В избушке

      Давным-давно в некотором княжестве задумали люди в стольном граде свадьбу играть. Случилось это, как полагается, ближе к середине лета, когда молодцы через высокие костры прыгают, удаль свою показывая, а девицы венки плетут, чтоб ещё краше им казаться. То простой люд веселью предаётся, а у князей то оно всё не так.       Княже человек не простой, он красну солнцу подобен, а дочь его красавица: словно берёза стройна, грудью как сметана бела, да ланитами румяна. Очами жгучими поведёт — так все молодцы враз застывают, рты раскрыв, а она лишь смеётся весело, да к отцу бежит. Баловал тот её сильно: захочет дочь птицу певчую — достанет, захочет замок сахарный — будет, пожелает сарафан огненный из тканей заморских — и тот найдёт. В общем, жила дева, отказу не зная, и выросла красавицей столь вздорною, каких во всём свете не сыщешь. Однако женихам про то неведомо было, посему каждый месяц, а то и чаще, и стар и млад, и богат и бос, к терему княжескому свататься приходили, да судьбу испытывали.       Подъедет жених на коне аль на хромой козе к терему и кричит: имя, чин свой называет, хвалит себя всяко-разно. Выглянет князь из терема, посмотрит на соколика, да в обратный путь отправит, а дочь его ещё и посмеётся из горницы своей светлой. Она у князя одна-единственная кровинушка была, берёг он её пуще глаз своих, всем с порога отказывал: один беден, другой дурак, третий кривой… А голубка и рада в горнице, золотой клетке своей сидеть, да забот не ведать.       Однако ж нашёл княже жениха подходящего. Был тот статен, глазами, словно небо, ясен и происходил из рода знатного и богатого. Взглянула на него невестушка — да решила отцу не перечить, лишь взгляд в пол устремила и в горницу свою упорхнула о скором конце девичества горевать. Вскоре после дня того и свадьбу назначили. Гостей на пир пригласили, платье подвенечное сшили, каравай мягкий испекли.       Только блюлась в той земле традиция древняя: али выходит княжна замуж, суженый сперва спасти её должен. Да кто решится дочку княжескую обидеть? Для того в пуще вековой, в вертепе каменном чудище обитало. Было оно жутким, но сговорчивым. Каждый раз, как надумает род княжеский венчаться, так невесту к нему отсылают. Мол, утащил зверь голубку сизокрылую на погибель верную. То и для молодца испытание, и для девы развлечение, и для чудища отрада.       Так и в тот раз быть должно было, да только вышло всё и́наче…       В тот день княже-град проснулся ни свет ни заря. Все суетились, стараясь управиться с делами поскорее, дабы к обедне на площадь прийти. Когда солнце поднялось высоко в небо, возле терема и правда собралась толпа. Весь честной народ явился посмотреть на будущих героев. Кто подпрыгивал, кто прикладывал ладонь ко лбу, спасаясь от света яркого, а кто и вовсе к часовым на стену взобрался, чтобы лучше видеть. Впрочем, на самом деле, герой здесь был только один.       Арефий Юрьевич, Арюша или просто Арю, как звала его матушка, смотрел на простой люд, сидя на белом, словно облако, коне и находился в прекрасном расположении духа. Его яркий кафтан, пошитый золотом, горел огнём на солнце, а светлые волосы выбивались из-под шапки, играя с вольным ветром. Рядом с Арю на конях сидели ещё два добрых молодца: Сетамир и Куломир. Первый был холоден, словно день зимний, а второй мрачен, аки туча грозовая. Оба слыли воинами бравыми, да только доля им в тот день выпала незавидная, от того и были оба невеселы. Арю меж ними ясным солнышком казался. Все девы токмо на него глядели да вздыхали меж делом. Каждой хотелось такого соколика поймать, да лишь грезить о том и оставалось.       Звучный гул пронёсся над площадью, то старый монах ударил в огромный колокол. В тот же миг открылись двери терема княжеского. Выбежала оттуда баба пышнотелая, пала на крыльцо расписное, да давай голосить, что есть мочи.       — Беда! Беда, люди добрые! Княжна пропала, сокровище наше, радость наша светлая! Утащило её чудище злое за тридевять земель…       Зашумела толпа, зароптала сотнями голосов, словно море-океан в непогоду. Мужики кулаками потрясать стали, а девицы лица ладонями позакрывали, да плачут тихонечко. Не успокаивается кормилица княжны, и всё дальше: то волком воет, то поросёй визжит. Уже и стражники не выдержали, секирами стучать начали, брови хмурить. Тут и вышел на порог князь. Поклонился он всему народу и молвил голосом глубоким:       — Пропала моя дочь. Единственная радость моя, свет очей моих! Нет ли среди вас, люди добрые, храбреца, что спасёт её? Сам я уже стар да немощен. Коли найдётся храбрец сей, ничего не пожалею! Отдам дочь в жёны и полкняжества в придачу!       Вновь заволновалась толпа. Все дивились щедрости княжеской, но страшились гибели неминуемой от чудища свирепого. Меж тем над гомоном людским прозвучали слова смелые:       — Славный князь! Позволь мне отправиться за дочерью твоею! — подъехал Сетамир на своём сером коне к крыльцу и шапку перед князем снял, уважение выказывая. — Я обошёл полсвета белого, ни один леший меня не запутает, ни одна дорога меня не подведёт! Ещё солнце за лесом не скроется — найду я княжну, а к завтрашнему полудню обратно к тебе приведу.       Склонился к добру молодцу князь, в глаза ему заглянул, покивал головой седою и уже думал благословение дать, как вдалеке второй голос раздался:       — Славный князь! Позволь и мне за княжною отправиться!       В мгновение ока Куломир оказался у крыльца. Вороной конь, словно вихрь, примчал его под взор княжеский, а там стал рыть копытом землю, всхрапнув едва ли не яростно.       — Встречался я с печенегами хитрыми и с половцами коварными, бывал в ущельях глубоких и в лесах вековых. Любого могу в бою победить, будь то человек, зверь, али чудище какое! Заберу княжну у супостата так, что ни единый волос с её головы не упадёт.       Задумался князь: почесал бороду, стал с одного на другого взгляд переводить, как неподалёку кто-то третий молвил:       — Славный князь! Разреши и мне счастья попытать.       Обернулись все на голос удивлённо. Третий молодец вчерашним отроком казался, — не чета первым двум. Улыбнулся он несмело, на князя глядя, и голову в поклоне опустил. Вопросил князь нахмурившись:       — Ты, стало быть, тоже следопыт искусный? Или же воин, поражений не знающий?       — Нет, славный князь, — поднял Арю свои очи ясные, шапку в руке сжал, к сердцу приложив, а после так ответ держал: — Не странник я и не воин, однако ж люблю вашу дочь больше жизни и своей не пожалею, чтоб её спасти! Не нужно мне ни полкняжества, ни титула, лишь её очи радостью полные да смех звонкий!       От речи этой да от улыбки скромной залились девушки румянцем мечтательным, а иные, что ближе стояли, и вовсе в обморок попадали.       Покачал головою князь, да всех троих на дело правое благословил.       И отправились молодцы в путь-дорогу.       Бабы охали да крестили вслед, девы платочками белыми махали, а отроки завидовали. Каждому спасителем прекрасной княжны быть хотелося, да не каждый коня доброго имел, кафтан златом шитый и очи небес ярче. Мужики ж помахали для вида, чтобы баб своих не баламутить, а после по делам засобирались.       Так за ворота троицу и проводили.       Доехали молодцы до леса, что б за деревьями от глаз любопытных скрыться, и под пологом тенистым остановились. Достал Арю из-за пазухи два мешочка с серебром, да спутникам своим раздал. Куломир, монетами звякнув, тот же час в соседнюю деревню поскакал богатство спускать. Сетамир же удачи пожелал, а Арю его на свадьбу пригласил.       На том и распрощались. По обычаю древнему то у путевого камня случиться должно было, да что толку зазря время терять? Молодость быстро проходит, а лето красное — и того быстрее.       Долго ли, коротко ли, к вечеру Арю добрался до перепутья. Огромный валун стоял на развилке, аки истукан, и, казалось, мрачно взирал на путника, будто беды ему пророча. Арю не посмел миновать этого стража тишины, вниманием его не почтив. Слез он с коня, подошёл ближе, дабы высеченные буквы разобрать. Те уж все лишайником покрылись, видать, писали их во времена незапамятные. По карте здесь Арю повернуть направо следовало, но что скрывалось вдали остальных двух путей оставалось для него неведомо. Надпись гласила:       «Налево пойдёшь — коня потеряешь. Направо пойдёшь — сам не воротишься. Прямо пойдёшь — оба сгинете».       