Toccata and Fugue d-moll

      Уилл…       Я не хотел этого. Правда, не хотел. Только не для тебя. Ты бы такого не выдержал, я знаю. Я знал это и раньше, до того, как ситуация вышла из-под моего контроля. Честно признаться, я даже и не заметил, как и когда это произошло — так я был увлечен этой игрой. А когда заметил, было уже слишком поздно.       Знаешь, Уилли, можно же мне так называть тебя, правда? Так вот, знаешь, у тебя такие завораживающие глаза. Они большие, теплые, влажные… словно у оленя. Не у того, который является тебе в твоих кошмарах, нет. Это даже и оленем-то назвать нельзя — уж больно много чести. Нет, твои глаза могли бы принадлежать самому прекрасному северному оленю. Впрочем… снова нет. Северные олени большие, сильные и выносливые. Им мог бы быть Кроуфорд, если бы он уже не удостоился образа пса, который стойко закрепился в моем разуме рядом с его фигурой. Нет, ты был бы благородным оленем. Нежным, стройным. Пугливым. А я был бы волком. Ты знал, что, чувствуя опасность, олень не убегает, а замирает на месте и не шевелится, пока угроза не станет явной и неизбежной. О, для волков это прекрасная добыча. Тебя, правда, пытался защитить пес-Кроуфорд, однако ты предпочел оставаться на месте и наблюдать за схваткой, вместо того, чтобы бежать и спасать свою шкуру.       И ты увидел мою победу. Мой триумф. О да, Уилли, это был триумф в твою честь! За тебя! Во имя тебя! Господи, да я мог бы порвать весь ваш отдел, все ФБР, все население Америки, проклятье, да хоть всей этой чертовой планеты! А потом приготовить и подать на твой стол под самым изысканным соусом, с самым лучшим гарниром и с самым сладким вином из моих погребов. Ни одна из этих жалких жизней не стоит твоей. Твоих глаз…       Или, может, ты хотел бы попробовать меня? О, я могу устроить это для тебя. Отварить? Пожарить? Потушить? Запечь? Печень? Почка? Желудок? Легкое? С кровью? В сметанном соусе? Или ты хочешь кисло-сладкий? Тебе стоит лишь сказать, только намекнуть… и любая часть меня окажется на тарелке перед тобой. Что такое моя рука перед возможностью удовлетворить тебя, увидеть улыбку на твоем лице? Впрочем, не советую останавливать свой выбор на руке. Во-первых, мясо будет довольно жестким, а во-вторых, имея лишь одну руку, я могу столкнуться с некоторыми трудностями…, но это, право, пустяки.       Кстати, об улыбке. Ты никогда не обращал на нее внимания? Конечно, нет. Ты и так-то в зеркало смотришься как можно реже, не говоря уже о каких-то кривляньях и разглядываниях своей улыбки. Но я ее видел. И видел в разных ипостасях. Улыбка, когда ты смеешься — хочется смеяться вместе с тобой. Улыбка, когда ты смущаешься — ты похож на невинного юного ангела. Улыбка, когда ты хочешь скрыть свои эмоции — она почти незаметная, лишь едва приподняты уголки губ. Но ее вижу я. Это прекрасное чувство, как будто ты улыбаешься только мне, будто не хочешь, чтобы это видел кто-либо еще.       О, Уилл…       Несколько веков назад за твою улыбку убивали бы. В честь тебя устраивали бы рыцарские турниры, где благородные лорды сражались бы до смерти. А их последним желанием на смертном одре было бы увидеть тебя. Хотя бы на миг, чтобы в мир иной их сопроводил этот прекрасный ангел. Среди них мог бы быть и я. Ты знаешь, своими корнями род Лектеров уходит глубоко-глубоко в века. Мои прадеды были ближайшими советниками европейских князей, королей и императоров. Поверь, если бы мы родились в те далекие времена, я бы прорубал мечом себе путь к моей самой желанной награде — к тебе, к твоей улыбке, и самым великим счастьем для меня стало бы, только если ты позволишь, запечатлеть поцелуй на твоей руке.       