...и ничего, кроме веры.

Рас-с-два. Рас-с-два. Рас-с-два — Шуршали кроссовки по асфальту. Короткая школьная юбка покачивалась в такт нарочито бодрому шагу, голые коленки мерзли на остывшем вечернем воздухе. Руки она засунула поглубже в карманы толстовки — единственной теплой вещи на ней в этот не по-летнему прохладный вечер. Правое запястье оттягивала сумка с продуктами (Юдзу попросила зайти ее в магазин после тренировки). На левом — она знала — скоро будет висеть такой же пакет. Не с продуктами, правда, но это уже совсем другое дело. Выдох-вдох. Выдох-вдох. Выдох-вдох — Шуршали легкие, точно кроссовки по асфальту. Горячее сердце покачивалось в такт нарочито бодрым мыслям. На самом деле она ни разу не верила во всю ту дребедень, что продавал (а точнее — отдавал «за красивые глаза») ей Урахара. Верила в это не больше, чем в призраков, преследующих ее, в пустых, проводников душ и... С чем там еще связался ее неугомонный братец? Будь проклят тот миг, когда он впервые заставил Юдзу ждать. Магазинчик Урахары, подобно плахе, встретил ее с распростертыми объятиями, только вот ни Уруру, ни Дзинты, привычно околачивающихся во дворике, не было. Самостоятельно заходить внутрь не хотелось — просто там было неприятно — поэтому Карин присела на пороге. Прислонившегося к стене невысокого человека в черном кимоно и белом хаори она предпочитала не замечать. Остывший ветер теребил непривычно, почти неприлично короткую юбку, морозя бедра и колени. Ладони, вынутые из рукавов толстовки, непроизвольно теребили пакет; оттуда соблазнительно торчала шоколадка, заказанная Юдзу, сегодня она собиралась испечь торт. Хотелось остановить этот маленький ураган, оставляющий после себя не хаос, а порядок; иногда Карин просто хотелось встать перед сестрой на колени, взять ее тоненькие ручки в свои и прижаться к ним, вдыхая запах лимонного мыла. Сказать что-то вроде: — Я тоже за него переживаю. Я боюсь, очень боюсь, поэтому прошу, не надо делать вид, будто все в порядке. Но это же она. Никогда такого не скажет. Будет молчать. Карин проклинала брата — за то, что заставляет о себе беспокоиться — и в то же время благословляла его. За то, что он был единственным, кто учил ее быть сильнее, чем она есть на самом деле. Она проклинала его за то, что сидела здесь, и в то же время благословляла. Она проклинала его за то, что могла видеть человека в черном кимоно, и в то же время... *** Хитсугая подпирал стену магазина в ожидании этого «безумного шляпника» уже довольно долго — достаточно долго для того, чтобы из-за его раздражения в радиусе метров эдак тридцати совсем не по-летнему похолодало. Заходить внутрь без Урахары он не хотел: во-первых, не вежливо, во-вторых... Неприятно. Так, будто сам подписываешь себе приговор в собственной беспомощности. Мимо него прошла маленькая девочка и уселась прямо на пороге магазина. Прошло всего несколько дней после того, как у капитана украли банкай. Украли — само это слово отвратительно мерзкое, ничтожное, недостойное. Украли его силу. Украли его смелость. Украли часть его души. Он не ручался бы за то, что именно чувствуют пустые, теряя свои сердца, но если они действительно, как следует из имени, ощущают пустоту, Тоширо сочувствовал им. Не сочувствовал — сострадал. Он где-то слышал, что самое тяжелое, что существует в их вселенной, это черные дыры — абсолютный ноль, абсолютное ничто. Сейчас он готов был под этим подписаться. Самое тяжелое в их мире — черная дыра в груди пустого, совершенная пустота в душе. И ничего нельзя сделать. — Боже, как невыносимо... — ... просто сидеть и ждать. Хитсугая вздрогнул. Он совсем забыл про сидевшую рядом девчонку — как неосмотрительно, забывать о чьем-либо присутствии, особенно не определив заранее, могут ли тебя видеть. Непростительно для капитана. Сейчас, когда он всматривался в ссутуленную фигурку девчонки, что-то в ней казалось ему знакомым. Не лицо, которое толком и разглядеть было нельзя, не манера