Этот ублюдок наконец-то в моих руках. Он в моём подвале. Я так долго ждал этого момента мести, уже даже не надеялся поймать его, но вот он здесь. Темнота. Запах сырости. Одинокая лампа даёт немного света, который падает на него единственным ярким пятном в помещении: я прекрасно вижу в темноте, но сегодня я хочу увидеть каждую каплю крови, которую исторгнет его тело. О-о, что я с ним сделаю! За каждую слезу, которую я пролил, когда он измывался надо мной в школе, он поплатится кровью.
Я поймал его, когда он, пьяный, возвращался из бара, в котором зависал со своими дружками. Типичный неудачник, проживающий совершенно бессмысленную жизнь. Отработал смену на дерьмовой работке, получил зарплату, просадил её на бухло, поганую жратву да на дешёвую шлюху, которой в нашем городке попользовался каждый неудачник типа него. Может, ещё на травку по праздникам.
Я подхожу ближе и слышу мычание: кажется, он проснулся. Снимаю чёрный мешок с его головы, и он жмурится от бьющего в глаза света лампы. Ничего, это — самая меньшая из всех неприятностей, что ждут тебя сегодня. Какой же он мерзкий. Рожа широкая, с бородавками, жиденькими усами и растрескавшимися губами. По щекам уже растеклись морщины. Желтоватые белки намекают на погубленную печень. Ни жены, ни детей — дома его ждать никто не будет. Хотя я уже настолько озверел, пока выслеживал его, что мне стало плевать на то, есть у него семья или нет, я бы даже поглядел на то, как тупая шлюха, которой хватило мозгов выйти за подобное существо и их выродок рыдают на его похоронах. Конечно же, я пришёл бы туда и наслаждался каждой их слезинкой. Ну что ж, нет так нет.
Ещё разок осматриваю все крепления. Я не дурак, поэтому он сидит не на хлипком деревянном стуле, который такая жирная мразь может сломать своим весом и минимальными усилиями, и он связан не верёвками. Нет, я посадил его на настоящий трон: металлическое кресло с подлокотниками, приваренное к железному полу. В подлокотники и передние ножки вделаны металлические браслеты, закрывающиеся на ключ, так что вырваться у него нет ни шанса. Я включаю паяльник в удлинитель и отставляю его чуть подальше, в темноту позади себя.
Он начинает дёргаться, но всё бесполезно. Кляп во рту не даёт ему говорить, да я и не хочу, чтобы он говорил, только слушал. Меня и свои сдавленные крики.
— Узнаёшь меня?
Он перестаёт дёргаться и начинает внимательно вглядываться в моё лицо. Уёбок уже протрезвел и соображает ясно. Ещё бы, попробуй тут не протрезвей! Проходит секунд тридцать, и он чуть хмурит брови — видно, узнал.
— Пятый «Б», если вдруг забыл. С пятого класса, когда меня перевели в вашу ебучую школу и до одиннадцатого. Я долго сносил все унижения и насмешки от тебя и твоих мудацких дружков. Но сегодня я посмеюсь. Хорошо посмеюсь. Ты поймёшь, что зря меня доводил. ЗРЯ!
Я вхожу в ярость и со всей силы пинаю его по ноге. Он рычит и пытается вырываться. Нет, ну вы посмотрите, какой у нас тут зверь в клетке. Только хуй ты отсюда выберешься, мудила, хуй тебе!
Сдерживать ненависть больше нет сил, и я открываю перед ним свой чемодан с инструментами. А они самые обычные, каждый мужчина имеет в своём доме такой набор: нож, отвёртка, молоток, шуруповёрт, саморезы, пассатижи, плоскогубцы, ножовка. Разве что соль здесь выбивается из общего ряда. Но без неё боль — не боль.
Я смакую выбор, не зная, на чём остановиться. Вообще хотелось бы, чтобы его страдания нарастали, так что начать следует с незначительного.
Взяв плоскогубцы, я кладу в их стальную пасть его палец, а потом смотрю своей жертве в глаза.
— Ну что, готов начать, сука?
Он запрокидывает голову и через кляп пытается выкрикнуть: «Помогите!». Меня пробирает смех. Вот ведь тупой уёбок! Неужели он думает, что я притащил бы его в место, где кто-то может услышать мольбы о помощи? Я смеюсь самым издевательским смехом и ломаю его палец под неестественным углом, выкручивая плоскогубцы в противоположную от себя сторону. Он воет, и я вою вместе с ним:
— Да-а! Кричи-и-и! Пой, мой ангел, пой мне! Ха-ха-ха!
