То были дни нашей жизни

Ее душили слезы. Слезы от любви и бессилия. И еще – из-за утраты, с которой она не смогла примириться, – так внезапна и так жестока и несправедлива была эта утрата. Она часто плакала – из-за подобных странных полуссор, где непонятно было, кто нападает, а кто защищается. Но сейчас было затронуто нечто святое для нее – и тоска охватила ее с неизведанной доселе силой. Ибо даже в тот трагический день, когда ее насильно разлучили с мужем, она смогла почувствовать, что не одна в этом мире. Она чувствовала это и тогда, когда покидала страну. Теперь же ее сердце пронзило ощущение предельного одиночества. Когда дверь захлопнулась, слезы продолжали катиться по ее щекам, а поцелуй, запечатленный сухими жесткими губами на лбу, словно горел огнем. «На полке полно книг! Почему ты выбрала именно эту?!» Потому, что ей нужна была именно эта книга. Неужели он считает давний подарок проклятым? За что он ранил ее словами после того, как вольно или невольно наказал в постели, молчаливый и почти неподвижный? Он нечасто навещал ее, даже на берегу предпочитая находиться с командой. Они становились любовниками в те редкие моменты, когда он уделял ей время не за совместной трапезой; когда ей не нужно было делаться советчицей (слушал ли он ее советы?); когда ей не приходилось лечить его ранения, помощь при которых на корабле чаще всего оказывалась неумело и небрежно. Сложнее всего было тогда, когда она не могла понять, чего он хочет. И тогда в душе она обижалась, но затем умом постигала причины этого: в такие минуты ему хотелось любви и ласки, но совсем не от нее. Только он стыдился этого и, не желая признавать своих чувств, переплавлял стыд в гнев. Минуло десять лет ее новому бытию, и не проходило ни дня, чтобы она не вспоминала прежнюю жизнь, которую делила с мужем. В ту пору ей иногда казалось, что дай он понять хотя бы намеком: ему не нравится та жизнь, которую она ведет, – она бы переменилась, ведь ее любовь к мужу была неподдельной. Но раз за разом супруг доказывал ей, что любовь способна вместить весь мир, что незыблемые для якобы большинства ценности – лишь ярмо ложного стыда, внушенного обществу для удобства управления им. Вернувшись мыслями к настоящему, она с горечью подумала, что брошенные сгоряча слова – лишнее доказательство: разбитому сердцу так и не дано было возможности испытать освобождение от сомнений и страхов. Как тяжело! Когда это было: ей читали, а она слушала, а потом они обсуждали прочитанное, наслаждаясь советами и размышлениями великих мудрецов прошлого, вникая в скрытые смыслы и ценя красоту слова. Здесь же не с кем поговорить ни о философии, ни о музыке, ни о живописи… Только и можно что учить игре на клавесине соседских ребятишек да поддразнивать пастора, указывая на слабые места в его проповедях… Ее муж, он был самой ее жизнью. Она старалась разделять все его интересы – настолько, насколько ей позволяла ее природа. Желая изменить мир к лучшему, он открывал ей свои взгляды, а она открывалась ему. Как она смогла пережить его? Зачем Господь дал ей столько выносливости? И она осознала, что сойдет с ума от этих мыслей, которые невозможно было высказать вслух. Нет, она говорила – но всегда не в той мере, в которой жаждало ее сердце. Потому она, как была, в одной сорочке, подошла к столу, взяла с полки бумагу, перо и чернильницу и села за сочинение послания тому, кто давно был мертв. Строчки ложились на бумагу мерно и ровно, будто она сочиняла светское письмо, и прерывались лишь там, где она сделала бы паузу в произносимом вслух. Письменная исповедь упорядочивала мысли и облегчала душу. «Мой милый Томас! Господи, я невольно начинаю так, будто жду, что ты получишь и прочтешь это письмо. Но наша разлука не вечна – рано или поздно мы встретимся, и я скажу все то, что должна, лично... Пока же... Мой бедный, любимый муж! Если бы ты знал, сколько раз я спрашивала себя: помогла ли или навредила тебе моя любовь и поддержка. Мое принятие… В том, порочна