сторон кустарником, и мы стоим, построившись в колонну по десять. Впереди видны бетонные параллелепипеды каких-то зданий. Я — правофланговая в шеренге, а слева от меня шагает Ленка. Через равные промежутки времени колонна делает пять шагов вперед и опять останавливается. Пять шагов. Кто-нибудь объяснит мне, что происходит? Впрочем, мне тогдашней все равно, а я нынешняя — догадываюсь. Сектор обзора я поменять не могу, поэтому изучаю детали, те, что вижу. Мы с Ленкой, оказывается, среди своих: вот впереди Катька; вот слева от Катьки Сашка; вон Ульяна и рядом с ней Сыроежкин. Пять шагов. Колонна впереди поворачивает, и я могу видеть лица впередистоящих. Глаза у всех открыты, но никто никого не видит. Иногда по лицам пробегают какие-то гримасы, иногда быстро-быстро человек говорит что-то одними губами. Пять шагов. Да какого хрена! Пытаюсь вырваться из этого видения, но не получается. Пять шагов. Я так и иду рядом с Ленкой. Местность вокруг кажется неуловимо знакомой, но в голову ничего не приходит. Здания впереди все ближе. Я, наконец, узнаю. Это главная аллея „Совенка“. То есть не „Совенка“, а поселка Шлюз, и мы подходим к душевой. Моя шеренга доходит до поворота, сворачивает как по команде „Правое плечо вперед!“ и, по двадцать человек, мы заходим в здание. Склад и санпропускник в одном месте. Пионеры укладывают свои чемоданы на прилавок и сноровисто, даром, что спят, выкидывают из чемоданов и скидывают с себя на пол грязные вещи, а Семены подтаскивают и аккуратно укладывают в чемоданы вещи чистые. Никто не прикрывается ладошкой и не визжит, никто не показывает пальцем и не хохочет. Нет ни мальчиков, ни девочек, а зомби не знают, что такое стыд. Но я-то, наблюдательница, знаю. Душевая, опять общая… Как же мне стыдно! После душевой одеваемся. Пионерскую форму я скинула с себя в предбаннике, а здесь передо мной на скамье лежат черные джинсы и кожаная куртка». Кажется, копившееся чувство стыда достигло какого-то предела, и мне наконец удается прийти в себя и оглядеться. Все тот же коридор и очередная дверь по правую руку. Дергаю дверную ручку. Вот и еще один кабинет, похоже, начальник какой сидел: небольшой предбанник для секретаря и два ряда стульев вдоль длинного стола в основном кабинете. Сохранились стулья, этим надо воспользоваться. — Ленка, давай посидим полчасика, а то с утра на ногах. — Хорошо. Ну и перевести дух надо после увиденного. А ведь все увиденное — это правда — я понимаю это. Я просто вспомнила то, что не должна была вспомнить. Да, прав Сенька, что никому ничего о здешних порядках не рассказывает. Хорошо, что ни его, ни Второго там не заметила, а то бы со стыда умерла. Надо будет зайти к нему и Ульяне в гости, когда все закончится. Подбить ему глаз, наконец, которым он подглядывал. Ленка, похоже, даже не заметила моего состояния. А Ленка мне не нравится. То есть, ее поведение. Такое же безразличие и такая же покорность, как и сегодня утром, перед ее приступом этим непонятным. Борется с собой и на это тратит все силы? Возможно. Завожу Ленку в кабинет, благо в нем лампочка уцелела, усаживаю на стул, сама сажусь на соседний, вытянув гудящие ноги. — Ленка, ты держишься? — Ты уже спрашивала меня об этом. Пока держусь. — Мы далеко? — Не знаю, где-то рядом. Алиса, — Ленке с трудом даются слова, — я обещаю, что постараюсь предупредить тебя, если мне станет плохо, как утром. Если успею. «Ну, а я тебя не брошу. Если смогу», — я молчу эти слова, но, кажется, Ленка их улавливает, потому что кивает в ответ. Я достаю из Ленкиной сумки термос с чаем из столовой, достаю два бутерброда, завернутых в бумагу. — Алиса, ешь одна, мне не хочется. — Что значит «не хочется»? Ешь давай, время ужинать. А то свалишься. Ленка послушно берет бутерброд, я наливаю ей чай, используя крышку от термоса в качестве стакана. Через двадцать минут перерыв заканчивается и мы опять выходим в коридор. Слева пришли, значит, нам направо. А направо — мы упираемся в развилку. И что-то Ленка все-таки чувствует, потому что на развилке поворачивает налево, останавливается и вопросительно смотрит на меня. — Алиса, завяжи мне, пожалуйста, глаза. Может быть, так будет легче.Воскресенье. 00-30. Елена Тихонова. Бывший центр управления.