Безумие красной пеленой понемногу начинает заполнять мой разум. Боль, которую я причиняю ему, доставляет мне несказанное удовольствие, как и предвкушение ещё больших его страданий.
Я присаживаюсь возле него, запуская руку в ящик, и приближаю лицо к его лицу, шипя сквозь зубы с такой ненавистью, что слюна брызжет ему в морду:
— Та-а-к, что же мне выбрать следующим, а? Что-нибудь побольнее? Как твои издевательства. Они становились только хуже и хуже. С каждым днём. С каждым ёбаным годом! А-а-а, блядь! Как же я тебя ненавижу, сука!
Я выхватываю нож и разрезаю на нём футболку. Из неё вываливается мерзкий пивной живот, волосатая грудь, размером почти как у женщины. Сука, ну как же он омерзителен!
Он пытается орать какие-то ругательства, и я бью его по лицу.
— Ты больше не будешь меня оскорблять! Никогда! Никогда! Никогда!
Каждое «никогда» сопровождается ударом по его ебалу, я хочу превратить его в кровавую кашу. На лице образуются кровоподтёки, нос сломан, синяк на челюсти, под глазом. Я подношу нож к его глазу. Нет, пока рано применять его, просто хочу попугать. И я добиваюсь своего: он смотрит на нож с настоящим ужасом. Вот так, да, это хорошо. Я стискиваю зубы: костяшки пальцев болят. Сука, до сих пор умудряется причинять мне боль. Ну ничего, инструментами я смогу больше, чем просто кулаками.
Я достаю плоскогубцы и подношу к его соску. Почувствовав холод, он издаёт рёв и мотает головой, умоляя меня не делать этого. Бесполезно. Я со всей силы сжимаю рукоять плоскогубцев, и небольшой кусочек плоти отделяется от его тела. Мне в лицо брызжет тонкая струйка крови. Он ревёт, как младенец, которых я так ненавижу. Я достаю из упаковки комок соли и пихаю в открывшуюся рану. Его крики становятся ещё громче.
— Хорошо. Помнишь, как ты мне говорил? «Всё-то ты стерпишь!»
Он говорил больше. Воспоминания о его словах до сих пор жгут меня изнутри тёмным, мрачным пламенем гнева. «Всё-то ты, чмошник мелкий, стерпишь, и жаловаться не побежишь, потому что иначе я тебя так изобью, что мать родная не узнает. Кстати, я её поёбывал, мамку-то твою. Знатная шлюшка! Так прыгала на моём члене и зазывно стонала, что я потом ещё ребят привёл, и мы её вчетвером оприходовали. Дохлый папашка твой нашей спермой в аду умывается». Я бросался на него, снова и снова, пока он медленно выговаривал всё это, но он каждый раз просто с издевательским хохотом валил меня на землю и пинал, а его дружки стояли и смотрели с мерзенькими улыбками. Ничего, я подарил им улыбки до ушей, в буквальном смысле. И выколол глаза, залив туда насыщенный раствор хлора.
Я роюсь в ящике и вдруг обнаруживаю то, о чём забыл и вспомнил только сейчас. На свет появляется шило. Моя любимая пара к нему — молоток.
Сначала я зажимаю средний палец его левой руки плоскогубцами и вгоняю колючую сталь шила под ноготь. Ноготь отходит от плоти, обнажая кровоточащую кожу под ним. Взявшись за него пальцами, я отрываю его совсем. Вой моей жертвы и правда можно было бы услышать, не живи я в такой глуши.
Я привстаю, уже с шилом и молотком в руках. Прицеливаюсь и устанавливаю шило в небольшую выемку в передней части его плеча, а затем ударом молотка вгоняю в него шило и тяну его в разные стороны, отделяя суставной хрящ от лопатки. Сука, да он уже не может кричать. Связки порвал и теперь только сипит и плачет. Я издевательски изображаю весёлый голос, каким обычно обращаются к детям.
— Ну-ну, не плачь, большой мальчик. Да, ты только что лишился руки, причём навсегда. Но это не страшно! Ведь ты лишишься всего-всего! Так что рука тебя скоро совсем перестанет беспокоить, честное слово!
