Все вокруг окутал хаос

— В Челябинске сегодня ожидается около минус двадцати одного градуса Цельсия, небольшой снегопад и ветер одиннадцать метров в секунду. К другим новостям: в Альпах заканчивается постройка ко... Я выключаю телевизор. За окном летит легкий снег. На дворе пятнадцатое сентября, но дорожки в скверах уже устланы пожухлой листвой. Я хочу уехать. Пару дней назад ко мне зашел Олег, он в метеоцентре работает. Сказал, что в октябре будет минус тридцать. И что в Хельсинки уже минус сорок. Я верю ему. Почему нет? Хоть новости и умалчивают о температуре на севере. Причин не верить нет. Мой скудный багаж собран. Большой рюкзак с набором личных вещей. На стуле покоится одежда: зимняя куртка, брюки и ”поддевка“ под них в виде черного спортивного костюма. Я иду по заснеженным улицам к вокзалу. Безлюдно, хоть и утро понедельника. Видимо, сегодня какой-то праздник, но люди предпочитают лишний раз забыться дома, нежели выходить на улицу и смотреть правде в глаза. Редкие поезда сейчас ходят. На комфортабельный экспресс у меня денег нет. Глаз цепляется за старый локомотив с парой пассажирских вагонов и одним грузовым. Рядом курит машинист. ”Игорь”, различаю я имя на бэйдже. Рядом напечатана неразличимая фамилия. Я подхожу и здороваюсь. Он нехотя отвечает, я спрашиваю, куда он направляется и можно ли мне с ним. Он вновь затягивается и с все той же неохотой говорит, что едет он на юг через Грузию. Я интересуюсь, сколько стоят его услуги. Он называет половину от тех денег, что у меня с собой. Я протягиваю купюры. Вагоны эти довольно старые. Еще, наверное, советские, лет шестьдесят им. Исцарапанные столики, больше десятка кабинок. Я выбираю ближайшую к началу состава. Пока я раскладываю вещи, замечаю других пассажиров. Их немного, всего три человека . Не запоминаю их. Проходит еще несколько часов. Поезд двигается. Я мысленно прощаюсь с родным городом. Он стал для меня колыбелью, он вырастил меня, он был со мной всегда. Впервые за долгое время я выбрался за город и был, мягко говоря, удивлен происходящим за границей каменных джунглей. Природа угасала. Нет, это была не обычная осенняя спячка, не сон. Деревья, кусты, животные — они понимают, что... Что эта осень для них последняя. Но люди еще ищут спасения. Но спасаясь от угрозы жизни, спасаются ли они от самих себя?.. Я уж точно нет. От себя самого не сбежишь, даже на юг.Не сразу становится это заметно. Чуть-чуть с каждой остановкой. Каждый раз я уверяю себя, что мне лишь кажется, но все же я уверен, что это так. Машинист не подает виду, но я понял, что он тоже увидел это. С каждой станцией, с каждым пройденным городом снега становится больше. Идет четвертый день моей поездки. Мы остановились в Тбилиси. Остановка была большая, трехчасовая, так что я пошел в город поесть в какой-нибудь забегаловке и прикупить провизии. Сижу, ем. Одинокая парочка переговаривается за дальним столиком. Музыкальная передача на экране телевизора сменяется новостями. Я вслушиваюсь. Камера показывает заснеженные улицы Калининграда. И в надписи ниже цифры: «–29°». А ведь сегодня только девятнадцатое сентября. В сознании словно ломается некая важная деталь. Я складываю в сумку сухие остатки еды, чай же допиваю на улице. Меня панически трясет, я хочу в поезд, в безопасное место. Я довольно быстро добираюсь до вокзала, но и под одеялом в уютном купе паника не спадает. Мне жутко хочется в безопасное место. Так я и лежу, пока не засыпаю под перестук колес. И проваливаюсь в беспокойный сон. Я на тропическом острове, и здесь очень тепло, а ощущения настолько реалистичны, что мне, кажется, и вправду становится тепло. Первым делом смотрю на солнце; слепящий круглый диск