breath of life

И он не верил, что так действительно бывает: не на страницах зачитанных до дыр книг, до которых ему наконец удалось дорваться, не в обрывках историй, с придыханием рассказываемых девушками со старших курсов – и мимолетно подслушанных им в коридорах. Это было наяву, мир действительно мог остановиться, замедлиться не по заклинанию, а сам по себе, когда взгляд фокусируется на одном-единственном человеке. Которого здесь быть не должно. О котором Криденс, нет смысла скрывать, думал мельком этим утром, планируя, что напишет в своем письме в Нью-Йорк. Родной город ассоциировался у него не только с холодом, болью и хаосом. Там было много волшебства, вкусно пахнущая булочная и теплая улыбка мисс Куинни, которая, если повезет, получит его послание через несколько дней. Там была строгая старшая Голдштейн, глаза которой становятся одновременно печальными и счастливыми каждый раз, как она приезжает в Британию и находит время заглянуть в Хогсмид. Так Порпентина не смотрит ни на кого больше, кроме, разумеется, мистера Скамандера – тому Криденс тоже обещал написать, но не рассчитывал уже успеть сегодня. В Хогвартсе очень много мелких дел, и он ни на минуту не забывает, что оказался здесь не на правах ученика. Скорее, подмастерьем, за которым приглядывает почти весь преподавательский состав. Криденсу до сих пор стыдно за то, что он никак не может отплатить людям, фактически, спасшим его жизнь. Альбус Дамблдор и Ньют Скамандер прошли сквозь огонь и воду за первые полгода после того, как он проскользнул на тот пароход и приехал в эту страну. Профессор не устает повторять, что Криденс ничего им не должен, но он-то знает, что это не так, и берет любую работу, которую посчитают достаточно легкой для него и слишком сложной для домашнего эльфа. Поэтому и письмо приходится писать в перерывах между разносом бумаг и курсированием в коридорах. Спешащего Бэрбоуна не провожают взглядами, под Рождество учеников вовсе остается мало, и большая часть их проводит время на морозе или в теплых гостиных факультетов. С ним здороваются невзначай, между звонким смехом и разрешенными в стенах школы шуточными заклинаниями, и в такие моменты он почти чувствует себя частью Хогвартса, пусть и неофициально. А ведь половина школы знает, что он сделал и откуда появился, шепот по углам не рассеивается еще очень, очень долго: ученики считают его странным, родители – опасным, и они абсолютно правы. Нет, Криденса в первое время пугает только собственное нутро, темные ночные кошмары и приступы ярости, и сдержать их нет возможности ровно до тех пор, пока мистер Скамандер не находит способ почти силой притащить его на порог школы магии. Пока тот самый милосердный человек, который когда-то помог ему, не смотрит Криденсу в глаза и не находит в них что-то, заставляющее удовлетворительно кивнуть самому себе. Он до сих пор не знает, что в нем увидел профессор Дамблдор, но теперь его место – здесь, среди учеников, наблюдение за которыми совсем не тяготит его. Криденс почти не сожалеет, что на плечах его нет мантии, а Сортировочная шляпа так и не коснулась головы и не вынесла вердикт. Спустя несколько лет он иногда чистит ее, когда помогает своему покровителю разбирать кабинет, и не испытывает искушения надеть: вряд ли он имеет право принадлежать хоть к одному факультету. Это странно и страшно одновременно, но сейчас ему не хочется больше быть похожим на других. - Я не лучший советчик в этих делах, Криденс, – в уголках глаз Ньюта появляются морщинки, когда он улыбается или смущается, но взгляда он не отводит, если говорит о чем-то очень важном. И никогда, никогда не лжет, поэтому Бэрбоун получает самую настоящую надежду, слыша от него эти слова, неподдельную и яркую. – Но, по моему скромному мнению, каждый имеет право на свое счастье. Как видишь, я нашел его в том, чего многие не понимают. Может быть, и тебе стоит не оглядываться, а просто искать? Криденс ищет, послушно и преданно самому себе: ищет не во внешних атрибутах, но в себе, в магии, в новых знаниях. Его очень успокаивает чтение, хотя на мальчишку, никогда не державшего в руках ничего более содержательного, чем Библия и учебник по грамоте, книги поначалу оказывают тяжелое впечатление. Под ответственность профессора его пускают в библиотеку по ночам, и Криденс зачитывается историями древних волшебников, многие из которых поначалу