Я треплю его за щеку, всю мокрую от слёз. Боже, какая же мерзость. У нег ещё и сопли льются, пополам с кровью из носа, и текут прямо ему в рот. Меня передёргивает от омерзения из-за того, что я его трогал. Я бью его молотком по зубам, наверняка выбивая парочку. Он морщится и начинает кашлять. Меня на миг охватывает паника: похоже, выбитый зуб попал ему в глотку. Не собирается ведь он вот так легко всё закончить, задохнувшись? Я поспешно вытаскиваю у него изо рта кляп и раскрываю его рот, взяв в руки щипцы, готовый уже вытаскивать зуб из глотки. Задираю его голову вверх, чтобы что-то видеть, но тут он заходится ещё большим кашлем и с потоком слюны и блевотины извергает из себя застрявший в глотке зуб. Вонь бьёт мне в нос, вонь его выделений: пока я над ним работал, он ещё и обоссался. Это навевает неприятные воспоминания (как будто у меня другие есть), когда он, повалив меня на землю лицом вниз и встав сверху, не давая мне вырваться (эта блядь весила раза в три больше меня), расстегнул ширинку и нассал на мою голову, прямо на волосы. Затем то же самое повторили его дружки, один за другим.
В ярости я зажимаю язык своей жертвы щипцами и отрезаю его, подняв с пола нож. Чтобы эта тварь не сдохла вот так сразу, я беру с пола паяльник и прижигаю рану, из которой толчками льётся кровь. Заодно обжигаю слизистую оболочку его рта. Уж теперь он точно не сможет говорить, только кричать. А большего мне от него и не надо. Хотя и внятно кричать-то он уже тоже не сможет.
Не выдержав больше, он отрубается. Ничего, пусть поспит, я просто подожду, пока он проснётся. Ставлю ему капельницу с физраствором, чтобы совсем не скопытился, выключаю паяльник и поднимаюсь наверх поужинать и лечь спать. Завтра продолжим.
Ночью ко мне приходят тяжёлые сны: какие-то копошащиеся жуки сплошной стеной или черви, не знаю. Среди них медленно движется большой толстый опарыш. Внезапно он превращается в мою маму в белом платье. Мне горько и больно видеть её снова, ведь я знаю, что она умерла. Она протягивает ко мне руки и обнимает.
— Сыночек, родной мой.
Я плачу. Когда я проснусь, то увижу, что подушка мокрая от слёз.
Мама нежно улыбается мне, глядя своим добрым взглядом, а затем мы переносимся на кухню в квартире, в которой мы жили тогда. Кругом та же самая обветшалая мебель, которую я запомнил, жёлтые пятна на потолке… Добрая улыбка на лице мамы сменяется строгим выражением.
— Сынок, зачем тебе всё это, зачем? Прекрати немедленно!
Я ничего не могу ей ответить, а только сдавленно мычу, а затем просыпаюсь. То, что я хотел ей сказать, — «ни за что». Нет, этот ублюдок поплатится за то, что он сделал.
* * *
Позавтракав, я спускаюсь в подвал. Моя жертва спит. Судя по запаху, он обделался, поэтому я снимаю со стены шланг и включаю напор воды на полную мощность, обливая его с ног до головы.
— Просыпайся, принцесса! Что-то ты совсем не следишь за собой, ай-яй-яй!
Он приподнимает голову, глядя на меня мутными глазами. Я подхожу, чтобы вынуть из его руки иглу капельницы, и слышу, как он обращается ко мне, точнее, пытается что-то сказать.
— А… и. А… и.
Да, трудновато ему без языка. Я беру его за шиворот и встряхиваю:
— Что-то хочешь мне сказать, сука? Что-то хочешь сказать?
Он кивает.
— Ладно, погоди.
Я поднимаюсь наверх и возвращаюсь к нему с небольшим листком и карандашом. Он, морщась от боли, берёт карандаш ещё действующими пальцами, а я держу листок поближе к его руке. Он что-то карябает на нём, а когда заканчивает, я подношу листок к газам.
«Прости меня», — написано на листке. Я захожусь истерическим хохотом.
— О боже, ты что, серьёзно? Простить тебя? Наверное, немного поздно, тебе не кажется? У тебя была тысяча возможностей попросить прощения! По окончанию средней школы. По окончанию старшей школы. В зале суда. А сейчас мне совсем не до прощения такого вонючего уёбка, как ты!