Да. С завязанными глазами ориентироваться, действительно, становится легче. Мы подходим к очередной развилке, Алиса завязывает мне глаза и раскручивает меня на месте. Я делаю несколько оборотов вокруг оси, останавливаюсь, жду, когда перестанет кружиться голова. После чего, прислушиваясь к себе, машу рукой в нужном направлении. Так мы прошли уже три развилки и сейчас спускаемся по завитому широкой спиралью коридору. Все ниже и ниже, сердце колотится все сильнее. Коридор делает крутой изгиб влево, поворачивая к оси спирали, пол становится горизонтальным, и мы упираемся в двустворчатые металлические ворота. Такие, что в них может пройти небольшой грузовик. Это здесь. Я кладу руки на штурвал, сейчас я начну его крутить и створки ворот поедут в стороны. Моё тело едва подчиняется мне, но у меня получается остановиться. — Алиса. Дальше я сама. — Ну уж нет. Столько пройти и остановиться на самом интересном месте. Ну, нет так нет. Я словно раздваиваюсь. Какая-то часть меня, она-я, боится за Алису и не хочет, чтобы она шла дальше, а другой мне, которая я-она, той все равно, что будет с этой «подругой детства». И то, что я-она закавычила эту подругу, кажется совершенно нормальным. И всплывает в голове: «Жертвоприношение». — … имей в виду, Ленка. Я тебе что-нибудь этакое сотворить не дам. Я же вижу, что ты сама не своя сейчас. Почти как Семены наверху. Все как в том сне. Большой зал в котором ровными рядами стоят шкафы, набитые электронными блоками. Некоторые из них никогда не включались, некоторые давно умерли, но большинство живо. Слышно, как они тихо гудят. Я-она иду по проходу между шкафами. На шкафах ни одной надписи, только номер, выведенный наверху красным цапон-лаком, но я-она знаю куда мне идти. Ноги сами ведут. Вот на блоках, на тех есть надписи, и сигнальные лампочки над надписями. Одни лампочки, их пока большинство, горят успокаивающим зеленым, другие тревожно мигают, третьи буравят красным или желтым глазом: «Синтез», «Рабочий цикл», «Резерв», «Регенерация», «Активная фаза», «Потеря контакта», «Срыв сопровождения». Последняя лампочка горит всего на одной плате и оба моих я понимают, что это Семен. Наш общий Семен, он же Сенька и Сёмка. И еще Сенечка. Это из-за него я-мы здесь, это я-она должна погасить «Срыв сопровождения» и зажечь любой другой сигнал. «А как же я? — Думаю она-я про себя. — Я же должна была узнать что-то важное». «Вот и узнала. — Отвечает я-она. — Аварийный эффектор системы». Вокруг все затягивает серым холодным и липким туманом, но я-мы и в тумане находим дорогу. Она-я слышу, как сзади испуганно кричит Алиса. «Не обращай внимания, ты же ее предупреждала», — думает я-она, обращаясь ко второй части себя. Но она-я боюсь за свою подругу детства. На этот раз — подругу без всяких кавычек. Ноги не слушаются ее-меня, но руками она-я еще могу управлять. И она-я протягиваю руку, куда-то за спину и там перехватываю запястье перепуганной Алисы и чуть его сжимаю, успокаивая. Перед мысленным взором появляется я-она, пожимающая плечами: «Ну, если тебе так хочется», — она-я узнаю то своё отражение из сна, которое желало мне счастья. И она-я понимаю, что нельзя вспоминать о наших разговорах с Алисой, о том, что мы говорили друг-другу, пока шли по коридорам верхнего яруса. В правильных шеренгах шкафов виден разрыв. Четырех шкафов не хватает, а вместо них стоит подковообразный пульт без единой кнопки, но кнопки здесь и не нужны. Я-мы встаю перед пультом и поднимаю вверх руки, как дирижер. И чувствую под пальцами нити тянущиеся к каждому обитателю каждого лагеря. И она-я вспоминаю, в последний момент, наш разговор с Алисой: «…боюсь, что с теми, кто мне дорог, что-то плохое произойдет. Боюсь себя потерять, как здешние Семены. Очень боюсь, что сойду с ума и начну всех убивать». — Нет! — ей-мне все-таки удается прокричать это слово. — Почему? — молчаливо спрашивает туман вокруг моим собственным голосом. — Я не хочу! — Это не имеет значения. Жертву ты привела. И про нож не забыла. Мои пальцы начинают шевелиться, поглаживая управляющие нити. Пока разминаясь. Как давно они этого не делали. Она-я