А руки! Они все время в шрамах от рыболовных крючков. Какое кощунство! Богохульство! Надругательство! Такие руки должны быть мягкими, с нежной кожей, не знающей, что такое работа. Грязная работа прислуги! Я хочу уничтожить эти ужасные шрамы и мозоли своими прикосновениями, поцелуями, своим дыханием.        Узкие ладони, словно созданные для поцелуев. Тонкие длинные пальцы, достойные касаться старейших органов в церквях Италии. Скажем, церковь святого Иоанна Крестителя, кафедральный собор Турина? Ты мог бы сыграть… ах да, ты же не умеешь. Но с таким учителем, как я, это не на долго — стоит тебе лишь захотеть. Придется только начать с фортепиано. Я не люблю этот инструмент — слишком маленький диапазон,  слишком быстро расстраивается, слишком примитивен… Но обучаться азам проще всего на нем. Потом мы сможем перейти к клавесину и органу. Думаю, тебе для начала стоит взять «Ave Maria» Каччини. Мелодия довольно проста и незатейлива, и в то же время она завораживает своей глубиной. Затем попробуем Баха. Мне всегда нравились его органные прелюдии. Осилишь прелюдию для органа соль минор? О, я уверен, ты справишься, мой мальчик.       А потом я смогу сыграть для тебя токкату и фугу ре минор. Думаю, это произведение нарисовало бы идеальную картину наших отношений к тому моменту. Сперва тревожная, навевающая мысли о неминуемой гибели мелодия токкаты плавно перетекает в линию фуги — мягкую, игривую, в которой еще слышатся отголоски тревожной токкаты, но эта тревога уже распространяется не на нас — музыкантов — а на тех, кто находится вне нашей симфонии.         Эти руки… Они достойны самых лучших баллад средневековья, самых длинных поэм, самых страстных стихов. И я могу написать их для тебя. Впрочем, я скорее художник или музыкант…        Ты ведь помнишь, что все, что я когда-либо видел, я могу воспроизвести на бумаге по памяти? Небольшая поправка: не все. В те недели, когда я не видел тебя из-за расследований, на которые меня не допускали, когда я не мог видеть тебя из-за твоей загруженности, когда ты намеренно избегал моего общества, я брался за карандаш. Я хотел нарисовать их — твои руки. У меня не вышло. Ни разу я даже не приблизился к совершенству оригинала! Я не помню, когда я в последний раз рвал свои рисунки, полагаю, такого даже не случалось. Но, как говорится, всегда бывает первый раз. Видимо, это мой.       Уилл, Уилл…       Как бы мне хотелось сейчас прижаться к твоим губам, мягким, нежным, словно лепестки розы, как бы заезжено не звучало это сравнение. Не в моем стиле, да, но что поделать, если ничего более оригинального я продумать не в состоянии. Как хочется терзать твои губы, кусать их до крови, заставлять тебя стонать, уворачиваться от неприятных ощущений, до боли сжимать твою челюсть в своих руках, не позволяя сбежать, а потом, словно извиняясь, зализывать ранки, пить с них выступающую кровь, проникать глубже в твой горячий рот, сплетать языки… я снова скатился до клише.       Что же ты со мной делаешь, мой мальчик? Что? Ты сводишь меня с ума, заставляешь возбуждаться только от мысли о тебе! Сколько раз я, просыпаясь среди ночи, шел в ванную, чтобы избавиться от напряжения ниже пояса лишь потому, что мне приснился ты? Я уже сбился со счета. И кто? Я! Состоявшийся мужчина, привлекательный, богатый, никогда не страдающий от недостатка женского, да и мужского, внимания. Чесапикский Потрошитель, неуловимый убийца, каннибал, психопат, в распоряжении которого весь город. Мне стоит сказать лишь пару слов, и любой, кого бы я ни захотел, окажется в моей постели. Можно обойтись и без слов, но тогда понадобится мой комбинезон, да и шуму будет много. Так в чем же дело?!       