Я бью его в челюсть. На самом деле, это ещё не всё, что он натворил. После выпускного я отправился гулять по городу с остальным классом, а его компашка куда-то делась, чему мы все были только рады. А под утро выяснилось, что эти суки действительно изнасиловали мою мать. А когда они оставили её, она, не выдержав, покончила с собой. Был судебный процесс, родители этого ублюдка собрали деньги на дорогого адвоката из столицы, чтобы их ненаглядную свинюшку не засадили в тюрьму, а вот его дружкам повезло меньше. В общем, дорогой адвокат его отмазал, а друзья отсидели по пятнадцать лет. И вот когда они вышли, я ими и занялся, а под конец оставил самую главную мразь, чтоб боялась, понимая, что его школьные друзья-уёбки не просто так пропадают один за другим.
— Скажи мне только одно. Тогда судья отпустил тебя, потому что было якобы доказано, что ты там совсем ни при чём, потому что следов твоей спермы найдено не было. Но я ведь понимаю, что ты был инициатором. Это правда? Признайся, и я убью тебя быстро, прямо сейчас.
Он смотрит на меня пару секунд, а затем несколько раз кивает.
— И ты сожалеешь об этом?
Он кивает ещё более энергично.
— Хорошо. Вот только я тебя обманул! Ха-ха-ха! Не получишь ты лёгкой смерти!
Моя жертва пытается что-то мычать, но я уже устал от этого.
— Заткнись! — кричу я ему и снова бью в челюсть. Он немного обмякает, а я беру шуруповёрт и самый длинный саморез и ввинчиваю в его нижнюю челюсть, соединяя с верхней. Я надавливаю как следует, слышу, как трещат и рассыпаются его зубы. Теперь его челюсти навсегда сомкнуты.
Он смотрит на меня дикими глазами: того и гляди выскочат из орбит. Впрочем, скоро я перейду и к ним, а пока осталось кое-что, что я хочу сделать, прежде чем взяться за него по-серьёзному. Я снова беру саморез, на этот раз покороче и потолще, и вкручиваю ему в берцовую кость. Затем я берусь за него руками и начиню тянуть на себя. Не поддаётся. Из-за сомкнутых челюстей моей жертвы доносятся какие-то повизгивания, но я больше не обращаю на них внимания. Тогда я беру плоскогубцы и пытаюсь вытащить саморез ими, но снова терплю неудачу. Настаёт очередь молотка: на его обратной стороне — гвоздодёр, в разрез которого я просовываю шляпку самореза, сам молоток упираю в ногу своей жертвы и, пользуясь этим рычагом, тяну саморез на себя. После нескольких резких движений он поддаётся и выходит вместе с кровью под треск сломанной берцовой кости. Эту рану я тоже не забываю посыпать солью.
Он запрокидывает голову, а его мычание начинает стихать. Чёрт. Я щупаю пульс на его шее — он понемногу исчезает. Это не дело, я хочу, чтобы он чувствовал всё, что я буду с ним творить дальше. Это будет мой последний кровавый штрих. Я беру со стола позади себя шприц с адреналином, примеряюсь и вгоняю всю дозу прямо в его сердце. Он оживает, его взгляд наполняется диким огнём.
— Хорошо. Пришла пора кончать с тобой.
«Финальный штрих» занимает больше времени, чем я думал, потому что мне хочется воплотить все свои идеи.
Я повторяю фокус с молотком и шилом на втором его плечевом суставе, а также на костяшках пальцев на обеих руках, разделяя суставные хрящи и кости, к которым они крепятся. Прежде чем отрезать ему уши, я последний раз обращаюсь к нему:
— Твоих дружков, которые насиловали мою мать, я в первую очередь оскопил. Но тебя я там трогать не буду, мне противно, ты, шлюхоёб. С тобой я поступлю немного иначе, потому что ты был инициатором.
Теперь настаёт очередь ушей, носа и глаз, с которыми я разделываюсь с помощью ножа. Его лицо я тоже посыпаю солью, особое внимание уделяя тому, чтобы побольше попало в его пустые глазницы.