тоже не имели образования, а кое-кто и не умел контролировать свои силы. Он читает о стихийной магии, присущей даже маленьким детям, и очень, очень медленно начинает понимать, что природа его сил не обязательно должна быть злой или греховной. Сейчас Криденс знает, что не случайно находил именно эти книги, подложенные ему под руку кем-то очень проницательным, но тогда для него это становится настоящим открытием. Он продолжает искать днями и ночами, принимая в себя все новое, что ему способны предложить, переживая несколько «эпизодов», после которых ему не позволяют некоторое время покидать его комнату. Криденс перестает бояться этих моментов, когда, кажется, каждая частичка его души выворачивается наизнанку и грозит выплеснуться слишком темным и недобрым: со временем ему удается ловить себя еще до того, как это происходит. Он медленно залечивает себя чужим опытом, запоминает выдуманные и реальные победы других людей, чтобы рано или поздно одержать свою. Спокойствие не приходит в первую ночь, не наступает через год или полтора, но Криденс постепенно начинает жить. Книги едва не вываливаются у него из ушей, но Бэрбоун не отказывается ни от одной. Его очень удивляет лукавый взгляд профессора, когда тот подзывает к себе и просит никому не рассказывать о своих находках, но потом бережно хранит этот причудливый секрет. В стенах кабинета селятся маггловские книги, напоминающие о его прошлом, и он с удовольствием зачитывается Фолкнером*, который тоже кажется ему волшебником – так тонко он ловит чувства, разрывающие человека. Не такого, как сам Криденс, но тоже по-своему поломанного и неправильного. Если он способен чувствовать, невольно думается Криденсу, то это должно быть подвластно и ему. К вечеру его рукава полностью перепачканы чернилами, к которым пришлось возвращаться в редкие свободные минуты, но письмо все же написано, и Криденс несется в совятню с еще стопкой других, чтобы успеть разослать их до темноты. В половине пожелания счастливого Роджества или приглашения на праздник в Хогвартс – их, он знает, многие преподаватели все еще проводят в стенах школы, поэтому семейные визиты по праздникам не так редки. В этом году обещал приехать мистер Скамандер, но Криденс почти не сомневается, что он предпочтет Нью-Йорк. Сердцу не прикажешь, а мисс Голдштейн не может вырваться, слишком загруженная по работе в своем отделе. - Надвигается что-то дурное, Криденс. Все чувствуют это... – в последний раз Тина была в Лондоне несколько месяцев назад, беседовала по каким-то делам с профессором Дамблдором, и тот милостиво взял с собой Бэрбоуна, позволив друзьям встретиться. Она выглядит уставшей и встревоженной, но совсем скоро придет еще один гость, который поможет ей на время забыть о проблемах. – Тебе наверняка скажут, что нам нужны такие волшебники, сильные и храбрые, но никто не сможет заставить тебя драться, если ты не захочешь. Криденс не может смолчать и спрашивает ее о прошлом, о котором говорит так редко, о тяжелых ошибках, которые до сих пор висят грузом. Не только на плечах Тины, но на всех. - Я хочу быть с тобой честной. Было тяжело, но я осталась на службе только потому, что не вижу без нее никакого смысла. Ты должен найти то, что вдыхает в тебя жизнь, Криденс, понимаешь? То, без чего ты не чувствуешь, что существуешь. Очень быстро оказывается, что, кроме заклинаний и зелий, учеников под завязку грузят и другими знаниями. Криденс совсем недавно получил свою палочку, но пользуется ею чудовищно редко: профессор гоняет его по совсем иным наукам. В одно из их нерегулярных занятий он узнает о понятии, которое кажется ему невероятно важным. Он так и пишет в письме, которое отправляет в Нью-Йорк, для мисс Тины и ее сестры: Криденс чувствует , что находится в состоянии этой самой inertia**, странного затишья, приносящего ему спокойствие, но не удовлетворение. Ему нравится жить в окружении магии, пользоваться всеми чудесами и удобствами Хогвартса, он бесконечно благодарит каждого, кто помогает ему, кто привел его сюда, но не чувствует, что этого достаточно. В поисках того, как научиться сосуществовать со своей силой, Криденс все еще не нашел себя. Обещание не задумываться над прошлым он нарушает все чаще, вспоминая о Нью-Йорке, о Ма, о жизни с братьями и сестрами. Кошмары не возвращаются, вопреки его опасениям, но снова приходит тоска, которую Криденс