Я захотел тебя. И почему же ты оказался тем единственным, кого не завораживают мои речи? Может быть, именно поэтому ты сумел заставить меня по-настоящему желать? О, сколько бы я отдал за то, чтобы ты рухнул передо мной, тяжело дыша, словно задыхаясь, умоляя меня овладеть тобой взглядом, стоном, телом, выгибаясь, как дикая кошка, на снежно-белых простынях. Я бы долго пытал тебя, играл на тебе, как на органе, создавая собственную симфонию. Собственную токкату и фугу. Ты будешь петь только для меня и только так, как пожелаю я. Я бы оставил на тебе тысячи меток, заклеймил бы тебя собственным именем, чтобы каждый, кто тебя увидит знал, что ты лишь мой, и любой, кто задержит на тебе взгляд дольше положенного, или, не дай бог, коснется тебя, умрет на месте. Ты бы носил эти метки, стыдясь их, надевал бы водолазки, застегивал бы рубашки наглухо, но я бы все равно замечал, как, раздеваясь вечером после долгого дня, ты нет-нет, да скосишь глаза на свою грудь и улыбнёшься самым краешком губ.       В нашу первую ночь я буду нежен до безумия. Ты будешь стонать, кричать, извиваться от наслаждения. Я буду брать тебя медленно, прижимая твои бедра к постели, чтобы ты не мог перехватить контроль над этим действом. В этой пьесе мы оба актеры, но только я ее режиссер. Ты будешь умолять меня, будешь закусывать угол подушки, будешь пытаться хоть что-нибудь сделать со своим возбуждением, а я буду медленно двигаться, шепча какой-то бред, оглаживая, изучая твое тело, стирая с твоих покрасневших щек слезы бессилия и, совсем чуть-чуть, боли. А потом, когда мы оба обессиленные рухнем на измятые простыни, ты мгновенно уснешь, а я еще долго буду успокаивающе перебирать твои каштановые кудри.       А за первым разом последует второй, и вот тогда уже я не стану нежничать. Я буду грубо вбивать тебя в матрас. Или, может, ты захочешь на полу? У стены? На кухне, пока готовится ужин? Или у окна, когда любой случайно поднявший голову прохожий может увидеть тебя? А потом я накормлю тебя его сердцем. Я буду вколачиваться в тебя так, что ты не сможешь сам держаться, и мне придется тебя поддерживать. Твои мольбы остановиться будут перемежаться с криками удовольствия, сладостными стонами и подмахиванием бедрами. Я заставлю тебя затеряться в собственном разуме, запутаться в чувствах, лишиться головы… потерять рассудок, как потерял его я. Это будет сказка. Только наша сказка. Написанная нами, только для нас.       Но, Уилл…       У этой сказки нет хорошего конца. Нет и не может быть. Наверное, именно поэтому я пустил все на самотек, потому что понимал: мы не будем счастливы. Ты никогда не сможешь принять меня таким: грязным зверем, не способным к приручению. Я не один из твоих псов. Рядом со мной ты будешь жить в постоянном страхе, что однажды зубки, которые легко покусывают твою кожу, вопьются в твое горло. Ты никогда не примешь то, что я делаю с людьми. В лучшем случае ты будешь пытаться меня остановить, приручить, удержать на поводке. В худшем — просто сбежишь. И то, и другое разобьет мне сердце. В обоих случаях я не уверен, что смогу удержать себя в руках и не наброситься на тебя. Эту мгновенную вспышку ярости я бы себе никогда не простил. Я не смогу причинить тебе вред или боль. Не смогу видеть страх в твоих глазах, зная, что он вызван мной. Не смогу…       Прости меня, Уилл. Боюсь, наша фуга — лишь моя иллюзия и мечта. Я не смогу подарить тебе счастье. Поэтому я позволил всему этому свершиться. Поэтому я позволил токкате захватить власть над нашими жизнями. И сейчас мы медленно, но неотвратимо движемся к коде.       Уилл…