посылает свои лучи прямо на мое загорелое тело. Остров небольшой. Маленькие джунгли, пляжики. Как только я захожу в глубь островка, по спине пробегает холодок. В груди нарастает все та же паника. Выбегаю на пляж и смотрю на солнце. Маленькая черная точка на ослепительном диске. С неба летят снежинки, море начинает буйствовать. Поднимаются волны. Мне негде укрыться. Я пытаюсь развести огонь, посматривая на солнце. Снегопад усиливается, равно как и шторм. Я замерзаю все больше. Небо стремительно темнеет, и чем темнее оно, тем мне холоднее. Солнце, словно глаз, закрывается черной шторкой. Когда из-за шторки последний раз мелькает краешек солнца, морские волны в последний раз рушатся на остров и застывают. Мне нереально холодно, однако при этом я жив. В руке моей из ниоткуда оказывается термометр со шкалой Фаренгейта. 3°... 2°... 0°. Все вокруг окутала чернота. И запах чая. Машинист принес мне чая. Я обдумываю кошмар. Его ужасающую правдоподобность. Ведь я смотрю на солнце... И вижу как край диска закрывается шторкой похожую на маленькие волосинки сплетенные между собой. Под граненым стаканом чая записка. «Зайди ко мне (Игорь)». Немного позже я стучусь к нему. Он открывает, провожает меня к себе и предлагает выпить чая. Я не отказываюсь, хотя мне и страшно за поезд. Игорь, угадывая мои мысли, произносит: — За локомотив не бойся. Он хоть и старичок, но система автоуправления имеется. — А я и не боюсь. Он заваривает чай, я же присаживаюсь у окна. — Зачем вы позвали меня сюда? — Просто так. Поговорить. Я ведь тоже человек. Он садится напротив меня. — Как думаешь, почему они нас не замечают? — Это не ко мне вопрос. Я не учёный. — Брось, ты неглупый парень. — Я... Ладно. Вы точно хотите услышать мое мнение? — с каплей интриги спрашиваю я. — Вполне. Не обижайся, но я многого наслушался. — Ну, слушайте. Мне кажется, что они просто не воспринимают нас за то, с чем стоит считаться. Могу такую аналогию привести, хоть она и не моя, читал где-то: вот смотрите. Когда мы ставим, допустим, банкомат на муравейник, мы ведь не спрашиваем мнения муравьев? — Нет, наверное. — Именно. Муравьев как бы нет в нашей системе ценностей. Муравейником больше, муравейником меньше. И муравьи, даже если против, показать этого никак не могут: мы не пытаемся понять, хотят ли они до нас что-то донести. Только если мы не будем специально изучать их поведение, а мы этого делать не будем, потому что это нам не нужно. И как, по вашему, муравьи могут выразить свой протест? — Скажу, допустим, что они могут искусать нас, хотя ответ знаю. — Они могут, но что это даст нам, кроме раздражения? Мы поставим этот банкомат и уйдем, а муравейник будет разрушен. И муравьям нет спасения. И это, если хотите — моя точка зрения на происходящее. Они, там, вокруг Солнца, строят свой «банкомат» — сферу Дайсона. У них есть цель её построить, как для нас — поставить банкомат. Мы оказались в положении муравьев. — Слушай, — он отхлебнул чай, — но мы ведь даже сбили их аппарат. Все знают об «охоте на синего кита». И они после этого нас не замечают? — Наверное, для них один аппарат подобного класса — ресурс, потеря которого для них равна, скажем, болевому импульсу от укуса того самого муравья. Да, чуть неприятно, но ничего важного. Понимаете, он, «синий кит» — он вместе с парой других таких же штук облетал планету. Они все планеты Солнечной Системы так облетали, говорят астрономы. Наверное это что-то вроде разведчика. Так вот, ну сбили мы их кораблик-самолетик тридцать метров на три термоядерной бомбой в мегатонну, нахапали технологий, в которых не поняли ничего, а на следующие сутки летит второй такой же самолетик. Только в этот раз ракета разлетелась на