пытаюсь сопротивляться, но сил не хватает. Она-я сейчас сдамся. — Ленка, раз уж мы во сне, ты определись с обликом, а не мерцай, — раздается сзади полузнакомый голос. Неожиданно становится светло, и туман отступает. Я оглядываюсь на голос и первое, что я вижу, это велосипед. Старая «Украина», много раз падавшая, со следами сварки на раме. Поднимаю глаза чуть выше и вижу хозяйку. Это девочка лет одиннадцати-двенадцати: ссадины на локтях, ссадины на коленях, сбитые костяшки пальцев, золотисто-рыжие волосы и янтарные глаза, глядящие весело и нахально; мальчишечьи шорты, стоптанные парусиновые туфли и оранжевая футболка навыпуск. — Алиска? А что ты тут делаешь? А мы вот переехали в Ленинград. Я тебе писала, а ты не ответила. — Ничего не получала, — говорит Алиска. — Наверное, мама твоя письма не отправляла, а выбрасывала. — Да, она может. — Не обижайся на нее. И опусти уже руки. Она-я… Нет, просто Я, смотрю на свои руки, на худенькие руки десятилетней девочки. Хочу их опустить и не могу, что-то держит их, что-то прилипло к пальцам и дергает за них, как-будто что-то живое. Как будто к каждому пальцу приклеено по толстой паутине, и эта паутина дергается и дрожит. Я сейчас закричу от страха и проснусь. И опять стану она-я и вернется я-она. — Подожди Ленка, я сейчас! — кричит Алиса. Я опять оглядываюсь и вижу, как она, соскочив с велосипеда, бежит мне на помощь. Велосипед падает, привязанная к багажнику гитара улетает куда-то в сторону, а Алиса вцепляется мне обеими руками в левое плечо. Яркая вспышка на секунду ослепляет нас, а когда зайчики перестают мерцать перед глазами, мы обнаруживаем, что оказались на поверхности. Но лагеря вокруг нет. И леса нет. И реки нет. Вокруг только степь и груда черных камней в центре этого мира. И, откуда-то из взрослой части моего мозга, вплывают в сон два слова: «алтарь» и «жертва». Алтарь оказывается слева от меня, жертва стоит за моей спиной, положив мне руки на плечи, а прямо напротив оказывается моё отражение. Я-она: та женщина из моего сна, что желала мне счастья. Мы смотрим друг-другу в глаза, наши руки подняты, как у двух волшебников в магическом поединке, но разница в том, что я хочу опустить свои руки, а моё отражение не дает мне этого сделать. Наши руки словно связаны невидимыми канатами, и что делает одна из нас, тут же повторяет другая. Мне помогает Алиса, но за моим отражением стоит стена непрозрачного тумана и из этого тумана мне-ей куда-то под лопатки тянутся два серых пульсирующих жгута. Что могут сделать только две одиннадцатилетние девочки против Системы? Я-она делает первый шаг ко мне, когда наши ладони сомкнутся, я исчезну и опять возникнет она-я, которая не справится.Воскресенье. 01-00. Алиса Двачевская. Бывший центр управления.
Когда свет погас и отовсюду полез тот самый туман, так что ничего не стало видно, я испугалась. Я кричала не помня себя, пока в паузе между воплями не услышала Ленкин голос: «Ну что ты кричишь, давай сюда руку и не бойся». Мы так и шли, невидимая в тумане Ленка вела меня неизвестно куда, а я уже не кричала, а только вздрагивала, успокаиваясь. Потом мы остановились, а я отключилась и увидела сон. «Мне недавно исполнилось двенадцать лет и у меня уже два месяца, как свой велосипед. Я куда-то ехала, в дом детского творчества, кажется, где учат играть на гитаре, но заехала непонятно куда. Вокруг туман, и только на свободной от тумана площадке, спиной ко мне, стоит моя старая подружка — Ленка. Она уже почти год как переехала в Ленинград и ни разу не написала, но я все равно скучаю. „Какой хороший сон“, — думаю я, не просыпаясь, и зову Ленку, та оборачивается. Ленка одета во фланелевую пижаму канареечного цвета, а за резинку пижамных штанов заткнута какая-то книжка. И, как когда-то давно (Почему давно? Сегодня), или, как когда-то через пять лет (или двадцать пять) в будущем, я отмечаю с нежностью: „Вот книжная душа“. Мы перебрасываемся с Ленкой фразами, а потом я говорю: „Да опусти ты уже руки“, — и понимаю, что Ленка не может этого сделать. Напротив Ленки стоит какая-то взрослая, очень похожая на нее женщина и их руки соединены между собой какими-то прозрачными канатами. Ленка пытается опустить руки, а эта женщина не дает. „Ленка, я сейчас!