старательно давит, беря на себя все больше предновогодних хлопот. На ближайшие несколько дней он набирает столько книг, что еле может унести их из библиотеки, и приходится потратить долгие минуты на то, чтобы донести их и вернуться за оставленной на столе толстенной историей магии. На этот вечер Криденса освободили от обязанностей, профессор Дамблдор и директор заняты очередными гостями, все чаще посещающими школу магии за советом – поговаривают, что будет министр и целая делегация из Америки. Суетиться у них под ногами, разумеется, было бы лишним. Меняющие свое направление лестницы давно не сбивают его с толку, но сейчас Криденс слишком торопится, заворачивая на уже отходящий пролет, и налетает на идущего навстречу человека. Книга, за которой он вернулся, едва не улетает за перила, но без единого постороннего звука взлетает обратно – он слышит только негромкое «прошу прощения» и скрип переплета, ложащегося в чужую руку. От столкновения Бэрбоун едва сам не соскальзывает со ступенек, и не сразу успевает хотя бы понять, что произошло, не говоря уже о том, чтобы поднять голову. Криденс знает, какая эмоция поддерживала в нем жизнь раньше, долго, даже в стенах Хогвартса, в относительной безопасности: страх. Быть раскрытым, наказанным, преследуемым, более всего другого – ненужным снова. Со временем он впускает и другие, более светлые ощущения, понимая, что не бесполезен на самом деле, что для него нашлось место и окружение, что собственная сила начинает ему повиноваться. Его страхи не уходят полностью, и иногда, когда его все-таки настигает самое тяжелое, Криденс не ищет успокоения в магии или добрых словах тех, кто его приютил: он цепляется за что-то темное из прошлого, кажущееся ему неправильным, почти больным. - Криденс, я не должен был бы говорить тебе правду, но, думаю, ты имеешь на нее право. В моем прошлом тоже были люди, которые принесли много зла – и мне искренне жаль, что один из них заставил страдать и тебя. Большее, что я могу для тебя сделать, это рассказать, как все было на самом деле. - Криденс? В самые сложные и болезненные моменты, в самые темные ночи Криденс уже не раз слышал этот голос, застрявший в голове, всегда занимающий в ней место. Со временем это место менялось, и от самого заброшенного и избегаемого уголка наконец стало просто прошлым. Тем, что с ним происходило, тем, что Криденс принял в себе, как принял свои невольные преступления, принял сосуществование с обскуром. Единственное, в чем он не готов был себе признаться – это в том, что когда-нибудь голос мистера Грейвса перейдет в разряд того, по чему он готов скучать. Он знает, что изменился внешне за эти несколько лет, не мог не: отросшие волосы больше никто не заставляет так коротко подстригать на затылке, а собственное отражение больше не смотрит так затравленно и жалко, как раньше. Криденс постепенно привыкает ходить с прямой, как сейчас, спиной, и дышать ровно, не страдая от неожиданного отсутствия воздуха. Человек напротив же не изменился ничем, кроме большей усталости в глазах и нескольких новых шрамов на лице: их можно было бы не заметить, но Криденс знает, откуда они взялись. Криденс слишком хорошо помнит, что их там не было. Тяжелая книга оттягивает руку, которую он выставляет вперед почти машинально, и долю секунды Криденсу очень хочется отдернуть ее. До тех пор, пока его пальцы не накрываются чужими, шершавыми и теплыми, и он не решается поднять взгляд достаточно, чтобы встретиться глазами. Вместо этого Криденс закрывает их, все равно видя лицо так ясно, будто оно отпечаталось под веками. Его больше не скручивает паника каждый раз, когда имя Персиваля Грейвса проскальзывает в чужих разговорах, и в снах, где он ходит по знакомым узким и темным улицам, Бэрбоун теперь не убегает. Чем более спокойной становится его жизнь, тем больше деталей он помнит, как наяву, светлых и совершенно не пугающих. Грейвс ничего больше не говорит, но Криденсу необходима эта тишина, дающая согласие на любое действие. Он не ждет никаких слов, поднимаясь на ступеньку выше, знает, что не встретит сопротивления; затасканное за годы пальто кажется жестким, но Криденс все равно упрямо льнет щекой к чужому плечу, жмурится сильнее, когда ему на шею ложится ладонь, и очень глубоко вдыхает. На этот раз наконец действительно полной грудью, и, кажется, этого достаточно для того, чтобы начать жить.