ли твоя склонность, я начала сомневаться с тех пор, как стала не мириться со своей ролью, а использовать ее преимущества. В благонравном лондонском обществе не было принято говорить о таком открыто. Однако я подумала: что, если это всего лишь одна из граней любви? От такого человека, как мой муж, думала я, нельзя требовать, чтобы он во всем следовал тому, что диктуют закон и обычаи. Он мыслит шире других, отчего ему не быть правым и здесь? Мы не вели с тобой диспутов на эту тему, однако ты достаточно открыл мне свои взгляды для того, чтобы я смогла сделать выводы. И я приняла тебя, не захотев менять. Вместо этого я изменилась сама. Ты убедил меня, что вся любовь от Бога, и в ней не может быть плохого. Помнишь... после второй брачной ночи ты дал понять, что ничего не станешь запрещать мне... я же не должна быть задета тем, что ты позволяешь себе. “Я буду твоим мужем во всем, кроме постели” – так ты сказал... Детьми ты меня не наградил в эти ночи… Но ты, верно, задумался бы о наследнике позже. О, Томас! О чем думал твой отец, когда поступил так с тобой?.. Какая неимоверная черствость и жестокость двигала им! Ты посмел мыслить по-своему! Неужели лютая злоба и желание преподать урок оказались даже сильнее надежды подержать на руках внука от своего старшего сына? Или он надеялся так излечить тебя?.. Излечить от того, что не в силах был уразуметь? Любовь не ведает стыда, Томас? Будучи не верна тебе телом – поскольку ты сам поощрил мою свободу, – я всегда была верна тебе душой. Потом ты дарил мне и другие ночи. Можно ли их назвать ночами между мужем и женою? Я думаю, да. Ты изредка делил со мной своих любовников – из тех, кто неравнодушен и к женщинам. Общий любовник объединял нас, заполняя пространство между нами, становясь тем недостающим прежде кусочком мозаики, благодаря которому картина обретала предначертанную ей с самого начала гармонию. Меня не смущало твое присутствие – о нет, я наслаждалась им, твоим взглядом. Таким внимательным и таким холодным для несведущего и таким мягким и беззащитным для меня. Твоей ласковой улыбкой, твоими руками, которые все же касались меня… Так я делила с тобой постель, когда ты был в настроении меня пригласить. Иногда я помогала тебе сделать первый шаг – чтобы обезопасить тебя на случай неудачи. В такие минуты я ощущала себя не то сообщницей, не то ангелом-хранителем. Вела ли я себя как примерная жена, или такое поведение недозволительно было поощрять самой послушной жене? Я не хотела тебя осуждать. Я хотела сделать тебя счастливым. И сама была с тобой счастлива. Но с Джеймсом... С ним все было иначе. С самого начала я думала, что он станет только моим. А затем ты поцеловал его. И я поняла, что должна отойти в сторону. Он был скромнее прочих, он не принял бы на тот момент и тебя, и меня. Я любила вас обоих – я отпустила его. Сперва я огорчилась, но потом поняла, что меня задело бы сильнее, откажи он тебе в этом поцелуе и в большем… Ты не говорил мне прямо о том, что касалось вас двоих, но я слишком хорошо знала тебя: это сияние глаз, эти мимолетные прикосновения, которые посторонний и не заметит. О, если бы не твой отец! Когда я думаю о том, что могло бы нас ждать, не случись этой катастрофы... Джеймс ведь любил и меня… Как и ты. И я была преданна вам, и если бы у нас было время, мы обязательно приспособились бы... Мы стояли на пороге чего-то нового – я чувствовала это. Но новым оказалась беда, разрушившая две жизни и забравшая одну. Мой Томас!.. Я спрашиваю себя: если бы я не поддалась твоему обаянию, если бы осталась невинна душой… возможно, мы избежали бы этой ловушки?.. Возможно… возможно, принеси я эту жертву, ты был бы сейчас жив? Но тогда тебя ранило бы мое отношение. Я знаю, что ранило бы, хотя ты всегда прекрасно сохранял лицо. Твой отец приучил тебя к этому. Нет, Томас. Я не смогла бы прожить годы, отведенные нам с тобой, иначе. Моя нынешняя жизнь – и дар мне, и кара. Я могу заботиться о Джеймсе и облегчать его