Мы с ним оба залиты кровью. Пока он ещё не умер, я спешу сделать с ним то, что задумывал изначально. Металлическое кресло, в котором он сидит, имеет обрешёченное, не сплошное сидение. Я немного стаскиваю с него штаны и трусы, перемещая их на бёдра, беру паяльник и располагаюсь снизу и позади моей жертвы, подсвечивая себе фонариком, чтобы увидеть свою цель. Разглядев его анус, я ввожу в него раскалённый паяльник почти на всю глубину. Сильный запах обугливающейся плоти. Ноги моей жертвы напрягаются, он весь сотрясается в конвульсиях, а затем обмякает. Видно, на этом всё, больше я от него ничего не получу.
Поднимаюсь с пола и осматриваю обезображенный труп, который некогда был моим врагом. А я ещё хотел распороть его живот, чтобы он полюбовался на свои потроха, ну да ладно. Сукин сын до самого конца портит мне планы, да и теперь, когда он мёртв, что я чувствую? Он был последним из тех, кто входил в мой список, и как я буду жить дальше, без мести? Что меня ждёт? Внезапно оставшись без цели, я чувствую опустошённость и даже некоторую грусть. Со вздохом я отстёгиваю его от кресла и перетаскиваю в пластмассовую ванну. Жирный ублюдок в неё не влезает, поэтому я разрубаю его топором на несколько частей, чтобы он стал покомпактнее, собираю кровь и все части его тела с пола и снова отправляю в ванну, которую доверху наполняю кислотой. Через несколько минут труп превращается в красно-бурую жижу, которую я сливаю в сток. Да, деревья в лесу будут довольны, а его никто никогда не найдёт.
* * *
— На данный момент продолжаются поиски троих мужчин, без вести пропавших в нашем районе, — вещает диктор местных новостей из телевизора в нашей столовке. Показывают фотографии пропавших. «Убитых» — поправляю я у себя в голове диктора. Вместо фотографий я вижу то, что оставалось от их лиц в момент, когда я заканчивал с ними.
Серёга, который сидит напротив меня, кивает в сторону телевизора и комментирует:
— А у меня дело-то лежит.
Я приподнимаю бровь.
— В смысле, «лежит»? Ты выяснял хоть что-нибудь?
— Да ну их нахуй. Алкашня же, двое сидевшие — уехали, поди, куда, а тут всё кинули.
— Серёг, ты чё, смеёшься? — спрашивает его Иван Фёдорович.
— Ну ладно, на самом деле кое-что выяснил. Они все, оказывается, учились в одной школе, даже не то что в одной школе, а в одном классе. Вместе вот с ним, — он показывает на меня пальцем, заканчивающимся желтоватым ногтем.
Я невозмутимо поворачиваюсь к телевизору, якобы рассматривая фотографии, а затем деланно удивляюсь.
— О, так это они! Я их сразу и не узнал, честно говоря.
— Да иди ты? — не унимался Серёга. — Они проходили по 131-й [1]. Ты знаешь, за что. Хочешь сказать, ты забыл их лица?
За столом все стихают. Я прямо вижу, как в головах моих коллег выстраивается версия о том, что на самом деле это я убил тех троих, но мне плевать. Они никогда не найдут улик и ничего не докажут, надо только не выдать себя. Меня всегда отличало умение играть в покер, в котором самое главное — хранить невозмутимое лицо в любой ситуации. Так же я поступаю и сейчас.
— Двое из них получили своё, третий был вроде как невиновен… В любом случае, в менты я пошёл как раз ради того, чтобы такая мразь не разгуливала по улицам. Надеюсь, вы меня поймёте, если я не захочу подключаться к их поискам.
— Конечно, конечно, сынок, — кивает головой Иван Фёдорович.
— Ну и славно. Я специально избегал встречи с ними, чтобы не напоминать себе о прошлом, потому что сомневался, что смогу сдержаться и не начистить им рожу, а это было бы превышением служебных полномочий. А теперь простите, служба зовёт.
Я надеваю фуражку и выхожу в яркий, солнечный день. Теперь я знаю, чем займусь дальше. Преступники в нашем районе серьёзно пожалеют о своих преступлениях. Но для них будет уже слишком поздно. Я поспешно прячу хищный оскал, появившийся у меня на лице от этой мысли, чтобы никто не заподозрил, какой зверь ходит среди ничего не подозревающих овечек.
— — —
[1] 131 статья Уголовного кодекса РФ, «Изнасилование».