Обернулся Арю к коню своему белогривому да пристально в глаза ему заглянул. Тот всхрапнул и принялся траву сочную щипать, благо росла в том лесу трава разная, временами и чудесная.       — Кто из нас жених? — покачал головой Арю. Возвращаться в город он собирался, и не позднее, чем через пару дней. Дорога, ведущая прямо, и правда зловеще выглядела. Даже деревья там другими казались: обступали тропу со всех сторон, и та во мраке терялась. «Верно то путь к логову чудища», — подумалось Арю. Поднял он воротник выше, словно в лесу осенью повеяло, и, в седло забравшись, направо повернул.       Вначале сквозь толстые ветви, мхом поросшие, рыжие лучи солнца проникать перестали, а затем и сумерки в чёрном небе угасли, лес ночи оставив. Теперь Арю едва ли мог тропу различить, по которой конь его ступал, а в чаще, словно эхо, разносилось уханье филина да жалостливый плач неясыти. По сторонам слышались шорохи разные, казалось, ночные звери следовали за путником, удивлённо того взглядами провожая. Карта, нарисованная на добротном пергаменте, лежала за пазухой, но в такой темноте её было не разглядеть. Решил Арю, что окончательно заплутал, и собрался уж на ночлег под ближайшим дубом устраиваться, когда в чаще огонёк мелькнул.       Обещанная избушка стояла на небольшой поляне, а в её крошечном окошке тускло теплился дрожащий свет. Выехав на проплешину меж вековых деревьев, Арю вдохнул глубже и ощутил чудесные запахи цветов таволги, скошенной травы и свежего хлеба. И пусть ждала его не дева прелестная, а карга старая, так был рад Арю, что в мгновение ока на своём коне ретивом оказался у ворот. Слез он на землю да припоминать стал, как к знахарке-ведьме обращаться следует. Почесал затылок молодец и молвил голосом своим громким:       — Ой, ты гой еси, Яга Ягинишна! Ясный молодец к тебе за советом пожаловал, скажись, дома ты али нет?       В тот же миг что-то в избушке упало, с грохотом покатилось, а затем стихло всё. Почудилось Арю, будто подкрался кто-то к окну, в щёлку посмотреть. «Вот старуха! Небось из ума выжила», — не успел молодец так подумать, как дверь скрипуче приоткрылась, и наружу вихрастая голова выглянула.       — Чего орёшь?       Паренёк был удивлён и слегка напуган, но старался храбриться.       От неожиданности сей уже Арю растерялся. Застыл он, словно рыба, но затем спросил всё ж:       — А где бабуля?       — Я за неё, — был ему ответ.       От известия такого Арю и вовсе дара речи лишился. Долго бы он ещё стоял, рот открыв, да вихрастый сообразительней оказался. Посмотрел он на путника растерянного, на коня его поникшего и, смягчившись, в дом пригласил:       — Негоже через порог разговоры разговаривать. Заходи уж, коли явился. Гостем будешь.       Отвёл Арю коня в стоило, напоил водой колодезною, а опосля в избушку воротился.       Там уж хозяин дровишек в печь подбросил, крошки со стола смахнул да квас достал. Усадил он гостя за стол, а сам над огнём колдовать принялся, да такой вкусный запах оттуда потёк, что у Арю голова кругом пошла. Однако ж вернул хозяин заслонку на место, сел напротив гостя и глаза опустил: от кротости али ещё от чего, Арю не знал, но рассматривал его с любопытством, а, насмотревшись, решил представиться. Хозяин в ответ попросил себя Хатчем величать, ибо Харитоном звался и по батюшке тоже Харитонычем был. Вихрастый, с целой россыпью ярких веснушек на щеках, ростом он был невысок, а голос имел тихий, но приятный.       — Ну, рассказывай.       — Чего рассказывать? — не смекнул Арю сразу.       — Как… — заёрзал на скамейке Хатч. — Кто таков, куда путь держишь?       — А. Так это, — почесал в затылке молодец. — Жених я, еду чудище сразить, что суженую мою унесло… Погоди-погоди! Выходит, тебе Ягинишна совсем ничего не говорила?       Хатч лишь головой покачал, да руками развёл:       — Токмо дом стеречь и с полуденицами не гулять наказывала. А боле — ничего.       — Вот дела…       — Выходит, у вас с ней уговор какой был? — коротко поднял на гостя глаза Хатч и снова в стол уставился, будто боялся чего-то.       — Был. Должен был быть.       Тут то и понял Арю, что дела его плохи. Ягинишна, по рассказам ежели судить, не только путь молодцам указывала, но и медовухой поила, а иной раз и девок распутных звала. Помогала женихам вволю напоследок погулять, чтобы уж потом всю жизнь с жены глаз не сводить да спокойно гнездо семейное вить.       Закручинился Арю по-чёрному. Положил он головушку буйную на локти и уже готов был в уныние впасть, но почувствовал, как гладят его по волосам легонько.       — Полно тебе горевать-то. Хочешь-не хочешь, воротится она, никуда не денется, — добро увещевал Хатч. Приятны были Арю его прикосновения несмелые, да только стоило голову поднять, как вихрастый обратно отскочил и сызнова в стол уставился.       — Почему ж она меня не дождалась?       — Ей как молодильные яблоки по весне принесли, так она их в бочку положила и всё дождаться не могла, когда же брага готова будет. А давеча говорит: созрела, мол, пора. Как выпила, как вскочила в ступу, только её и видели!       — И куда же она…       Хатч аж руками всплеснул. Видать, не впервой случалось такое:       — Знамо, куда! К Кощею. Теперича её с неделю не будет, а то и боле. И, стало быть, за хозяина я, — отвечал Хатч не без гордости. — А тебе срочно ль надо?       — К восходу.       Сел Арю прямо, задумался глубо́ко, а затем рукой махнул. Подбоченился, да и говорит:       — Ты, значит, за Ягинишну?       — Ну, я, — стушевался Хатч немного, плечи поджав, но Арю ему и опомниться не дал.       — Тогда и работай за неё! Сватами моими деньги уплачены, сам я здесь: стало быть, и уговор в силе.       — Ну, коли так… — задумался Хатч. — А чаго я делать-то должен?       — Как чего? — развеселился Арю. Улыбнулся он хитро, как лиса почти, и давай наглеть: — Сперва напои, накорми, в баньке попарь, а после видно будет.       — Тю-ю, — присвистнул Хатч. — Да у тебя губа не дура. Какая баня: ночь на дворе!       — А ты давай не тушуйся, лучше делом займись.       Снял Арю кафтан, да на сундуке широком как барин расселся. Забавно ему было на мальчишку рыжего смотреть. Тот насупился весь от возмущения, смотрит на гостя незваного и пыхтит, словно ёж. Глаз в полумраке так и блестит, будто кошачий, а второго из-под чёлки длинной не видать.       — Не сгорит у тебя, что в печи лежит?       Подскочил Хатч, бросился опрометью к печи, рукавицы из войлока надел и на себя решётку потянул. Опять заполнилась избушка запахом вкусным: сладким да манким. Арю и без того оголодал с дороги, а тут и вовсе на угощение набросился, будто неделю не ел, уплетал пирог за обе щеки и всё нахваливал. От слов добрых Хатч и сердиться перестал, разлил квас по кружкам деревянным и сам за стол сел.       — Ничего вкуснее в жизни не пробовал. Не пирог, а услада! — выдул Арю квас одним махом и дальше спрашивает: — Ты откуда такой взялся? Неужто Ягинишна из деревни уволокла, али родственник ты ей?       — Не родственник, — покачал головой тот. — Я сам пришёл.       Словно грустью в его словах повеяло, однако ж Арю, быть может, лишь почудилось так. Не успел он спросить, отчего отроки вихрастые в подчинение к ведьмам идут, как продолжил Хатч:       — Ладно. Пойдём баньку топить.       — Так на дворе же темень непроглядная!       Всполошился Арю, такого поворота не ожидая. Разомлел он от еды вкусной, да от общества хозяина милого. Кости ломить после пути долгого стало, и не желал уж молодец никуда идти. На возглас его удивлённый прищурился Хатч лукаво и говорит:       — А ты, храбрец-молодец, темноты боишься?       — Ещё чего?! — возмутился Арю, а у самого так глаза и бегают. Всякий знает, по ночам в баньках барабашки промышляют, по стенам да по потолку скачут и на любого, кто к ним сунется, до полусмерти ужас наводят.       Однако ж Хатч всё в лучшем виде устроил: на поляне костёр разжёг, баньку истопил, веники с чердака снял, а Арю воду из колодца таскать приспособил. Уселись они на скамьи еловые и сидят. Уставшие, но довольные. Сквозь одно окошко узкое им костёр жаркий светит, а сквозь другое — луна бледнолицая заглядывает. В воздухе жарком запахи трав дивных витают, и тело в такую сладкую негу уплывает, что и заснуть от блаженства недолго.       — Ух, — вздохнул Арю. — Хорошо.       — Уф, — рядом Хатч откликнулся.       — Кто первый будет?       — Ты!       Не успел Арю и глазом моргнуть, как Хатч из кадки веник дубовый выдернул, да в дело его пустил. Только и было слышно на поляне, а то и в лесу, как в баньке у Ягинишны парятся. Уж и избушка на курьих ножках проснулась. Заворочалась старая, к лесу передом встала, да снова на яйца в гнезде вековом села.       Вылетел Арю из баньки на поляну и кричит:       — Остановись, ирод окаянный! Не могу боле!       Подбежал он к колодцу, схватил ушат с водой студёною и на себя опрокинул. Полегчало в миг, тело будто само в себя вернулось. Тут то и Хатч подоспел: распаренный, краснощёкий, бежит и хохочет, словно бесёнок маленький. Крутанулся Арю, веник кусачий отобрал да второй ушат на вихрастого вылил. Тот вскрикнул громче прежнего и вздрогнул весь; головой встряхнул, волосы прилипшие назад отбросил. И заметил Арю странное. Глаз, что ране под волосами крылся, темнее ночи оказался против брата своего зелёного. «Вот дела… — подумал Арю, а следом добавил, — Красиво!»       После салок таких, да обливаний бодрящих смекнули Арю с Хатчем, что припозднились они совсем. Луна уж на полнеба прокатилась, и звёзды разгорелись столь ярко, что казалось, руку протяни — и достанешь. На траве роса полуночная появляться стала, а в лесу папоротник цветущий замерцал. Пора было спать укладываться.       Разлёгся Арю на печи, вздохнул довольно. По нраву ему вечер пришёлся, хоть и не ждал он подобного. Хорошо здесь было, — место то чудесное, а хозяин — и вовсе… Сообразил Арю, что один лежит, свесился с печи и видит: Хатч корячится, на сундук спать укладывается, ноги поджал, весь в клубок свернулся, да всё равно неудобно.       — Ты чего там? Иди сюда, хватит нам двоим места!       Покрутил Хатч головой своей рыжею и на Арю из угла уставился.       — Иди-иди. Али боишься меня? — усмехнулся Арю, будто бы подначивая, да Хатч и без того уже с сундука поднялся. Больно неудобно на скобах кованных лежать было, на камнях словно.       — Ты у стенки спать-то будешь или как?       — У стенки, — пробормотал Хатч на своём «ежином» и под покрывало нырнул. Завозился там, как в норке, и вновь в клубок свернулся. — Доброй ночи.       — И это всё? — поиграл Арю бровями, да только в темноте того всё равно не видать было.       — Чего ж ещё? Накормил, напоил, в баньке попарил, спать уложил…       — Кто ж так укладывает? — удивился Арю. Захотелось ему погладить покрывало фырчащее, только отчего-то не решился он.       — А как следует? — засмущался Хатч, тряпицу до самых глаз натянул и на Арю тревожно в темноте уставился.       — Не уж то не слыхивал? На ночь колыбельную поют, что б сны хорошие приманить. А иначе они ведь и заблудиться могут.       Весь день Хатч провёл в странной задумчивости. Ночной гость удивительным образом раньше него проснулся и отбыл на подвиги, пока хозяин избушки ещё спал. Поначалу Хатч решил, что всё накануне случившееся, ему и вовсе во сне привиделось, но на старом сундуке лежал широкий пояс красной вышивки. Должно быть, Арю столь не терпелось с любимой свидеться, что он забыл его в спешке. Вздохнув, сам не зная, от чего, Хатч аккуратно сложил пояс и спрятал его в свой ларчик, где хранил то немногое, что от родителей ему осталось: матушкину ленту, глиняного петушка-свистульку да потемневшую от времени иконку.       Домашними заботами Хатч занимался будто бы в тумане. Он покормил птиц, заглянул к пчёлам и даже подлатал дыру в кровле, но думы его были далеко. Доедая вчерашний пирог на крыше избушки, Хатч щурился от яркого солнца и время от времени вглядывался в гущу леса по той стороне, куда отбыл его гость. День выдался погожим. Если верить карте Ягинишны, Арю уже должен был добраться до логова чудища.       К слову, с чудом-юдом Хатч знался лично. Время от времени оно заходило к Ягинишне в гости, где смешно булькало хмельною медовухой и довольно трясло зелёными лохмами, уплетая мягкие ватрушки.       