бремя, следуя моей любви к нему и данному тебе слову. Но также я тоскую по тебе. Ты был бы удивлен, узнав, как мы живем. Джеймс изменился. Будь ты жив – вы оказались бы по разные стороны… Хотя о чем я? Будь ты жив, он бы никогда не стал тем, кто он есть сейчас. Он сражается ради мести – за нас и за себя. Осознает ли он это? Какие принципы для него главные теперь? Томас, тебе бы легче было понять его, чем мне! Считает ли он, что именно так исполняет твою мечту о спасении Нассау? Ты желал иного. Торжества закона, способного дать шанс на новую жизнь, способного быть милосердным. Но все же закона. У меня на душе еще одна тяжесть. Мне нет оправдания, но я не могла поступить иначе. Я узнала, что Альфред Гамильтон инкогнито отправится в Чарльзтаун. Не удалось ему сохранить в тайне и название корабля. Я понимала, что случится, когда сообщала это Джеймсу. Я сказала себе: “Молчи, пощади его. Избавь его от этого”. И все-таки я ему рассказала. Прости меня! Прости мне этот поступок и то, что я исповедуюсь тебе в нем. Я поддалась искушению, и Джеймс поддался вслед за мной. Он отомстил за то, что сделал с тобой этот человек: ему и мне было все равно, кем он тебе приходился. Но не вини его: если и виноват кто-то в том, что случилось в тот день, – так это я. Жалею ли я? Не знаю. Как и не знаю, кем я стала теперь. Но некоторые вещи неизменны в этой жизни, мой муж. Я по-прежнему люблю тебя». Миранда Барлоу, некогда леди Гамильтон, отложила перо и перечитала написанное. На мгновение ей почудился запах вербены. Холодный лимонно-травяной аромат, он невероятно подходил ее мужу. Но нет… это всего лишь ее духи. Тубероза… Пряно-сливочный, нежный аромат… неяркий, как ее нынешние платья из хлопка и льна… а в Лондоне она предпочитала горьковатое масло нероли – дополнительное украшение к нарядам из атласа и шелковой тафты… Только ее духи. Здесь и сейчас она совершенно одна. Когда она снова увидит Джеймса, так спешившего на свой «Морж», ставший ему настоящим домом? От недавней близости не ощущалось удовлетворенности – только опустошенность. Отдав себя, она не получила ответа. Он не принадлежал ей. Он был привязан к ней, как к памяти. Памяти, которой с одинаковой силой тяготился и с которой не мог расстаться. А кому принадлежит она?.. Господи, хоть где-то на свете есть место, наполненное согласием, и любовью, и музыкой?.. Удастся ли ей отправиться туда вместе с Джеймсом?.. В глубине души она знала ответ. Но он причинял почти телесную боль, и оттого она продолжала надеяться. Встав из-за стола с письмом в руке, Миранда опустилась на колени перед затянутой в небеленое полотно картиной и освободила ее из этого покрытия – траурного не по цвету, но по сути. – Джеймсу тоже недостает тебя. – Она чуть слышно вздохнула. – Ему трудно в этом признаться, но… все наладится. Я чувствую, что нам с ним суждено что-то изменить. Уже скоро. «Мне остается только верить» – я так часто повторяла это себе, Томас… Как я могу не верить ему? Но теперь и правда… что-то грядет. Десять лет прошло, не могу же только я одна думать о времени? Твои мечты еще могут осуществиться, милый мой. Так или иначе. Джеймс понимает, что нужны перемены. Не может не понимать. Миранда провела пальцами по резной деревянной раме тем жестом, каким когда-то гладила светлые волосы мужа. Она подумала, что в последний раз открывала картину на Рождество, и запылившуюся ткань пора переменить. Могилу Томаса навестить не было никакой возможности, и портрет у стены стал для нее своего рода кенотафом. Эти беседы, тайный ритуал, о котором не знал даже Джеймс, давали ей утешение, схожее с тем, что остается после посещения обычного кладбища. Ей хотелось оставить письмо здесь, с картиной, но запечатывать его было неуместно, а незапечатанное оно могло быть прочитано. И, поднявшись, она зажгла свечу, в пламени которой листок сгорел быстро, оставив в ее руке лишь опаленный край. На нем остались последние слова – будто шепот на прощание. «Я по-прежнему люблю тебя».