Серебрянные мизинцы

Их стали называть серебряными мизинцами, потому что мизинцы их были из серебра. Близнецы прятали их под перчатками, но не потому что стыдились этого подарка и символа принадлежности, а потому что боялись ненароком коснуться серебром кожи Тима и по случайности обжечь его. (В число этих «случайностей» не входили касания специальные, с хитрым умыслом. Мелкие ожоги на нем заживали быстро, но все равно были как отметины, и, раз засосы на нём не оставались, то ночи страсти можно было запомнить именно так. К тому же, Тиму это нравилось.) Серебряные мизинцы были подарком Тима, взамен тех, что он принял от близнецов как жертву. Он дымился, пока прилаживал серебро на обрубки, на ещё не зажившие раны, на фаланги, все ещё не осознавшие своей ущербности, и щурился, будто эта боль доставляла ему удовольствие. Поэтому, кстати, близнецы и не надевали перчатки, когда дело доходило до постели. Тим не был ручным, конечно же. Иногда он приносил им подарки – как эти мизинцы, как амулеты из черт знает чьих зубов, как распотрошённые мандрагоры. Иногда он походил на кошку, хотя и был заключён в человеческом облике. В голубых глазах то и дело вспыхивало чёрно-алое пламя, во рту то и дело теснились лишние ряды зубов, а тени – каждый из близнецов замечал это неоднократно – то и дело моргали, рассматривая мир воспалёнными алыми глазами. - Пялиться не хорошо, - замечал каждый раз Тим, когда ловил кого-то из близнецов на игре в гляделки с его тенью. Только вот кому он это говорил – Кону с Матчем или собственной тьме – понять было невозможно. А когда он улыбался, по спине всегда бежали мурашки. Улыбки его все были разными – предвкушающе-хищная, когда близнецы ослабляли узы, чтобы он полакомился очередным демоном; печальная, когда он листал книги близнецов по демонологии; хитрая, когда кто-то называл его демоном на побегушках (эта улыбка была самой его страшной) и довольная – от уха до уха – когда узы с него снимали снова, но теперь уже в постели. Эта улыбка потом шла рябью, мерцала, и он раздваивался, будто плохое телевизионное изображение. Раздвоившись он темнел и шёл дымом, с трудом прятал зубы во рту и рассматривал близнецов, теперь полностью ему подвластных, миллионом своих красных глаз, будто собирался съесть. (Но он ни разу их не съел.) - У меня было множество разных хозяев, - иногда замечал он, сливаясь в одно целое, но все ещё чернее темнейшей ночи, пока близнецы устраивались поудобнее у него на плечах, - но никто не был таким прекрасным, как вы двое. Его человеческое тело – казалось – старилось вместе с ними. Так это выглядело, хотя он всегда был и оставался быстрее их, ловчее их. Иногда близнецам – то одному, то другому – казалось, что он будучи старше их на многие сотни, тысячи лет, он все равно остаётся моложе. Что седина на висках, бледнеющий голубой цвет их глаз и птичьи лапки в уголках губ – это напускное, плохой грим, не очень удачное представление. (Скорее всего, так и было.) Тим старел вместе с ними, но никогда не говорил об их возрасте. Подставлял спину, если это было нужно. Прикрывал, если они не успевали прикрыть друг друга. Спасал, когда сами они выбраться не могли. Они не молодели, а он, старея, не старел. Наблюдал только за тем, как близнецы изнашиваются – слушал музыку хруста суставов, нытье их множество раз сломанных костей, пение серебра у них в волосах, и никогда не улыбался. Темные глаза все чаще наполнялись не ликованием, а печалью. (Он все ещё ни разу не попытался их съесть в постели, и все ещё не давал им умереть, хотя прекрасно помнил, что их души после их смерти отойдут не кому-то там ещё, а ему. Он ждал.) В один день они жевали хотдоги, сидя в Лимбе, на крыше какого-то подкошенного небоскреба. (Вернее, близнецы жевали хотдоги, а Тим высасывал костных мозг из тазобедренной кости какого-то мелкого демона.) Тим задумчиво рассматривал собственные черные ноги – кружева дыма, поднимающиеся вверх, к алеющему адскому небу, и вдруг заметил: - Мне нравится человеческий мир. И вы нравитесь. Я не хочу уходить. Близнецы растерялись, не нашли что ответить, просто сжали в своих руках ладони самой тьмы – ладони Тима - надеясь, что их любовь не ранит его слишком сильно. Он так долго ждал их смерти, чтобы вернуться вместе с ними в Лимб. Близнецам, правда, казалось, что их жизнь для него – секунда. Он прожил их так много, что ему ещё эти две? Песчинки в пустыне. Они умирали вместе – как и родились – в одной кровати и старыми, очень старыми. Тим клубился у их кровати, в ожидании, и в множестве его красных глаз уже невозможно было рассмотреть ни лукавства, ни вселенской тоски. Только голод и отчаяние. Их души вот-вот должны были стать его, и он должен был обречь их на мучения. (Велика ли такая плата за целых две жизни, полных счастья с любимым – ох – демоном?) - Я не смогу мучить вас, - гремел Тим у них в головах хоровым демоническим пением. – Но я могу сделать кое-что ещё. Когда-то давно, кажется, целую вечность назад, близнецы ради него отрезали себе пальцы. (Серебряные мизинцы они не надевали уже несколько лет, и теперь эти крохотные протезы хранились под витриной в школе демонологии.) Теперь Тим вырывал ради них глаза – те два, что были у него над сердцем. - Ешьте. Ешьте, иначе мне придётся мучить вас. - А что будет, если съедим? - Мы обретём целую вечность вместе. Ешьте. Когда-то они были глупыми мальчишками, которые забрались на чердак, куда забираться не следовало, и встретили того, кого встречать не следовало. Когда-то они были подростками, которые методом проб и ошибок, набивания шишек и одержания тяжких побед, учились убивать демонов. Когда-то они были мужчинами, которые держали в страхе весь Лимб, весь демонический мир. Они держали при себе одного из страшнейших и печальнейших демонов пантеона, и старались не любить его слишком сильно. Сейчас они были стариками, которым жить оставалось всего ничего. Счет шел на часы, на минуты, на секунды. (С той самой первой встречи, они не были никем другим, кроме как влюблёнными дураками.) Серебряные мизинцы так и остались лежать под стеклом в школе Демонологии. А вкус вечности оказался пресным.