Хатч снова вздохнул. Никогда не приходилось бывать ему на людских свадьбах. Правда, Ягинишна говаривала, будто кикиморы да черти куда веселее, но Хатч всё равно продолжал мечтать, как окажется за широким праздничным столом, поводит хоровод или сыграет в ручеёк. Все эти нехитрые забавы казались ему милее гонок в ступах или ловли русалок. Но на праздники в деревню Хатча никто никогда не звал. Из-за разных глаз люди с рождения боялись его, словно прокажённого, и всячески сторонились.       «Не уж то Арю совсем не испугался?» — в который раз за день подумал Хатч и едва заметно улыбнулся. Казалось, даже веснушки ярче загорелись. «Нет, попросту не заметил. Ночью ж ни зги не видно было». Худые плечи под льняной рубашкой грустно поникли, и Хатч поспешил спуститься вниз. До исхода дня ещё многое успеть следовало.       Хатч уже заканчивал мести пол, когда снаружи донёсся неясный звук. «Мышь скребётся», — решив так, паренёк продолжил своё нехитрое занятие, напевая что-то себе под нос. Вечер заглядывал в избушку через крошечное оконце, и в гаснущем свете дня можно было видеть, как кружат потревоженные пылинки. Засмотревшись на их танец, Хатч едва не подпрыгнул, когда звук повторился вновь. Кто-то стучал в дверь. Хатч поставил веник в угол и покачал головой: «Не изба, а постоялый двор». Отряхнув штаны, он на цыпочках подошёл к порогу и осторожно выглянул за дверь.       — Здравствуй.       Арю несмело улыбнулся и снял шапку. В светлых волосах запутались золотые лучи, и на мгновение Хатчу показалось, будто его дважды незваный гость светится.       — И ты… — только и смог вымолвить он. Сердце в груди тяжело ухнуло и застучало скоро-скоро, словно у пойманной зарянки, а пальцы сами по себе стали теребить край пояска. — Случилось чего?       — Даже и не знаю, — Арю переступил с ноги на ногу и погладил по морде коня. — Прискакал я и вижу: всё у них там хорошо. Чудо-юдо на котелок дышит, а невестушка моя в нём щи варит. Представляешь? Я и знать не знал, что она умеет. Отобедал с ними да в обратный путь направился. Один одинёшенек.       — Дела… — почесал затылок Хатч. Должно быть, Арю сильно печалился, и его как-то ободрить следовало, но Хатч не знал, что сказать. По правде говоря, самому ему грустно вовсе не было, ведь, сложись всё иначе, Арю ни за что бы не вернулся. Пока Хатч думал, как теперь быть и что ответить, Арю совсем погрустнел, а затем глубоко вдохнул и как-то весь подобрался. Голубые глаза его сверкнули решительностью, он сделал крошечный шаг вперёд и спросил:       — Можно я останусь?       Хатч удивлённо распахнул глаза. Щёки горячо защипало, а сердце застучало пуще прежнего. Дело и правда было к ночи, но от чего-то Хатч точно знал: Арю попросился к нему в дом не потому, что боялся возвращаться в город по темноте.       — А у меня глаза разные.       Услышав собственные слова, Хатч больно прикусил язык и зажмурился. «Оставайся», — хотел ответить он, но изо рта вылетело то дурацкое, что крутилось в голове целый день. Так бы и стоял он с закрытыми глазами, втянув голову в плечи, будто удара ожидая, но рядом послышался смех.       Арю хохотал безудержно и до слёз. Он согнулся пополам, схватившись рукой за живот и, казалось, даже его конь весело улыбался. Когда Арю выпрямился, его глаза блестели, словно летняя роса.       — Ага. И избушка у тебя на курьих ножках.       С той поры много лет прошло. Яга Ягинишна за Кощея замуж вышла, а дочка княжеская верной женой чудищу страшному стала. Жили они в мире и согласии, родили пятерых сыновей, и в один прекрасный день душой на небо вместе отошли. Сыновья их в землях окрестных правили и в памяти детей своих и внуков их остались людьми мудрыми и честными.       Хатч, талант в трудах приумножив, прославился, как лекарь чудесный. За век свой людей без счёту вылечил. Те его добрым словом всю жизнь поминали, да на все праздники дорогим гостем приглашали. Арю же продал кафтан свой золотом шитый да на вырученные деньги открыл постоялый двор. Слава о чудесном лекаре скоро и по дальним землям разнеслась, потому от гостей в княже-граде отбою не было.       Так они жили-поживали да добра наживали. Вот и сказочки конец, а кто слушал — молодец!