куски на взлете сама собой. — А потом к ним посылали корабли. Мы пытались поговорить с ними! — Ага, только результата ноль. И сейчас с три десятка радиотелескопов шлют им сигналы, но вот за окном не теплеет. Мы замерзаем из-за их сферы, а им все равно. Быть может, такой у них банкомат. Между нами воцарилось многозначительное молчание. Я вывалил свое настоящее мнение по поводу Контакта, и оно, вполне возможно, не совпадало с Игоревым. Ведь среди людей популярна версия, мол, пришельцы специально скрывают Солнце во вред людям. Или что они просто ждут, пока мы разовьемся, этакое принудительное прогрессорство. Это «интеллектуальная» версия. Но никто не хочет думать, что пришельцам на нас искренне плевать. Никто. Потому что думать подобным образом — значит, признать свою смерть. А умирать не хочет никто. Даже я. Однажды утром я просыпаюсь необычно рано. Сначала, вроде бы, и не замечаю отчего — но потом осознаю. Поезд не двигается. За окном летит все тот же снег. Чуть привстаю и смотрю в окно. Во всю ширь взора открывается вид на заснеженные горы. Ниже, уже на моей высоте — ряды железнодорожных линий, перемежающихся с КПП и множеством иных строений, неизвестного мне предназначения. В поисках ответов я иду в локомотив. На машинистском сиденье угрюмо восседает Игорь. — Что произошло? Почему стоим? – спрашиваю я. — Нас остановили. Сам посмотри, не нас одних. Я смотрю вперед и убеждаюсь. Десятки составов стоят на полотнах. Припоминаю, что их последние вагоны я видел из своего купе. — И почему, простите, они нас остановили? — Я... Я не знаю. — Вы знаете. От вашего молчания никому лучше не будет. Говорите, я не чувствителен. — Они... Они закрыли границу. Армения, Азербайджан, да все блядские государства южнее Турции-Ирака-Ирана позакрывали границы. В SHOS скандал, Ближний восток, да и не только он, летит к глубокую задницу, они, блять, на полном серьезе угрожают югу военной операцией! — выпаливает машинист. В моей груди опять просыпается чувство паники. Однако теперь укрыться от него негде. — А где мы сейчас? — Мы? В районе Убежища. Я вспоминаю, что оно рассчитано на сто тысяч человек, и что место в нем стоит космических сумм, которых я не помню. Когда он говорит это, я сквозь общий шум слышу выстрелы. Благодаря сказанному машинистом я догадываюсь, что происходит. Я, хмыкнув, иду назад, в свое купе. Я собираю вещи. На КПП, куда я с трудом пробрался через снежные завалы, мне тычут винтовкой и сообщают, что «поезд дальше не пойдет». В ответ на мои претензии о том, что мы еще вовсе не на границе, мне вновь тычут автоматом. Отчасти я их понимаю. Скорее всего, они получили приказ никого не подпускать к Убежищу настолько далеко, насколько это вообще возможно. Пожав плечами, я возвращаюсь в вагон. Благо, интернет успешно ловится даже в горах. Я читаю новости, переписываюсь в соцсетях и форумах, отвлекаясь от ожидания. В безграничном пространстве Сети точно так же царит паника. Новости политики впервые полностью затмевают колонки о Контакте со времен, собственно, Контакта. Нарастают протесты, повышается градус напряжения в политике. А однажды ночью небо над Араратом загудело. Загрохотало. Нет, это были не пришельцы. Под звездами рядами шли вполне земные, функционально-красивые боевые самолеты. Немногим позже горизонт засверкал. А утром я читаю длинные колонки о войне. Одни предрекают победу югу, другие — северу. На второй день войны к югу присоединяются страны Африки и Саудовской Аравии, что проводит негласную черту по всем возможным договорам о мире. Как это сказывается на нашем положении? Никак. Поезда все так же недвижно стоят на рельсах, разве что провиант солдаты приносят теперь только два раза в