держать себя, а что-то... Ее плечи вздрогнули от холодных мурашек, струны напряжения, повисшие в воздухе, сыграли слышанный доселе множество раз аккорд. Догадка была внезапной и совершенно сумасшедшей — передается ли сходство реяцу от отца к детям? Капитан нахмурился и неуверенно позвал: «Куросаки?» По нему скользнули ленивым взглядом, девчонка пробормотала: — Не старайся. Я все равно в тебя не поверю. Она не сказала «нет». *** Либо странный мальчик в белом хаори знал ее — что уж совсем невероятно, — либо он очень хорошо знал Ичиго. Тогда выходило, что этот чокнутый бородач был прав и она в самом деле с возрастом становилась все больше похожей на брата. — Ты меня видишь. Это был не вопрос и даже не восклицание — всего лишь констатация факта. Факта, в который Карин упорно заставляла себя не верить. *** Капитан нахмурился и строго спросил: — Куросаки, что ты здесь делаешь? — сначала он подумал, что его проигнорируют, но через какое-то время он услышал ответ. — То же самое, что и ты. «Мучаешься от невыносимого ожидания? Выносишь приговор собственной беспомощности? Оплакиваешь тяжелую пустоту внутри?» — Жду шляпника. Она не могла читать его мысли — не в этом сила Куросаки. Однако почему-то он уверен, что на его вопросы она не случайно ответила: «да». — А в шляпника ты, значит, веришь? — В ту ересь, которую он мне втирает за бесплатно? — девчонка усмехнулась. — Да ни за что. — Во что же тогда? Она помолчала. Ее пальцы нервно теребили пакет. — В брата. Сердце капитана кольнуло холодом. Прежде, чем он отдал себе в этом отчет, с его языка сорвалось: — Я тоже в него верю. Потому что после смерти Генрюсая Ямамото иной веры у него не осталось. Вдруг эта девчонка болезненно напомнила ему Хинамори. Нет, они были совсем непохожи: не сравнить его хрупкую Момо с этим храбрящимся существом с полудиким взглядом и больным сердцем, но... Болело ли так же сердце Хинамори, когда она ждала его, своего лучшего друга? Нашелся ли хоть кто-то, кто сказал бы ей: «Он вернется, неужели ты в этом сомневаешься?» Или она так и сидела, замерзая в одиноком ожидании? Он внимательно смотрел на девочку, она старательно не смотрела на него. Она мерзла: эта отвратительно-короткая юбчонка не могла ее согреть. Ему вдруг страшно захотелось хоть чем-то укрыть эти сверкавшие неприятной белизной колени. Да хоть своим хваленым капитанским хаори. Отголоски разбитого себя начали было нашептывать, что негоже капитану... «Очнись! — завопило сознание, — Какой из тебя теперь капитан!» Тоширо одним быстрым движением снял с себя свою гордость и укрыл ею девчонку — любимую (он не сомневался) сестру их последней надежды. Потому что теперь он понимал, как это больно: бездействовать в собственной слабости. И еще потому что ему хотелось верить в нее — слабого ребенка с едва проклевывающейся духовной силой, настолько похожей на силу Ичиго. *** — Ты что это делаешь?! — возмутилась было Карин, когда хаори опустилось ей на коленки, но тут же подавилась собственными словами; глаза ее неприятно пересохли — впервые за вечер ей было так тепло. Впервые она осознала, насколько замерзла. Чтобы хоть как-то заткнуть сосущую пустоту внутри, она развернула шоколадку. «Надо бы еще одну купить. Для Юдзу», — мелькнуло на задворках ее сознания. Рассеянно она протянула сладость этому странному мальчику. — Будешь? — Не знаю, — его голос звучал не совсем уверенно. — Я еще ни разу не пробовал еду на грунте, не будучи в гигае... — Ну, как хочешь, — Карин благополучно пропустила мимо ушей пару непонятных терминов. — Хотя, пожалуй, буду... *** Карин до последнего не верила ни в призраков, ни в пустых, ни в проводников душ. С чем бы там не связался ее брат, проклинаемый и благословляемый. И в странного ребенка, сидящего рядом с ней, она тоже не верила: ни в его седые волосы, ни в его отрешенный взгляд, ни в его черное кимоно. Однако не верить в тепло, исходящее от кипельно-белого хаори, у нее больше не получалось.