“ — кричу я, и, бросив велик, бегу Ленке на помощь. Едва я касаюсь ее, как нас переносит куда-то в другое место. Мы оказываемся в голой степи, только слева сложена гора из черных камней. А напротив Ленки стоит, по-прежнему подняв, нет не подняв, а воздев руки к небу, та женщина. Нас окружает стена тумана, и из тумана эта женщина черпает свою силу. — Алиска, не дай мне сдаться! — кричит Ленка. Я смотрю на полосы тумана, касающиеся плеч этой женщины, выглядит это так, как будто туман положил ей руки на плечи, и встаю позади Ленки, сделав так же. Ленка совсем холодная и дрожит. И вытягивает из меня тепло и силы, но я стою. Делаюсь такая же слабая и холодная, как Ленка, но стою. Не знаю, сколько времени это длится. Час? Два? Сутки? Кажется, о времени здесь говорить неуместно. А потом кто-то говорит мне: „Подвинься, Алиса“, — и отодвигает меня влево, а Ленке на правое плечо ложится грязная мужская рука. Я бросаю быстрый взгляд — Второй, ему двадцать семь, он весь в грязи, один глаз заплыл и не открывается. Цвета военной формы и погон тоже не разглядеть из-за грязи. В правой руке у него какая-то стреляющая железка. — Надо же. Меня с брони сдуло, а я не бросил пока летел, — Второй перехватывает мой взгляд и знакомо виновато улыбается. — Ну, здесь-то она точно не нужна! — И железка, я так и не разглядела, что это, летит в сторону. После этого действующие лица во сне появляются одно за другим: Сенька, он практически невидим, но он здесь, встает между нами и кладет обе руки на плечи Ленке, поверх наших со Вторым. Две Ульянки, о чем-то беседующие между собой: одна — моя старая подружка, а вторую я не знаю — видимо, двойник, они видят нашу группу, прерывают разговор, подбегают и встают рядом с нами. Наша Ульянка обнимает Сеньку, вклинившись в промежуток между ним и Леной, а потом изворачивается, так чтобы положить свои руки поверх Сенькиных и замирает, прижимаясь к Сеньке спиной и закрывая собой его от неведомой опасности. Две точных моих копии, эти обе, прежде чем встать в строй, считают своим долгом подойти ко мне и ткнуть меня кулаком в бок: „Привет, сестренка!“. Женя, не из нашего лагеря, три Мику, Сашка, наш Шурик, незнакомые мне тридцатилетняя женщина и полноватый лысый мужичок лет сорока — этот пристраивается за Вторым и о чем-то с ним переговаривается. Еще две девочки, похожие на Сашку, но не Сашка, очевидно, та самая Славя и есть, одна из них кивает нашей Ульяне. Еще какие-то люди встают позади нас, отдавая нам свои силы. Одних людей видно отчетливо, другие почти прозрачны, но они есть. Мы стоим как рыцари, построившиеся клином, и на острие у этого клина Ленка. Одиннадцати-, нет, даже десятилетняя девочка в канареечной пижамке. Я чувствую себя проводом, передающим энергию Ленке. Энергии столько, что я сама, кажется, раскалилась и свечусь, а эти полупрозрачные канаты, соединяющие руки Ленки и той женщины, сияют ярче Солнца. Им обеим, и Ленке, и женщине больно, я слышу, как они кричат. В свете раскаленных канатов видно, что туман неоднороден, в нем мелькают фигуры, лица. Я узнаю себя, Ленку, Семена, Ульяну, кибернетиков. Да, одни из нас здесь, а другие там. В одном месте стена тумана вспучивается, на ней формируется волдырь и когда он лопается, из него выпадают две фигуры: еще одна Мику и еще одна Славя. Они обе сотканы из тумана и едва не распадаются, но они встают в наш строй, за нашими спинами, стараясь протиснуться поближе к Сеньке. Потом в тумане вздувается еще несколько волдырей: Ольги Дмитриевны, трое их, в том числе наша. Нашей — лет девятнадцать, и она кричит через все ряды Сеньке: „Я послушалась тебя и теперь я целая!“ И от этого крика нарушается какой-то баланс, светящиеся канаты, тянущиеся из Ленкиных рук, вспыхивают совсем уж нестерпимо и перегорают, как перегорает спираль электрической лампочки. Нам в спину ударяет ледяной ветер, я еще успеваю заметить, как груда черных камней меняет свой облик, на мгновение превращаясь в поглощающий свет черный цилиндр достающий до неба. Ледяным ветром сдувает туман и всех людей вокруг, кроме нас с Ленкой. И наступает темнота».