день. Снег засыпает недвижные локомотивы. И за окном с каждым днем становится холоднее. Не на градус, нет, на четверть, пару третей, не более. Но со временем это падение ощущается. Моей одежды начинает не хватать, я пытаюсь купить ее у военных, но за свои деньги получаю не очень-то вежливый отказ. Единственным, на что я трачу своей скудный бюджет, стали провизия да какой-никакой интернет: единственная нить связи с внешним миром. Дни идут, но ситуация становится только хуже. Немного, с каждым днем понемногу. Проходит около полумесяца моей стоянки. В какой-то не отличавшийся от других день мы вновь слышим грохот в воздухе. А потом начинаются взрывы. Я одним из первых понимаю, что происходит. Хватаю вещи и решаю уцепиться за свой единственный шанс в такой ситуации. Я решаю бежать в Убежище. Пока Юг атакует его, пока люди в панике — шансы пробраться туда есть. Я, разумеется, не успеваю за время бомбардировки, хоть мне и удается пройти незамеченным через КПП. Как и многим другим. Не я один пользуюсь паникой. Проходы между вагонами наполняют люди. Ни охрана Убежища, ни военные на КПП не успевают сосредоточиться на наших поисках прежде, чем начинается новая, еще более ожесточенная атака. Интернета больше нет, во всяком случае, в горах он ловить перестает, так что о ситуации в мире я ничего не знаю. За время второй атаки мы с другими беженцами значительно сокращаем дистанцию до Убежища. Вырвавшиеся вперед уже видят огни надземной части этого гигантского бункера. Я не стараюсь быть первым, я более осторожен. Я жду, пока пулеметы военных захлебываются обезумевшими гражданскими и иду по трупам. Не я один. Проходит совсем небольшой срок и я вижу, что не один использую подобную тактику. Нас много. Очень много. Мы пробуем ее друг на друге. Выживают немногие, но те немногие — это несколько сотен людей. Я не перестаю удивляться количеству остановленных в долине составов и, соответственно, людей. Вторая атака длится долго. Около двенадцати часов. Мы оказываемся в нескольких десятках метров от гигантских приубежищных сооружений к концу атаки, к утру. Начинается буря, по нам не стреляют. Может, не видят нас, а может, не видят смысла. Когда мы подходим ближе, то видим масштаб разрушений внешних частей Убежища. Современные противобункерные боеприпасы здорово поработали над ней. Дым, огонь, воронки взрывов... Те солдаты, что выжили здесь, уже не стреляют по нам. Они к нам присоединяются. Толпа стремиться к подпирающим тридцатиметровую высоту дверям Убежища. Я их понимаю. Они боятся. Я тоже боюсь, но здравый смысл пока что держит верх над страхом. И правильно, надо сказать, делает. Двери, открытые до того, начинают закрываться. Верещит сирена, монотонный голос объявляет стерилизацию переходного помещения, где мы и находимся. Я бегу к морозному воздух, подгоняемый криками. Уже миновав «переходное помещение» я, к своему несчастью, оборачиваюсь. И вижу, как толпу наползающих друг на друга, подобно муравьями, людей давят в кровавое месиво беспощадные двери. Потом начинают закрываться и гермоворота переходного помещения. Я не хочу знать, что там происходит и бегу прочь, теперь уже не оборачиваясь. Я остался один. Странно, удивительно, и как-то неправильно, но я остался один. Один на один с кровью на снегу, с горами и метелями. Иногда я слышал рев самолетов. Бомбы еще падали на Убежище. Стихают и набирают обороты метели, снег заносит безжизненные поезда и столь же безжизненные КПП. Трудно сказать, сколько я выживаю на всем том, что осталось мне в наследство от погибших людей. С тех пор я не считаю время. Я считаю только градусы в термометре. Они падают. А однажды приходит буря, и в буре той холод забирает и мою жизнь.